Захотелось податься в геологическую экспедицию, и он вспомнил о Марданове, который был на два курса старше его в универ-'ситете, но с которым они в те годы очень дружили. Теперь Марданов — в большой поисковой партии в районе Филиз-чая. Подспудно Заур понимал и то, что, в случае удачи, новая работа должна стать поворотным пунктом в его отношениях с Тахминой, ибо с каждым днем ему все тягостней было жить в ее квартире — что ни говори, бывшей квартире Манафа. Знал ли Манаф о том, что Заур живет в его квартире, надевает его тапочки? Наверняка знал, хотя ни разу ни лично, ни через кого-то не пытался напомнить Тахмине о необходимости разменять квартиру на две отдельные, согласно их уговору и решению суда. И Тахмина, ценя эту деликатность, лихорадочно искала наилучший вариант обмена. Из всех предлагаемых ни один не удовлетворял ее. И это был еще один повод для огромной серии телефонных разговоров, долгих отлучек, во время которых, как она объясняла Зауру, осматривались разные квартиры. Был случай, приведший Заура в бешенство, когда осматривать какую-то квартиру ее повел Спартак. Причем об этом он узнал от нее самой.
Раздался звонок, Заур поднял трубку.
— Алло, Заур? Здравствуйте, это Мухтар.
— Я узнал, — сказал Заур. — Тахмины нет дома.
— А когда она придет?
— Не знаю.
— Извините.
Он лежал на тахте, курил и разглядывал потолок. Где могла быть Тахмина в этот час, если ее нет на работе? Какой смысл гадать? Она всегда найдет что сказать: в парикмахерской, у портнихи, у сапожника, у врача, у подруги, осматривала квартиру — сто вариантов, ни один из которых он не мог и не стал бы проверять и ни в одном из которых он не мог быть уверен.
Раздался телефонный звонок. Заур поднял трубку:
— Да.
Трубку сразу бросили: ду, ду, ду…
Заур подумал, что снова будут звонить, а ему лень было каждый раз вставать и подходить к тумбочке, и он чуть придвинул тахту к тумбочке и чуть — тумбочку к тахте, теперь до телефона можно было дотянуться, не вставая с места.
Прошло еще полчаса, и снова позвонили, Заур дотянулся и поднял трубку, думая, что снова повесят, но раздался голос Мухтара:
— Извините, бога ради, Заур. Тахмина еще не пришла?
— Нет.
— Где она может быть?
— Понятия не имею.
— Пожалуйста, как только придет, пусть позвонит мне Важное дело. Я и сам буду названивать.
Заур ничего не ответил.
Он уставился на карликовое инжировое деревце — Тахмина рассказала о нем, вернее, пересказывала слова альпинистов, ее друзей, которые обнаружили его высоко в горах в Нахичевани, там же рядом были обнаружены наскальные изображения, и это место называлось Геми-кая — Скала-корабль. По преданию, где-то в том районе затонув Ноев ковчег.
Раздался звонок.
— Алло.
И снова отбой: ду, ду, ду…
Заур ничего не ел с утра, но ему не хотелось вставать идти на кухню разогревать обед, ничего ему не хотелось кроме одного: вот так лежать, курить и ни о чем не думать даже о поисковой партии, которая почему-то уже казалось ему нереальной, и он даже усомнился, существует ли они вообще. А потом он усомнился — существует ли вообще какая-то другая возможность жить. Какая-то третья возможность, которая изменила бы его теперешнюю жизнь, но не возвращала бы к прежней, и ему показалось, что этой возможности тоже нет и все уже для него кончено.
И снова раздался звонок, и он усмехнулся точно установленному графику этих звонков — звонили ровно каждые 30–35 минут.
— Алло.
Отбой.
К десяти он начал беспокоиться: знал, что Тахмина сегодня не работает, а в нерабочие дни она никогда не задерживалась так поздно. Может, переменили расписание и она сегодня замещает другого диктора. Это легко было узнать, включив телевизор, но ему неохота подниматься и идти в другой угол комнаты. Кроме того, звонил Мухтар, и, следовательно, она не на работе. Медины не было дома.
К одиннадцати часам он забеспокоился всерьез, и в этом беспокойстве не было ни ревности, ни подозрений, он просто боялся, что с ней что-нибудь случилось. Ровно в одиннадцать позвонили и снова бросили трубку. Мухтар больше не звонил, если только человеком, бросающим трубку, был не он. И если не он, а скорее всего не он (не в его это манере), и если он больше не звонит по столь «важному» делу, то, может, они уже нашли друг друга и Заур может не беспокоиться по крайней мере о том, не случилось ли с ней чего-нибудь.
Она пришла к двенадцати часам, и, пока снимала пальто, в коридоре снова зазвонил телефон.
— Подойди к телефону, — сказал Заур.
— Подойди ты, — сказала она.
— Когда поднимаю трубку я, сразу дают отбой, — сказал он.
— Я знаю, — устало сказала Тахмина. Она выглядела утомленной.
А телефон все звонил.
— Мухтар звонил, — вспомнил Заур, — сказал, что по важному делу.
Только после этого Тахмина медленно подошла к телефону, сняла трубку, сразу же положила обратно, тяжело опустилась на стул.
Заур внимательно наблюдал за ней.
— Где ты была? — спросил он.
— Спасалась от твоей матери, — сказала она и закрыла лицо руками.
— Что с тобой? — сказал он, подошел к ней и взял ее за плечи.
— Я больше не могу, Заур, не могу, не могу. Весь день она звонила и обливала меня грязью. Я что, виновата, что ты написал заявление об уходе? Я даже не знала об этом. А она грозила мне милицией, судом, КГБ, не знаю чем еще. Ну, что мне делать, что? Ради бога, возвращайся к ней, и оставьте меня в покое — и ты, и твоя мать. Я не могу больше, не могу, не могу…
Она убежала в ванную.
Заур разглядывал обои, которые, как сказала ему Тахмина, расцвели в тот день, когда он пришел к ней, и думал о том, что сейчас, в неверном свете торшера, они выглядят совсем иначе, чем при дневном свете. Он курил и думал обо всем: о своей работе, о Тахмине, о матери, о…
Раздался телефонный звонок, Заур бросился к трубке и сказал, не дожидаясь отбоя:
— Мама, ну зачем ты так, зачем ты…
В трубке раздался громкий мужской хохот, затем чье-то хихиканье.
Тахмина в голубом халате вышла из ванной, и, как всегда после ванны, у нее было другое лицо — успокоенное, ожившее, сбросившее усталость, тревоги, заботы…
Заур ничего не сказал Тахмине. Да и какой смысл что-нибудь ей говорить? «Откуда я знаю, кто это, — скорее всего ответила бы она, — я что, отвечаю за всех телефонных хулиганов города?»
Кроме того, Заур после всех обид, ссор и уколов последних дней впервые видел ее такой успокоенной и умиротворенной. И такой прелестной. От нее пахло шампунем, ландышем, лесной свежестью, и он обнял ее, целовал и ласкал нежно и долго, как в самые счастливые дни их любви, и роковое предчувствие неизбежности конца их отношений делало их ласки еще более жгучими и исступленными.
— Сакина, ты передала мое заявление? — спросил он у секретарши директора.
— Нет, его забрал Дадаш-муаллим.
— Дадаш? А при чем здесь Дадаш?
— Он сказал, что говорил с директором, и просил, чтобы ты обязательно зашел к нему. То есть к Дадаш-муаллиму.
— Успокойся, пожалуйста, — сказал Дадаш и покосился на сидящего в углу Курбана, — твое заявление у меня, вот оно.
— Но я писал его не вам.
— Знаю, знаю, сейчас мы с тобой поговорим, — и он еще раз выразительно посмотрел на Курбана, но тот делал вид, что ничего не замечает. — Вот твое заявление, ты в любой момент можешь отнести его директору. Но могу я попросить тебя об одном? Мне надо с тобой поговорить, а потом — пожалуйста, директор никуда не убежит, он будет здесь до конца работы. — И Дадаш уже прямо обратился к Курбану: — Курбан, извини, у нас с Зауром конфиденциальный разговор.
Курбан молча, с нескрываемым неудовольствием, встал, долго собирал свои бумаги, укладывал их в ящик, возился с замком и ключом и наконец вышел из комнаты.
— Заур, я знаю, что ты меня недолюбливаешь. Догадываюсь и о причинах, начал Дадаш. — Но поверь, я желаю тебе только добра, и со временем ты в этом убедишься. И взял я твое заявление по просьбе твоей матери. Она случайно узнала о нем и позвонила мне. Дело в том, что твой Отец болен.
Заур встрепенулся.
— Нет, нет, ничего серьезного, не беспокойся. Давление подскочило, но я говорил с врачом, ничего опасного. Нервы. Нет, я не упрекаю тебя, просто хочу попросить, чтобы ты повременил с этим заявлением, ну хотя бы три-четыре дня. Отец узнает, и это будет для него еще одной травмой. Пусть поправится — и тогда пожалуйста.
— А он лежит? — спросил Заур.
— Нет, Зивяр-ханум говорит, что дома ходит, но на работу врачи пока не пускают. Я навещу его завтра. Оставь пока заявление. Ну, хотя бы до понедельника. Я уже говорил с начальством, ты вчера немного погорячился, но и наш милый зам, как ты знаешь, несколько… м-м-м… партизанистый. Он и вообще-то не умеет разговаривать с людьми, а тем более с молодым человеком, когда надо все учитывать: и возраст, и характер…
— А при чем здесь возраст? — спросил Заур.
— Ну, я и говорю, что нельзя так, с бухты-барахты лезть в чужую душу. И вообще я не понимаю, как сугубо личное дело можно решить методами грубого административного давления.
Круглые слова, заученно доверительный тон — что-то в этом человеке было глубоко неприятное. «Какие у него короткие руки, — впервые заметил Заур, просто удивительно!»
— Хорошо, — сказал он и поднялся. — Я подожду до понедельника.
— Садись, — сказал Дадаш. — Еще несколько слов. Только выслушай, пожалуйста, меня до конца. Я вчера говорил с Тахминой, — выложил он на одном дыхании, как бы боясь, что Заур все-таки встанет и уйдет и разговор не состоится. — Мы вчера весь вечер провели вместе. Только не подумай, ради бога, ничего дурного. (Заур думал о его руках — о его коротких руках: «Неужели такими руками можно обнимать Тахмину?») Ну, тебе, собственно, известны наши с ней отношения, продолжал Дадаш, — истинно дружские, потому что я, несмотря ни на что, ценю ее. В ней много хорошего, и она, конечно, человек незаурядный. («Странные руки. Прямо как ненастоящие!») Так вот, я вчера сам позвонил ей, мы встретились и долго говорили. Заур, поверь мне, между вами все уже кончилось. Она это поняла, и ты скоро поймешь, но, может быть, ты поймешь это чуть позже, будешь мучиться сам и мучить других: и ее, и своих родителей. Только, ради бога, выслушай меня до конца. Все может быть в жизни. Ну, встретились, ну, потянулись друг к другу, привязались, ну не знаю: хотите называть это любовью — называйте, страстью — вам виднее. Вы оба молоды, красивы, полны сил и жизни. Я знаю, вы были вместе в Москве и сейчас вот вместе в Баку. Но все иссякнет, даже самая пылкая страсть, и, когда она иссякнет, если людей ничто другое не связывает — семья, дети, долг, какие-то общие интересы, — отношения превращаются в такую пытку, ты даже сам не представляешь.
Заур понимал, что вся эта наигранная сердечность служит одному — сломать его, добиться того, что не удалось никому другому. Но страшно было то, что в глубине души Заур знал, что все — правда. Не знал он одного — догадка ли это самого Дадаша или действительно ему об этом сказала Тахмина, потому что в самом факте их вчерашней встречи он не сомневался.
— Не надо излишне драматизировать, — сказал Дадаш. — Надо все это воспринимать не как конец жизни, а как один из ее эпизодов. Ведь жизнь — она такая длинная. И поверь, лучше расстаться добрыми друзьями и с добрыми воспоминаниями, чем осточертеть и возненавидеть друг друга. Лучше недоесть, чем переесть, — улыбнулся Дадаш, и Заур отчетливо вспомнил, как тот ел курицу в жаркую погоду и жир стекал куда-то за воротник.
И когда он понял, что разговор окончен, и, не сказав ни единого слова, встал и направился к двери, Дадаш сказал ему вслед:
— Навести отца. Сегодня или завтра. Это сразу поставит его на ноги.
Выйдя из издательства, он медленно брел по улицам. Ему не хотелось идти домой. «Домой, — с иронией подумал Заур. — Куда домой? Домой», — повторил он про себя и еще несколько раз повторил с расстановкой: «Домой… домой», — и удивился тому, что получилось новое сочетание — «домой», причем словно нарочно дразнящее его, нарочито издевательское по отношению к его теперешнему положению. «Дом мой, мой дом» — бывшая квартира Манафа.
Он попытался думать о чем-то другом и обнаружил, что очень голоден. Зауру тут же представилась кухня Тахмины и то, как она станет разогревать ему обед, если, конечно, она дома, и как они станут молча есть, потому что каждое слово будет подразумевать еще неначатое объяснение. А объяснение — он знал наверняка — может иметь теперь единственный финал: разрыв.
Он не сел в троллейбус, свернул к бульвару. Бульвар был безлюден, хотя стояла довольно теплая погода, и если бы не оголенные деревья и не ранние сумерки, можно было бы подумать, что это вечер ранней осени.
Заур шел по бульвару, где уже горели огни шашлычных, кутабных, рыбных ресторанов, кафе, чайных. В этих прозрачных, как аквариумы, павильонах сидели посетители, не столь многочисленные, как в разгар летнего сезона, но зато склонные дольше сидеть в тепле стеклянного уюта. В нем было нечто манящее ощущение присутствия людей и вместе с тем свободы от них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Раздался звонок, Заур поднял трубку.
— Алло, Заур? Здравствуйте, это Мухтар.
— Я узнал, — сказал Заур. — Тахмины нет дома.
— А когда она придет?
— Не знаю.
— Извините.
Он лежал на тахте, курил и разглядывал потолок. Где могла быть Тахмина в этот час, если ее нет на работе? Какой смысл гадать? Она всегда найдет что сказать: в парикмахерской, у портнихи, у сапожника, у врача, у подруги, осматривала квартиру — сто вариантов, ни один из которых он не мог и не стал бы проверять и ни в одном из которых он не мог быть уверен.
Раздался телефонный звонок. Заур поднял трубку:
— Да.
Трубку сразу бросили: ду, ду, ду…
Заур подумал, что снова будут звонить, а ему лень было каждый раз вставать и подходить к тумбочке, и он чуть придвинул тахту к тумбочке и чуть — тумбочку к тахте, теперь до телефона можно было дотянуться, не вставая с места.
Прошло еще полчаса, и снова позвонили, Заур дотянулся и поднял трубку, думая, что снова повесят, но раздался голос Мухтара:
— Извините, бога ради, Заур. Тахмина еще не пришла?
— Нет.
— Где она может быть?
— Понятия не имею.
— Пожалуйста, как только придет, пусть позвонит мне Важное дело. Я и сам буду названивать.
Заур ничего не ответил.
Он уставился на карликовое инжировое деревце — Тахмина рассказала о нем, вернее, пересказывала слова альпинистов, ее друзей, которые обнаружили его высоко в горах в Нахичевани, там же рядом были обнаружены наскальные изображения, и это место называлось Геми-кая — Скала-корабль. По преданию, где-то в том районе затонув Ноев ковчег.
Раздался звонок.
— Алло.
И снова отбой: ду, ду, ду…
Заур ничего не ел с утра, но ему не хотелось вставать идти на кухню разогревать обед, ничего ему не хотелось кроме одного: вот так лежать, курить и ни о чем не думать даже о поисковой партии, которая почему-то уже казалось ему нереальной, и он даже усомнился, существует ли они вообще. А потом он усомнился — существует ли вообще какая-то другая возможность жить. Какая-то третья возможность, которая изменила бы его теперешнюю жизнь, но не возвращала бы к прежней, и ему показалось, что этой возможности тоже нет и все уже для него кончено.
И снова раздался звонок, и он усмехнулся точно установленному графику этих звонков — звонили ровно каждые 30–35 минут.
— Алло.
Отбой.
К десяти он начал беспокоиться: знал, что Тахмина сегодня не работает, а в нерабочие дни она никогда не задерживалась так поздно. Может, переменили расписание и она сегодня замещает другого диктора. Это легко было узнать, включив телевизор, но ему неохота подниматься и идти в другой угол комнаты. Кроме того, звонил Мухтар, и, следовательно, она не на работе. Медины не было дома.
К одиннадцати часам он забеспокоился всерьез, и в этом беспокойстве не было ни ревности, ни подозрений, он просто боялся, что с ней что-нибудь случилось. Ровно в одиннадцать позвонили и снова бросили трубку. Мухтар больше не звонил, если только человеком, бросающим трубку, был не он. И если не он, а скорее всего не он (не в его это манере), и если он больше не звонит по столь «важному» делу, то, может, они уже нашли друг друга и Заур может не беспокоиться по крайней мере о том, не случилось ли с ней чего-нибудь.
Она пришла к двенадцати часам, и, пока снимала пальто, в коридоре снова зазвонил телефон.
— Подойди к телефону, — сказал Заур.
— Подойди ты, — сказала она.
— Когда поднимаю трубку я, сразу дают отбой, — сказал он.
— Я знаю, — устало сказала Тахмина. Она выглядела утомленной.
А телефон все звонил.
— Мухтар звонил, — вспомнил Заур, — сказал, что по важному делу.
Только после этого Тахмина медленно подошла к телефону, сняла трубку, сразу же положила обратно, тяжело опустилась на стул.
Заур внимательно наблюдал за ней.
— Где ты была? — спросил он.
— Спасалась от твоей матери, — сказала она и закрыла лицо руками.
— Что с тобой? — сказал он, подошел к ней и взял ее за плечи.
— Я больше не могу, Заур, не могу, не могу. Весь день она звонила и обливала меня грязью. Я что, виновата, что ты написал заявление об уходе? Я даже не знала об этом. А она грозила мне милицией, судом, КГБ, не знаю чем еще. Ну, что мне делать, что? Ради бога, возвращайся к ней, и оставьте меня в покое — и ты, и твоя мать. Я не могу больше, не могу, не могу…
Она убежала в ванную.
Заур разглядывал обои, которые, как сказала ему Тахмина, расцвели в тот день, когда он пришел к ней, и думал о том, что сейчас, в неверном свете торшера, они выглядят совсем иначе, чем при дневном свете. Он курил и думал обо всем: о своей работе, о Тахмине, о матери, о…
Раздался телефонный звонок, Заур бросился к трубке и сказал, не дожидаясь отбоя:
— Мама, ну зачем ты так, зачем ты…
В трубке раздался громкий мужской хохот, затем чье-то хихиканье.
Тахмина в голубом халате вышла из ванной, и, как всегда после ванны, у нее было другое лицо — успокоенное, ожившее, сбросившее усталость, тревоги, заботы…
Заур ничего не сказал Тахмине. Да и какой смысл что-нибудь ей говорить? «Откуда я знаю, кто это, — скорее всего ответила бы она, — я что, отвечаю за всех телефонных хулиганов города?»
Кроме того, Заур после всех обид, ссор и уколов последних дней впервые видел ее такой успокоенной и умиротворенной. И такой прелестной. От нее пахло шампунем, ландышем, лесной свежестью, и он обнял ее, целовал и ласкал нежно и долго, как в самые счастливые дни их любви, и роковое предчувствие неизбежности конца их отношений делало их ласки еще более жгучими и исступленными.
— Сакина, ты передала мое заявление? — спросил он у секретарши директора.
— Нет, его забрал Дадаш-муаллим.
— Дадаш? А при чем здесь Дадаш?
— Он сказал, что говорил с директором, и просил, чтобы ты обязательно зашел к нему. То есть к Дадаш-муаллиму.
— Успокойся, пожалуйста, — сказал Дадаш и покосился на сидящего в углу Курбана, — твое заявление у меня, вот оно.
— Но я писал его не вам.
— Знаю, знаю, сейчас мы с тобой поговорим, — и он еще раз выразительно посмотрел на Курбана, но тот делал вид, что ничего не замечает. — Вот твое заявление, ты в любой момент можешь отнести его директору. Но могу я попросить тебя об одном? Мне надо с тобой поговорить, а потом — пожалуйста, директор никуда не убежит, он будет здесь до конца работы. — И Дадаш уже прямо обратился к Курбану: — Курбан, извини, у нас с Зауром конфиденциальный разговор.
Курбан молча, с нескрываемым неудовольствием, встал, долго собирал свои бумаги, укладывал их в ящик, возился с замком и ключом и наконец вышел из комнаты.
— Заур, я знаю, что ты меня недолюбливаешь. Догадываюсь и о причинах, начал Дадаш. — Но поверь, я желаю тебе только добра, и со временем ты в этом убедишься. И взял я твое заявление по просьбе твоей матери. Она случайно узнала о нем и позвонила мне. Дело в том, что твой Отец болен.
Заур встрепенулся.
— Нет, нет, ничего серьезного, не беспокойся. Давление подскочило, но я говорил с врачом, ничего опасного. Нервы. Нет, я не упрекаю тебя, просто хочу попросить, чтобы ты повременил с этим заявлением, ну хотя бы три-четыре дня. Отец узнает, и это будет для него еще одной травмой. Пусть поправится — и тогда пожалуйста.
— А он лежит? — спросил Заур.
— Нет, Зивяр-ханум говорит, что дома ходит, но на работу врачи пока не пускают. Я навещу его завтра. Оставь пока заявление. Ну, хотя бы до понедельника. Я уже говорил с начальством, ты вчера немного погорячился, но и наш милый зам, как ты знаешь, несколько… м-м-м… партизанистый. Он и вообще-то не умеет разговаривать с людьми, а тем более с молодым человеком, когда надо все учитывать: и возраст, и характер…
— А при чем здесь возраст? — спросил Заур.
— Ну, я и говорю, что нельзя так, с бухты-барахты лезть в чужую душу. И вообще я не понимаю, как сугубо личное дело можно решить методами грубого административного давления.
Круглые слова, заученно доверительный тон — что-то в этом человеке было глубоко неприятное. «Какие у него короткие руки, — впервые заметил Заур, просто удивительно!»
— Хорошо, — сказал он и поднялся. — Я подожду до понедельника.
— Садись, — сказал Дадаш. — Еще несколько слов. Только выслушай, пожалуйста, меня до конца. Я вчера говорил с Тахминой, — выложил он на одном дыхании, как бы боясь, что Заур все-таки встанет и уйдет и разговор не состоится. — Мы вчера весь вечер провели вместе. Только не подумай, ради бога, ничего дурного. (Заур думал о его руках — о его коротких руках: «Неужели такими руками можно обнимать Тахмину?») Ну, тебе, собственно, известны наши с ней отношения, продолжал Дадаш, — истинно дружские, потому что я, несмотря ни на что, ценю ее. В ней много хорошего, и она, конечно, человек незаурядный. («Странные руки. Прямо как ненастоящие!») Так вот, я вчера сам позвонил ей, мы встретились и долго говорили. Заур, поверь мне, между вами все уже кончилось. Она это поняла, и ты скоро поймешь, но, может быть, ты поймешь это чуть позже, будешь мучиться сам и мучить других: и ее, и своих родителей. Только, ради бога, выслушай меня до конца. Все может быть в жизни. Ну, встретились, ну, потянулись друг к другу, привязались, ну не знаю: хотите называть это любовью — называйте, страстью — вам виднее. Вы оба молоды, красивы, полны сил и жизни. Я знаю, вы были вместе в Москве и сейчас вот вместе в Баку. Но все иссякнет, даже самая пылкая страсть, и, когда она иссякнет, если людей ничто другое не связывает — семья, дети, долг, какие-то общие интересы, — отношения превращаются в такую пытку, ты даже сам не представляешь.
Заур понимал, что вся эта наигранная сердечность служит одному — сломать его, добиться того, что не удалось никому другому. Но страшно было то, что в глубине души Заур знал, что все — правда. Не знал он одного — догадка ли это самого Дадаша или действительно ему об этом сказала Тахмина, потому что в самом факте их вчерашней встречи он не сомневался.
— Не надо излишне драматизировать, — сказал Дадаш. — Надо все это воспринимать не как конец жизни, а как один из ее эпизодов. Ведь жизнь — она такая длинная. И поверь, лучше расстаться добрыми друзьями и с добрыми воспоминаниями, чем осточертеть и возненавидеть друг друга. Лучше недоесть, чем переесть, — улыбнулся Дадаш, и Заур отчетливо вспомнил, как тот ел курицу в жаркую погоду и жир стекал куда-то за воротник.
И когда он понял, что разговор окончен, и, не сказав ни единого слова, встал и направился к двери, Дадаш сказал ему вслед:
— Навести отца. Сегодня или завтра. Это сразу поставит его на ноги.
Выйдя из издательства, он медленно брел по улицам. Ему не хотелось идти домой. «Домой, — с иронией подумал Заур. — Куда домой? Домой», — повторил он про себя и еще несколько раз повторил с расстановкой: «Домой… домой», — и удивился тому, что получилось новое сочетание — «домой», причем словно нарочно дразнящее его, нарочито издевательское по отношению к его теперешнему положению. «Дом мой, мой дом» — бывшая квартира Манафа.
Он попытался думать о чем-то другом и обнаружил, что очень голоден. Зауру тут же представилась кухня Тахмины и то, как она станет разогревать ему обед, если, конечно, она дома, и как они станут молча есть, потому что каждое слово будет подразумевать еще неначатое объяснение. А объяснение — он знал наверняка — может иметь теперь единственный финал: разрыв.
Он не сел в троллейбус, свернул к бульвару. Бульвар был безлюден, хотя стояла довольно теплая погода, и если бы не оголенные деревья и не ранние сумерки, можно было бы подумать, что это вечер ранней осени.
Заур шел по бульвару, где уже горели огни шашлычных, кутабных, рыбных ресторанов, кафе, чайных. В этих прозрачных, как аквариумы, павильонах сидели посетители, не столь многочисленные, как в разгар летнего сезона, но зато склонные дольше сидеть в тепле стеклянного уюта. В нем было нечто манящее ощущение присутствия людей и вместе с тем свободы от них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26