К тому экие очень он и огорчен был угрозой разрыва. Тогда он не понимал, что его равнодушие вызвано слишком частыми встречами и особенно опустошенностью после недавних ласк. И что не будь последней бурной недели, прошедшей под знаком необратимого конца пляжного сезона, или если бы она сказала ему все это на три-четыре часа раньше, когда они ехали сюда, до их объятий, реакция его была бы другой. Но теперь несколько часов, а может, дней, до исступленного желания снова быть с Тахминой, он мог спокойно думать о том, что никогда уже не будет с ней. «Как хорошо, — подумал Заур, — что я не послал ей того несуразного мальчишеского письма, которое написал спьяну после нашей первой близости. Как наивно и смешно оно выглядело бы теперь, когда я точно знаю, что никакой такой любви между нами нет, да и вообще… связывает — желание, разлучает пресыщенность, а все прочее — чепуха…»
— А знаешь, чья эта дача? — спросила Тахмина.
Впереди за высоким забором, выложенным из неровных серых камней, высился двухэтажный дом с широким косым балконом, выкрашенным в мутно-зеленый цвет.
— Нет.
— Ваших соседей, Муртузовых.
— Муртуза Балаевича? — удивился Заур. — А ты откуда его знаешь?
— Я знаю сына.
— Спартака… — сказал Заур, и внутри у него екнуло. Он хорошо знал Спартака. Его знакомство с Тахминой было неприятно. Он вспомнил повадки Спартака, его нрав, развязный и циничный язык, его отношение к женщинам. Заур знал, что означает для Спартака красивая женщина, и знал, что Спартак своего не упустит. Даже если у него ничего не получилось, оставалась возможность почесать языком.
— Откуда ты знаешь Спартака? — с напускным равнодушием спросил Заур.
— А он дружит с одной моей приятельницей, — сказала Тахмина, и Заура передернуло от слова «дружит». Он догадывался, как Спартак «дружит» с женщинами.
— Останови, — сказала Тахмина, и Заур резко затормозил у больших зеленых ворот с маленькой, наглухо закрытой калиткой.
— Что такое?
— Давай зайдем. Посмотришь, какой прекрасный вид с балкона…
— Еще чего не хватало! Что нам делать на чужой даче? Тем более на муртузовской…
— Да не упрямься, прошу тебя. Зайдем на минуточку.
Он нехотя повиновался.
— А ты, я вижу, любовалась этим видом, — буркнул он, открывая ей дверцу машины.
— Молодец, я все же кое-чему тебя научила: открываешь дверь даме.
«Впрочем, — подумал он, — какая мне разница? Что она мне, жена? Спартак так Спартак».
— Век живи — век учись, — сказал Заур. — А я и не предполагал, что ты ходишь в гости… — в последнюю секунду он сделал паузу и сказал «к Муртузовым» вместо «к Спартаку». — Ты что, и в Баку к ним ходишь? В таком случае у нас есть шанс встретиться не только вообще в тесном мире, но и конкретно в нашем тесном дворе.
— Да нет, что ты, я даже не знаю, где они живут в Баку. Просто он как-то раз собрал здесь, на даче, большую компанию, и я случайно попала.
— Он — это кто? Спартак или Муртуз Балаевич?
— Отец, что ли? Да я его и не знаю. Спартак встречался с одной моей подружкой. («Встречался»- это уж, пожалуй, ближе, а то — «дружил»!») И вот была какая-то собируха, кажется, день его рождения, и подруга уговорила меня приехать.
— Без мужа?
— Ох ты, господи, при чем здесь муж?! Манафа, кажется, и в Баку не было.
— Был в командировке в Тбилиси, — съязвил он и пожалел.
Она как-то сразу погасла. Ведь не могла она не помнить, что сама рассказала Зауру об амурных делах своего мужа, которые тот называл «командировкой в Тбилиси». И он воспользовался в общем-то запрещенным приемом…
Тахмина грустно покачала головой.
— Как знаешь, — сказала она. — Я хотела показать тебе красивый вид, а ты за что-то взъелся на меня. Непонятно, почему?
— Но как же мы пройдем на балкон? Ворота-то заперты, — сказал он, пытаясь дружелюбным тоном смягчить бестактность. И, как ни странно, подействовало.
— А это уж твоя забота, — озорно сказала Тахмина. — Ты что, в детстве ни разу не лазил на чужие дачи воровать виноград? К тому же ты спортсмен…
Он ухватился за этот полушутливый тон и, ощущая почти физическую потребность в какой-нибудь разрядке, перепрыгнул во двор, изнутри открыл калитку жестом хорошо обученного пажа, и Тахмина, имитируя повадку королевы, переступила порог.
С косого балкона они полюбовались видом, потом отошли и наткнулись на кучу стоптанной летней обуви.
— Ой, посмотри, какие босоножки, — сказала Тахмина. — Ты знаешь сестру Спартака?
— Фиру? Конечно, она же наша соседка. А что?
— Ничего. Я слышала, красивая девушка., - Не знаю, не приглядывался, буркнул Заур, но вспомнил, что к Фире-то он относился скорее с симпатией, чем с неприязнью, а вернее всего, никак не относился, в отличие от других членов семейки (он про себя всегда так и называл их — «семейка»), и добавил, что Фирангиз как раз единственное нормальное существо в этом зверинце. Во всяком случае хоть молчит, рта не раскрывает.
— А ты их, кажется, не любишь? Ах, да, я и забыла, соседи ведь. Принципиальные разногласия коммунальной кухни: кто насыпал соль в наш суп?
— Кстати, и у нас, и у них не коммунальные кухни, а изолированные.
— Ну, тогда, конечно, другой уровень принципиальных разногласий: Муртузовы купили шведский гарнитур, а у нас, у Зейналлы, все еще арабская мебель.
— И долго ты будешь упражняться?
— Ну, не обижайся, миленький! — Она полной грудью вдохнула предвечерний воздух. — Как хорошо! Заур закурил.
— Дай мне тоже. Впрочем, нет, не надо, подышу лучше. И ты брось, не отравляй легкие.
Он придавил огонек и вложил сигарету обратно в пачку.
— Эх, Зауричек, Зауричек, хороший ты мальчик!
— Но ты так и не сказала, почему это наша последняя встреча и почему мы должны расстаться.
— Почему? — переспросила она и пожала плечами. — Долго объяснять. Хотя бы потому, что мы можем влюбиться Друг в друга. По крайней мере я. А уж это было бы ни к чему. Ни тебе, ни мне. И вообще… Зачем осложнять себе жизнь?
«Все точно, — подумал Заур. — Зачем ее осложнять?»
— Но ведь, — сказал он, — как выяснилось, ты застрахована от любви. Мы не первый день встречаемся, и все слава богу. Ты не влюбилась. Значит, с тем же успехом можно встречаться еще… много лет…
— А ты?
— Что я?
— Ты влюбился?
— Ну конечно. Я же с самого начала признался тебе в любви.
— Признаваться в любви и любить в самом деле — вещи разные. И потом, это было в начале, ну… до того, как мы сблизились. Тогда ты объяснился в любви, чтобы покорить меня. Но теперь, когда ты… ну, достиг своего, ты способен хотя бы на словах уверять, что любишь меня?
— Ну конечно же! Ты моя любовь, жизнь…
Он говорил, чувствуя, что произносит совершенно полые слова, их не спасал даже иронический тон, и она перебила его:
— Не надо, Заур. Перестань. Тошно как-то. Хватит трепаться. Поговорили и хватит.
Он коснулся рукой ее лица. Она задержала его руку, прижала к глазам, потом отстранила и посмотрела на ладонь Заура так, будто видела ее впервые.
— Какие у тебя большие руки, Зауричек, — сказала она.
Откуда-то издалека донесся гудок электрички и долго таял в тишине и покое.
Указательным пальцем провела она по тыльной стороне его ладони — мягким, кошачьим движением, слегка царапая, и неожиданно сказала:
— Хочешь, я тебе погадаю?
— А ты умеешь?
— Конечно. Давай сюда руку.
Заур раскрыл ладони. Тахмина взяла его руки в свои.
— Правая рука — это прошлое и настоящее. Она действует. Левая бездейственна — это то, что еще будет, то, что заложено, запрограммировано, как сейчас говорят. Линии означают счастье, ожидание, талант, печаль, одиночество, способность к неожиданным поступкам. Посмотрим, что там у тебя. Ну вот, у тебя есть линия славы, она берет начало от линии луны, то есть сулит больше воображаемого, чем реального. Но она сливается с реальностью. Так. Вот постоянная линия. Ого. Двое, даже трое детей, причем два мальчика.
— Ты и это можешь отгадать?
— Конечно. Видишь вот эту линию? Так, посмотрим дальше. У тебя есть способность переключать чувства на работу. Склероз тебе не угрожает, вот четкая линия ума с маленьким, совсем-совсем крошечным уклоном в фантазию. Будешь любить жизнь до глубокой старости. Будешь покровительствовать другим в неблагоприятных для них обстоятельствах. Богатства нет, но если и будет, ничем тебе не угрожает. Переезда в другую страну нет. Линия борьбы есть, но за что это борьба — неизвестно. Вот пояс Венеры: способность любить — способность обманываться. Здесь уйма линий, ты в меру испорчен для любви во всех ее проявлениях.
— Ну уж скажешь!
— Слушай дальше. Самое сильное испытание тебя ждет в среднем возрасте. У тебя будет раздвоение — очевидно, во взглядах. Это вот — то, что остается сбоку, — двойная линия судьбы, линия жизни; а это — линия луны — фантазия. Ты станешь мягче, чем был, однако более властным. Ну, вот и все. Вот ты какой, оказывается.
— А теперь погадай себе.
— Что ты, я никогда этого не делаю. Боюсь.
— Ну хорошо, расскажи о правой руке, о том, что уже было — расскажи о себе.
— Ну вот, видишь? — она раскрыла правую ладонь. — Совершенно четкая линия судьбы. Видишь эту линию? Это значит, что я цельная натура, что на меня можно положиться, что я больше жена, чем любовница. У меня есть артистическая струнка, которая, однако, ни денег, ни славы не принесет. А это вот… нет, не скажу.
— А все-таки?
— Нет, нет, я это давно знаю. А тебе, может быть, будет неприятно.
— Ну, не интригуй меня. Скажи.
— Нет, нет.
— Как хочешь.
Как обычно, когда он перестал настаивать, она сама уступила.
— Ну хорошо, скажу, только ты никому не говори, ладно? Об этом будем знать только мы с тобой. Видишь вот эту линию, которая так резко обрывается?
— Да…
— Это смерть. Ранняя смерть. Хотя бы для того, чтобы доказать, какая я правдивая гадалка, я должна умереть.
— Перестань чушь молоть.
— А знаешь, Зауричек, иногда я думаю: вдруг я умру, причем это будет смерть не от болезни, а так — утону, разобьюсь в самолете, в машине, ну, на улице упадет кирпич на голову, мало ли от чего можно умереть. Так вот, когда я думаю об этом, я так жалею себя, что прямо плакать хочется. И не из-за смерти, а из-за того, что эта смерть никакого значения ни для кого иметь не будет. Кто станет печалиться обо мне? Ну, муж, допустим, недельку от силы. Потом утешится. Ну, соседка Медина — примерно столько же. А может, еще и ты, чуть подольше… А может, и меньше, кто знает?
— Ты перестанешь глупости говорить? Что это на тебя нашло? То мы расстанемся, то о смерти. Иди ко мне…
Рядом с грубыми летними матрасами были мешки с цементом, ящики с гвоздями, какие-то кастрюли и плетеные корзины и большие бутыли с уксусом, и Тахмина сказала, что она нарочно затащила его, Заура, сюда, на эту дачу: не затем, вернее, не только затем, — чтобы полюбоваться видом с балкона, а чтобы еще раз… в последний раз.
Но Заур уже знал, что никакой это не последний раз и что она уже не может жить без него, не может не видеть его, и единственное, что он должен сделать, это согласиться с ней — да, это наша последняя встреча — и потом ждать; ни в коем случае не проявляя инициативы, выжидать, и тогда она сама снова придет к нему.
— Но есть еще одна причина, почему я затащила тебя на эту дачу, — сказала она уже в машине, — о ней ты никогда не узнаешь.
Она оказалась права, он так и не узнал об этой, еще одной — третьей причине, если она в самом деле существовала. Но его раздражала ее манера постоянно интриговать его, и со злости он не стал допытываться об этой третьей причине.
У дома она быстро поцеловала его и бросила, выходя из машины:
— Прощай.
«До свидания. Пока. Прощай». Заур знал, что слова ничего не стоят, и все же дома, когда он стоял под душем и смывал с тела песчинки, ему показалось, что мощная струя смывает с него все поцелуи, ласки, прикосновения Тахмины, ее слова, ее запах — навсегда. И он никогда больше не увидит, как она отбрасывает волосы со лба. Никогда. «Ждать. Выжидать. И только», — твердо сказал он себе.
Заур любил своих родителей, причем с годами все больше и больше. Вернее, в зрелом возрасте он любил их так же, как в детстве, — естественной и бескорыстной любовью, и не так, как в определенный период отрочества и ранней молодости. В этот же период, длившийся примерно пять-шесть лет, — он охватывал последние классы средней школы и почти все годы студенчества, — Заур, конечно, тоже любил отца и мать, но это была какая-то иная любовь — с некоторой долей неприязни к их образу мыслей и образу жизни и с очень большой долей потребительского к родителям отношения. Это был период увлечения спортом, джазом, танцами и вечеринками, девочками и шмотками, модными фильмами и рассуждениями о сексуальной свободе. Родители с их кондовыми моральными принципами и консервативными вкусами, с их приверженностью к обычаям и традициям, казавшимися ему нелепыми, представлялись Зауру воплощением всего косного, «мусульманского», как определял он их пристрастие к совершенно разным вещам — индийским фильмам и восточной музыке (отец все свободное от работы время мог крутить транзистор, прислонив его к самому уху, и часами слушать заунывные арабские и иранские мелодии, порой закрывая глаза и причмокивая от удовольствия), к хрусталю, заполнившему коричневый массивный сервант в их гостиной, к скучнейшим приемам с длинными бестолковыми тостами и лихорадочной озабоченностью — как бы кого не забыть и не нарушить ранжир:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— А знаешь, чья эта дача? — спросила Тахмина.
Впереди за высоким забором, выложенным из неровных серых камней, высился двухэтажный дом с широким косым балконом, выкрашенным в мутно-зеленый цвет.
— Нет.
— Ваших соседей, Муртузовых.
— Муртуза Балаевича? — удивился Заур. — А ты откуда его знаешь?
— Я знаю сына.
— Спартака… — сказал Заур, и внутри у него екнуло. Он хорошо знал Спартака. Его знакомство с Тахминой было неприятно. Он вспомнил повадки Спартака, его нрав, развязный и циничный язык, его отношение к женщинам. Заур знал, что означает для Спартака красивая женщина, и знал, что Спартак своего не упустит. Даже если у него ничего не получилось, оставалась возможность почесать языком.
— Откуда ты знаешь Спартака? — с напускным равнодушием спросил Заур.
— А он дружит с одной моей приятельницей, — сказала Тахмина, и Заура передернуло от слова «дружит». Он догадывался, как Спартак «дружит» с женщинами.
— Останови, — сказала Тахмина, и Заур резко затормозил у больших зеленых ворот с маленькой, наглухо закрытой калиткой.
— Что такое?
— Давай зайдем. Посмотришь, какой прекрасный вид с балкона…
— Еще чего не хватало! Что нам делать на чужой даче? Тем более на муртузовской…
— Да не упрямься, прошу тебя. Зайдем на минуточку.
Он нехотя повиновался.
— А ты, я вижу, любовалась этим видом, — буркнул он, открывая ей дверцу машины.
— Молодец, я все же кое-чему тебя научила: открываешь дверь даме.
«Впрочем, — подумал он, — какая мне разница? Что она мне, жена? Спартак так Спартак».
— Век живи — век учись, — сказал Заур. — А я и не предполагал, что ты ходишь в гости… — в последнюю секунду он сделал паузу и сказал «к Муртузовым» вместо «к Спартаку». — Ты что, и в Баку к ним ходишь? В таком случае у нас есть шанс встретиться не только вообще в тесном мире, но и конкретно в нашем тесном дворе.
— Да нет, что ты, я даже не знаю, где они живут в Баку. Просто он как-то раз собрал здесь, на даче, большую компанию, и я случайно попала.
— Он — это кто? Спартак или Муртуз Балаевич?
— Отец, что ли? Да я его и не знаю. Спартак встречался с одной моей подружкой. («Встречался»- это уж, пожалуй, ближе, а то — «дружил»!») И вот была какая-то собируха, кажется, день его рождения, и подруга уговорила меня приехать.
— Без мужа?
— Ох ты, господи, при чем здесь муж?! Манафа, кажется, и в Баку не было.
— Был в командировке в Тбилиси, — съязвил он и пожалел.
Она как-то сразу погасла. Ведь не могла она не помнить, что сама рассказала Зауру об амурных делах своего мужа, которые тот называл «командировкой в Тбилиси». И он воспользовался в общем-то запрещенным приемом…
Тахмина грустно покачала головой.
— Как знаешь, — сказала она. — Я хотела показать тебе красивый вид, а ты за что-то взъелся на меня. Непонятно, почему?
— Но как же мы пройдем на балкон? Ворота-то заперты, — сказал он, пытаясь дружелюбным тоном смягчить бестактность. И, как ни странно, подействовало.
— А это уж твоя забота, — озорно сказала Тахмина. — Ты что, в детстве ни разу не лазил на чужие дачи воровать виноград? К тому же ты спортсмен…
Он ухватился за этот полушутливый тон и, ощущая почти физическую потребность в какой-нибудь разрядке, перепрыгнул во двор, изнутри открыл калитку жестом хорошо обученного пажа, и Тахмина, имитируя повадку королевы, переступила порог.
С косого балкона они полюбовались видом, потом отошли и наткнулись на кучу стоптанной летней обуви.
— Ой, посмотри, какие босоножки, — сказала Тахмина. — Ты знаешь сестру Спартака?
— Фиру? Конечно, она же наша соседка. А что?
— Ничего. Я слышала, красивая девушка., - Не знаю, не приглядывался, буркнул Заур, но вспомнил, что к Фире-то он относился скорее с симпатией, чем с неприязнью, а вернее всего, никак не относился, в отличие от других членов семейки (он про себя всегда так и называл их — «семейка»), и добавил, что Фирангиз как раз единственное нормальное существо в этом зверинце. Во всяком случае хоть молчит, рта не раскрывает.
— А ты их, кажется, не любишь? Ах, да, я и забыла, соседи ведь. Принципиальные разногласия коммунальной кухни: кто насыпал соль в наш суп?
— Кстати, и у нас, и у них не коммунальные кухни, а изолированные.
— Ну, тогда, конечно, другой уровень принципиальных разногласий: Муртузовы купили шведский гарнитур, а у нас, у Зейналлы, все еще арабская мебель.
— И долго ты будешь упражняться?
— Ну, не обижайся, миленький! — Она полной грудью вдохнула предвечерний воздух. — Как хорошо! Заур закурил.
— Дай мне тоже. Впрочем, нет, не надо, подышу лучше. И ты брось, не отравляй легкие.
Он придавил огонек и вложил сигарету обратно в пачку.
— Эх, Зауричек, Зауричек, хороший ты мальчик!
— Но ты так и не сказала, почему это наша последняя встреча и почему мы должны расстаться.
— Почему? — переспросила она и пожала плечами. — Долго объяснять. Хотя бы потому, что мы можем влюбиться Друг в друга. По крайней мере я. А уж это было бы ни к чему. Ни тебе, ни мне. И вообще… Зачем осложнять себе жизнь?
«Все точно, — подумал Заур. — Зачем ее осложнять?»
— Но ведь, — сказал он, — как выяснилось, ты застрахована от любви. Мы не первый день встречаемся, и все слава богу. Ты не влюбилась. Значит, с тем же успехом можно встречаться еще… много лет…
— А ты?
— Что я?
— Ты влюбился?
— Ну конечно. Я же с самого начала признался тебе в любви.
— Признаваться в любви и любить в самом деле — вещи разные. И потом, это было в начале, ну… до того, как мы сблизились. Тогда ты объяснился в любви, чтобы покорить меня. Но теперь, когда ты… ну, достиг своего, ты способен хотя бы на словах уверять, что любишь меня?
— Ну конечно же! Ты моя любовь, жизнь…
Он говорил, чувствуя, что произносит совершенно полые слова, их не спасал даже иронический тон, и она перебила его:
— Не надо, Заур. Перестань. Тошно как-то. Хватит трепаться. Поговорили и хватит.
Он коснулся рукой ее лица. Она задержала его руку, прижала к глазам, потом отстранила и посмотрела на ладонь Заура так, будто видела ее впервые.
— Какие у тебя большие руки, Зауричек, — сказала она.
Откуда-то издалека донесся гудок электрички и долго таял в тишине и покое.
Указательным пальцем провела она по тыльной стороне его ладони — мягким, кошачьим движением, слегка царапая, и неожиданно сказала:
— Хочешь, я тебе погадаю?
— А ты умеешь?
— Конечно. Давай сюда руку.
Заур раскрыл ладони. Тахмина взяла его руки в свои.
— Правая рука — это прошлое и настоящее. Она действует. Левая бездейственна — это то, что еще будет, то, что заложено, запрограммировано, как сейчас говорят. Линии означают счастье, ожидание, талант, печаль, одиночество, способность к неожиданным поступкам. Посмотрим, что там у тебя. Ну вот, у тебя есть линия славы, она берет начало от линии луны, то есть сулит больше воображаемого, чем реального. Но она сливается с реальностью. Так. Вот постоянная линия. Ого. Двое, даже трое детей, причем два мальчика.
— Ты и это можешь отгадать?
— Конечно. Видишь вот эту линию? Так, посмотрим дальше. У тебя есть способность переключать чувства на работу. Склероз тебе не угрожает, вот четкая линия ума с маленьким, совсем-совсем крошечным уклоном в фантазию. Будешь любить жизнь до глубокой старости. Будешь покровительствовать другим в неблагоприятных для них обстоятельствах. Богатства нет, но если и будет, ничем тебе не угрожает. Переезда в другую страну нет. Линия борьбы есть, но за что это борьба — неизвестно. Вот пояс Венеры: способность любить — способность обманываться. Здесь уйма линий, ты в меру испорчен для любви во всех ее проявлениях.
— Ну уж скажешь!
— Слушай дальше. Самое сильное испытание тебя ждет в среднем возрасте. У тебя будет раздвоение — очевидно, во взглядах. Это вот — то, что остается сбоку, — двойная линия судьбы, линия жизни; а это — линия луны — фантазия. Ты станешь мягче, чем был, однако более властным. Ну, вот и все. Вот ты какой, оказывается.
— А теперь погадай себе.
— Что ты, я никогда этого не делаю. Боюсь.
— Ну хорошо, расскажи о правой руке, о том, что уже было — расскажи о себе.
— Ну вот, видишь? — она раскрыла правую ладонь. — Совершенно четкая линия судьбы. Видишь эту линию? Это значит, что я цельная натура, что на меня можно положиться, что я больше жена, чем любовница. У меня есть артистическая струнка, которая, однако, ни денег, ни славы не принесет. А это вот… нет, не скажу.
— А все-таки?
— Нет, нет, я это давно знаю. А тебе, может быть, будет неприятно.
— Ну, не интригуй меня. Скажи.
— Нет, нет.
— Как хочешь.
Как обычно, когда он перестал настаивать, она сама уступила.
— Ну хорошо, скажу, только ты никому не говори, ладно? Об этом будем знать только мы с тобой. Видишь вот эту линию, которая так резко обрывается?
— Да…
— Это смерть. Ранняя смерть. Хотя бы для того, чтобы доказать, какая я правдивая гадалка, я должна умереть.
— Перестань чушь молоть.
— А знаешь, Зауричек, иногда я думаю: вдруг я умру, причем это будет смерть не от болезни, а так — утону, разобьюсь в самолете, в машине, ну, на улице упадет кирпич на голову, мало ли от чего можно умереть. Так вот, когда я думаю об этом, я так жалею себя, что прямо плакать хочется. И не из-за смерти, а из-за того, что эта смерть никакого значения ни для кого иметь не будет. Кто станет печалиться обо мне? Ну, муж, допустим, недельку от силы. Потом утешится. Ну, соседка Медина — примерно столько же. А может, еще и ты, чуть подольше… А может, и меньше, кто знает?
— Ты перестанешь глупости говорить? Что это на тебя нашло? То мы расстанемся, то о смерти. Иди ко мне…
Рядом с грубыми летними матрасами были мешки с цементом, ящики с гвоздями, какие-то кастрюли и плетеные корзины и большие бутыли с уксусом, и Тахмина сказала, что она нарочно затащила его, Заура, сюда, на эту дачу: не затем, вернее, не только затем, — чтобы полюбоваться видом с балкона, а чтобы еще раз… в последний раз.
Но Заур уже знал, что никакой это не последний раз и что она уже не может жить без него, не может не видеть его, и единственное, что он должен сделать, это согласиться с ней — да, это наша последняя встреча — и потом ждать; ни в коем случае не проявляя инициативы, выжидать, и тогда она сама снова придет к нему.
— Но есть еще одна причина, почему я затащила тебя на эту дачу, — сказала она уже в машине, — о ней ты никогда не узнаешь.
Она оказалась права, он так и не узнал об этой, еще одной — третьей причине, если она в самом деле существовала. Но его раздражала ее манера постоянно интриговать его, и со злости он не стал допытываться об этой третьей причине.
У дома она быстро поцеловала его и бросила, выходя из машины:
— Прощай.
«До свидания. Пока. Прощай». Заур знал, что слова ничего не стоят, и все же дома, когда он стоял под душем и смывал с тела песчинки, ему показалось, что мощная струя смывает с него все поцелуи, ласки, прикосновения Тахмины, ее слова, ее запах — навсегда. И он никогда больше не увидит, как она отбрасывает волосы со лба. Никогда. «Ждать. Выжидать. И только», — твердо сказал он себе.
Заур любил своих родителей, причем с годами все больше и больше. Вернее, в зрелом возрасте он любил их так же, как в детстве, — естественной и бескорыстной любовью, и не так, как в определенный период отрочества и ранней молодости. В этот же период, длившийся примерно пять-шесть лет, — он охватывал последние классы средней школы и почти все годы студенчества, — Заур, конечно, тоже любил отца и мать, но это была какая-то иная любовь — с некоторой долей неприязни к их образу мыслей и образу жизни и с очень большой долей потребительского к родителям отношения. Это был период увлечения спортом, джазом, танцами и вечеринками, девочками и шмотками, модными фильмами и рассуждениями о сексуальной свободе. Родители с их кондовыми моральными принципами и консервативными вкусами, с их приверженностью к обычаям и традициям, казавшимися ему нелепыми, представлялись Зауру воплощением всего косного, «мусульманского», как определял он их пристрастие к совершенно разным вещам — индийским фильмам и восточной музыке (отец все свободное от работы время мог крутить транзистор, прислонив его к самому уху, и часами слушать заунывные арабские и иранские мелодии, порой закрывая глаза и причмокивая от удовольствия), к хрусталю, заполнившему коричневый массивный сервант в их гостиной, к скучнейшим приемам с длинными бестолковыми тостами и лихорадочной озабоченностью — как бы кого не забыть и не нарушить ранжир:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26