При этом он так игриво ущипнул юношу за зад, что у вдовы не осталось никаких сомнений: эта драгоценность сияет не только меж поэтов и сказателей, но и между шелковых простыней.
Меж тем герцог продолжал:
— Однако каким убогим и скучным кажется мой дворец после уюта и простоты вашей дикой жизни! Хозяйка, подлей мне вина.
Свита герцога тоже наслаждалась простой дикой жизнью: не зная, чем заняться, они разнесли остатки дворовых построек, развели посреди двора большой костер, зажарили ту дичь, которую оставил им герцог, а после, наевшись и напившись, принялись справлять нужду в колодец.
Солнце, равнодушное ко всем этим бесчинствам, тем временем уже приближалось к лесу, окрашивая облака в ярко-розовый и лиловый цвета.
Вечерняя звезда зажглась в бирюзовом небе, как одинокий огонек, оставшийся от большого фейерверка.
— Что ж, моя госпожа, — сказал герцог, вставая из-за стола. — Я устал. В каком покое я буду спать?
Вдова проблеяла в ответ что-то неразборчивое.
— Надеюсь, — добавил Лак-Хезур, — что спать я буду не один.
На это у бедной женщины не нашлось даже блеянья. Герцог махнул рукой в сторону Олору. На сестер он даже не взглянул.
— В коридорах темно, — сказал Олору. — Я провожу тебя, господин мой.
Они двинулись через темный дом, и Лак, как всегда, двигался бесшумно и легко, словно тень. Олору тоже производил шума не больше, чем крадущаяся кошка. Наконец юноша открыл одну из дверей. За ней была лучшая спальня во всем доме. Огромная кровать на высоком постаменте, почти касалась резными колоннами потолка.
— Отлично, — сказал герцог. — Ты знаешь мои обычаи: если твои сестры не придут ко мне через час, я сам отправлюсь искать их. Или найду способ призвать их ко мне — только вряд ли им это понравится.
— Разумеется, — отозвался Олору. — Только я все же не могу понять: что хорошего в насилии? Что за удовольствие вкушать плотские радости под крики и стоны? Разве что от того, кому в радость быть мучимым и кричать сколько душе угодно. Но, с другой стороны, разве мать, что непременно подслушивает у дверей, отличит вопли боли от воплей счастья?
— Он знает меня, этот негодник, — сказал Лак-Хезур. — Ну, что ты задумал?
— Мой повелитель, я знаю, что старшая под коркой льда скрывает горячее сердце, а ее похоть способна ошеломить самого опытного мужчину.
Что же до младшей, то ее даже не надо будет опутывать чарами — она так трусит, что просто потеряет сознание от одного взгляда на достоинства моего повелителя.
— Хорошо, так что же ты предлагаешь? Чего ты добивался, мое сокровище, когда волок меня в этот убогий дом с убогими обитателями?
— Он знает меня, этот колдун. — Так вот, я задумал…
И Олору рассказал Лак-Хезуру, что именно он задумал.
Некоторое время колдун размышлял над услышанным. Его ничуть не трогал смысл того, что предлагал ему юноша. Скорее он вертел это предложение так и эдак, как иной гурман вертит мозговую кость, проверяя, не пропустил ли он какого-нибудь лакомого кусочка.
— Ты поэтому завел песню о Казире? — спросил он наконец. — Что вообще натолкнуло тебя на такую мысль?
— Тот демон в твоем шатре. И все разговоры о демонах, которые мы обычно ведем.
— Но ведь ты — отчаянный трус, любовь моя. И не боишься пускаться в такой опасный путь?
— С чего мне бояться? Я под защитой твоей светлости. Или темности, если тебе так больше нравится.
— И ты полагаешь, что я смогу защитить тебя от Азрарна?
Олору тонко улыбнулся.
— Кое-кто может услышать, — сказал он и, привстав на цыпочки, прошептал Лак-Хезуру в самое ухо: — Да.
Колдун был польщен. Ему чрезвычайно нравилось воображать себя чем-то вроде земного Азрарна, пусть смертного, но все же повелителя демонов. Темные волосы, кошачьи, светящиеся в темноте глаза, власть над неземными силами, страх мелких людишек, окружавших его. Его изощренная жестокость, вошедшая в поговорку… Все это казалось Лак-Хезуру признаками сходства с Князем Ночи. Из того же тщеславия он часто называл Олору именами тех, кто когда-то пленил Азрарна юностью и красотой. Герцог выпил немало вина, выслушал немало песен — и был распален настолько, что мог бы пойти на любое рискованное предприятие.
Так или иначе, но когда-нибудь он все равно вызвал бы Азрарна на поединок, так почему не сделать это сегодня же?
— Сделай с женщинами то, что обещал, и я рискну, — сказал герцог. — Только, боюсь, когда пойдет настоящая потеха, ты побежишь впереди собственного крика. И если это случится, не советую тебе после приближаться ко мне больше, чем на день пути! И о сестрах твоих тоже сможешь больше не беспокоиться. Я о них, гм, позабочусь!
— Может, они только о том и мечтают, — хмыкнул Олору.
Герцог улегся поверх одеял, и юноша вышел из спальни.
Нет, Олору передвигался ничуть не громче, чем его господин. Он скользил вдоль темных коридоров, словно пушинка, подхваченная ветром.
В окна, выходившие во двор, он мог видеть — и слышать — пьяное веселье свиты колдуна. Видел он и старого слугу, замершего у двери спальни хозяйки, готового защищать госпожу до последней капли крови. Проходя мимо старика, Олору приложил палец к губам и получил в ответ сдержанный кивок. Миновав коридор, юноша оказался в большой зале. Над миром уже царила ночь, и в зале горели только три тусклые лампы. Так что не было ничего удивительного в том, что вдова и две ее дочери не заметили Олору, бесшумно крадущегося вдоль стенки. Женщины сидели за столом, неподвижные, с белыми лицами.
И тогда Олору заговорил. Он произнес два слова, которые прочел в колдовской книге. Заклинание тотчас же подействовало.
Тихий вздох пронесся по зале. Затем все замерло. Даже пауки застыли на своих паутинах.
Вскоре Олору уже стучался в дверь спальни своего господина.
— Что сперва, мой повелитель, веревка или жаровня?
— Давай и то, и другое.
Затем, прямо сквозь запертые двери дома, в залу вступили три тени — одна впереди, две следом за ней. Их призрачная плоть была белее мрамора, волосы — словно паутина, собравшаяся в тугой ком. Свет ламп маслянисто отражался в их черных, как сама ночь, глаз и сверкал на торчащих белоснежных клыках. Их приход сопровождали стоны, крики и плач, но были ли это вопли экстаза или крики агонии, никто бы уже не смог определить.
Масло в лампах почти прогорело, когда сестры и старая вдова открыли глаза и оглянулись вокруг. Похоже, они задремали прямо за столом. Это само по себе вызывало удивление, но еще больше удивились женщины, когда не нашли в зале никого, кто мог бы их разбудить — всех троих разом, одновременно. Стояла глубокая ночь. Даже пьяные крики во дворе сменились дружным храпом.
— Что здесь произошло? — спросила наконец мать. — Неужели Олору убедил его быть милосердным с нами?
— Не думаю, — сказала старшая сестра. — Олору наверняка даже и не пытался это сделать.
— Тише, — шикнула мать. Поднявшись из-за стола, она долила масла в лампы. Живой теплый свет немного взбодрил всех троих. И тут младшая зашлась криком:
— Мама, взгляни, у твоих ног! И у моих тоже!
— О боги, ну что еще? — воскликнула старая женщина, опуская глаза.
Но увидела всего лишь собственную тень на полу. Она пожала плечами, но, переведя взгляд, обнаружила, что ее дочь не отбрасывает тени. Вокруг девушки было ровное пятно света, словно кто-то просто выкрал тень у нее из-под ног.
— Милостивые боги, защитите ее! — прошептала вдова.
— Меня тоже, — не без сарказма заявила старшая дочь. — Потому что моей тени при мне тоже нет.
Это теперь тенью называется просто та часть света, которую закрывает какая-либо форма. Но в некоторых странах плоской земли тень считалась вместилищем души или по меньшей мере той ее части, что имеет какое-то физическое выражение. Тень не была просто тенью. Тот, кто терял свою тень, терял некую часть себя — иначе каким образом свет беспрепятственно проходил сквозь него? И то, что тень исчезала, считалось весьма дурным предзнаменованием.
Сестры, рыдая, бросились к матери, и та утешала их, как могла.
Внезапно старшая подняла мокрое от слез лицо и отчеканила:
— Это делишки нашего братца! Он что-то сделал с нами на потеху своему господину. — Она отерла глаза и пригладила растрепавшиеся волосы.
— Скорбь дает дорогу гневу. Я поднимусь к ним и спрошу, чего они хотели добиться, делая это.
— Нет, пожалуйста, дорогая, не ходи, ради нашей же безопасности…
— Нет, я пойду. Ранить плоть уже считается достойным осуждения делом. Но похищать души — это уже слишком! И если будет на то воля добрых богов, я добьюсь от этих двоих правды.
Бедная девушка заблуждалась: уже в то время богам не было никакого дела до человечьего племени. Но, не зная этого, она решительно направилась к выходу из залы. Там она застала посапывающего у порога слугу, обошла его и направилась прямо к парадной спальне. Встав перед дверью, она с силой стукнула по дереву костяшками пальцев и крикнула:
— Немедленно впустите меня!
Ответа не последовало.
— В таком случае я вхожу! — заявила девушка. И, толкнув незапертую дверь, шагнула в спальню.
И в первый момент не узнала ее. Большая комната была залита ярким светом — десятки, сотни белых длинных свечей горели в ней. И тем темнее казались сгустки мрака, что сновали туда-сюда в этом ярком сиянии.
И эти призрачные формы не только двигались — они бормотали, бранились, стонали и вздыхали — девушка не знала, заклинания это или просто жалобы на незавидную участь. Волосы у нее на голове приподнялись и зашевелились, жуткий холодок пробежал по спине. Посреди комнаты, в танце теней и света, лежал герцог — неподвижный и бездыханный. Если это и был сон, то очень близкий к смерти. Девушка так перепугалась, что, не глядя, шагнула назад к двери, думая только о том, как бы сбежать из этой ужасной комнаты.
Хоровод теней внезапно нарушился, и к старшей сестре подплыли два призрака. Она вытаращила глаза, потеряв дар речи. Перед ней стояли две призрачные девушки: обнаженные, в ореоле золотистых светящихся волос. Старшая сестра знала обоих. Одна была ее сестра, а вторая — она сама. Сквозь обе тени беспрепятственно проходил свет, озаряя их изнутри мягким сиянием.
— Не бойся, — проговорила призрачная старшая сестра настоящей. — Олору высвободил меня из тебя и Олору дал мне власть сказать тебе об этом.
— Что… что ты такое? — пролепетала девушка.
— Твоя тень. Некая часть тебя, но не ты сама. С моей помощью и с помощью вот ее, — она указала на вторую тень подле себя, — это чудовище, Лак-Хезур, осуществляет свои желания. Ему кажется, что он обладает властью над духом и плотью человеческими, но это не так. Его чары слабы, как молодое вино. Когда мы вернемся к вам, вы даже не почувствуете, что мы отлучались.
— Но ты — моя бессмертная душа! — воскликнула девушка, напуганная еще больше. — Что за гадости он вытворяет тут с вами!
— Нет, мы не души. Души выглядят иначе. Мы — лишь подцвеченный воздух. Позволь, я вернусь на свое место, и ты проймешь, что ничего не изменилось.
— Конечно, возвращайся! — поспешно согласилась старшая сестра, гадая одновременно, не кошмар ли ей снится. Но призрак вошел в нее, едва скользнув по коже, как скользит лунный луч. С великим облегчением девушка увидела, что ее тень снова на своем месте — на полу и стене коридора.
— Теперь иди и приведи сюда ту, которой принадлежу я, — сказала вторая тень, и девушка не без содрогания заметила, что призрак говорит голосом точь-в-точь как у ее сестры.
— Но этот… — сказала она, — указывая на тело Лак-Хезура, простертое на полу.
— Он теперь занят другим.
— Но где же тогда мой брат Олору? — спросила старшая сестра.
Вернув тень она успокоилась и вновь обрела ту уверенность, с какой собиралась ворваться в спальню гостя. Но призрак не ответил, только нахмурил брови и притопнул маленькой ножкой — так, как это делала младшая сестра, когда сердилась.
Девушка поняла, что лучшим решением сейчас будет бежать вниз и привести из залы младшую. Мысленно вознеся богам молитву за брата: ведь это он сделал так, что ее тень вернулась к ней в целости и сохранности, — она помчалась в залу, начисто забыв, что именно брат был причиной исчезновения этой самой тени.
4
Но зачем же понадобилось Олору устраивать всеобщий переполох?
Что за корысть ему была оставить герцога-колдуна посреди ярко освещенной спальни в обществе белесых призраков? И в самом деле, если Олору сам являлся сведущим магом, зачем же ему понадобилось вовлекать в свою игру Лак-Хезура, который явно не мог справиться с такой задачей в одиночку?
Вниз, вниз, вниз. Мили и мили вниз, за пределы людских земель, за пределы людского понимания. Вниз, к Нижнему Миру, к стране демонов.
Границу этой страны обозначала Спящая река, лениво влекущая свои тяжелые черные воды из ниоткуда в никуда. Берега ее поросли леном, белым, как снег, прямым, как путь вниз. Здесь, на этих льняных берегах часто слышался лай и шум погони: это кроваво-красные гончие ваздру преследовали беспомощную дичь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21