— Хвемис, мать моя, слепа, — сказала она. — А я, дочь ее, как видишь, вполне зряча. И все еще молода. Эка тебе засветили в глаз.
Детин проглотил кусок и закашлялся. Она подождала, пока он перестанет кашлять.
— Позволь тебе сказать, что положение твое очень худо. Очень, очень худо. Тебя будут судить. И не где-нибудь, а прямо на вече, возле колокола, по всем правилам.
Детин кивнул, представил себе этот суд, и похолодел.
— Я ни в чем не виноват, — сказал он просительно.
— Так не бывает. В чем-то наверняка виноват. Но, возможно, не в том, в чем тебя обвиняют. Если хочешь сохранить себе жизнь и свободу — следи не столько за тем, что ты говоришь — это не сложно — но как ты это говоришь. Это первое. А второе — я могу тебе помочь. Есть такая стародавняя традиция, когда ответчик, если ему позволяют средства, нанимает себе советника, умеющего мыслить здраво в любой момент.
— Да, — сказал Детин. — В Константинополе этих советников целая гильдия. Но у нас не принято.
— Это не важно. Запрета иметь такого советника в Новгороде нет. Ну так вот, Детин. Меня наняли, чтобы я тебе помогла.
— Кто тебя нанял? Жена моя?
Женщина хмыкнула.
— Твоя жена клялась давеча помощнику тиуна, что в ночь убийства ты вернулся домой весь в крови, с ножом в руке, и сказал несколько раз, «Я убил Рагнвальда».
Раденец вывалился у Детина из руки.
— Ети твою… — сказал он пораженно.
— Очевидно, она очень рассчитывает на получение старшим сыном твоего имения.
— Так и сказала? «Я убил Рагнвальда»?… Да… Никому нельзя верить. Сыном… Да, они хорошо спелись. Сын всегда берет ее сторону. Какие нынче дети… добродетельные…
— Не серчай на него.
— Да позволь, как же…
— Нет времени.
Детин потянулся было снова за раденецем, но вздрогнул судорожно и убрал руку.
— А когда суд? — спросил он.
— Неизвестно еще. Но скоро.
— Скоро… Так кто же тебя нанял?
— Не будем гадать. Это не важно. Итак, тебя обвиняют в убийстве Рагнвальда. Убийство произошло на Улице Толстых Прях, третьего дня, ближе к полуночи. Прямых видоков нет, есть косвенные. Многие в городе заинтересованы в том, чтобы твоя вина была доказана.
— И что тогда?
— Казнь при всем народе. А уж сварят тебя в кипятке или еще чего — не знаю.
Помолчав, Детин сказал:
— Так оно и будет.
— Почему же?
— Те, кто хочет доказать мою вину, могут купить любых видоков. И эти видоки очень убедительно подтвердят все, что угодно. Включая несомненную достоверность баек бабки Лусинды.
— Это не так.
— Так.
— Нет, не так. У тебя много врагов, но есть и друзья. А также есть люди, заинтересованные в том, чтобы тебя оправдали.
— Это кто же?
— Купцы, связанные с тобой соглашениями. Некоторые ратники, по разным причинам. Возможно даже некоторые из властителей. И враги твои знают, что видоков купить твоя сторона тоже может. Да и ненадежны покупные видоки. Всегда они все путают, на лжи их поймать легко. А суд будет открытый. И присутствовать на нем будет весь город.
— Почему?
— В городе три тысячи варангов. Люди военные в свободное от непосредственных занятий время имеют склонность к легкомыслию, а легкомыслие нынче дорого стоит. А поскольку платить им перестали, они решили, что возьмут свое сами — едой и товаром. Новгородцы в связи с этим стали проявлять к ним враждебность. Есть две силы в городе — одна хочет поссорить варангов с новгородцами окончательно, другая помирить. Обе силы решили, что им представился удобный случай. Осудит тебя новгородская власть — варангам будет приятно, а новгородцы ворчать не будут — не любят они тебя. А оправдают — варанги обидятся и драки между ними и новгородцами не миновать. Впрочем, это я упрощаю.
— Но ведь несправедливо это, — сказал Детин. — Я с варангами в хороших отношениях. А с чего ты взяла, что новгородцы меня не любят?
— Не любят.
— Откуда ты знаешь?
— Большинство новгородцев люди бедные, — сказала Дике.
— Нну… — Детин подумал, куда это она клонит. — Не такие уж бедные.
— Но ведь беднее тебя?
— Да.
— Чему ж удивляться?
Детин судорожно вздохнул.
— А те, кто хочет… чтобы меня казнили, и чтобы варанги с бедными новгородцами помирились… Они кто?
— Это мы попробуем выяснить.
— Может, Житник?
— Может быть.
— Тогда дело худо. Если Житник себе чего-то в голову вбил, тогда все.
— Нет, не все. Суд должен быть открытый.
— Ну и что?
— Без некой, возможно высокой, степени честности не обойтись. Поэтому нам с тобой нужно придумать… вернее, мне нужно придумать, что ты должен говорить на суде.
— А на что это повлияет?
— На многое. История эта с убийством — она странная очень.
— Странная?
— Именно. Стражники, нанятые частным образом, нашли тело Рагнвальда у дома на Улице Толстых Прях. Но никто не утверждает, что именно там он был убит. Тебя обвиняют в убийстве из ревности. Зачем ревнивцу убивать соперника под окнами, если гораздо безопаснее — сделать это дома, а тело зарыть в саду? Поговаривают, что Рагнвальд нес любовнице своей какие-то свитки. Свитки нигде не нашли. Любовница исчезла. Ее все ищут. Убить ты ее не мог — тебя схватили, когда она была жива-здорова. Куда она делась? Неизвестно. Либо ее похитили, либо она скрывается. Первое вероятнее, потому что женщина, если одна, так хорошо скрыться в Новгороде не может, а если нашелся помощник — так ведь объявлена награда за поимку, и немалая — помощник давно бы ее сдал охране. Жена твоя говорит, что ты сам признался в убийстве Рагнвальда, но она также говорит всей округе, что домовые украли у нее в прошлом году семейный амулет.
— Амулет? Какой амулет? — спросил Детин.
— Семейный.
Детин заплакал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ОРАКУЛ
На торге все шло своим торговым чередом. Кривлялись, подражая киевским и ненужно утрируя, скоморохи, зубоскалили юные дети боляр, убытки, как верно подметил восемь веков спустя насмешливый поэт, вымещались на ближнем. Огуречник Бова, ворча и кряхтя, снова чинил лавицу. Проще и дешевле было бы просто купить новую или позвать плотника — на торге их было четверо — но у Бовы был твердый принцип — не расставаться с деньгами, которые уже есть, какие бы явные выгоды не сулило капиталовложение. Молочница усмехалась, выпятив большую мягкую грудь и глядя на Бову, и томно вздыхала.
Неожиданно увидела она того самого — странного человека, которому давеча Бова повредил руку. И шел он опять к Бове. Молочница испугалась, и за него, и за Бову, и стала подавать Бове знаки, но Бова, как все неумехи, с головой ушел в нехитрое дело починки лавицы и поднял голову только тогда, когда Годрик встал перед ним вплотную. Бова быстро оглянулся по сторонам. Двух громил, вступившихся давеча за негодяя, нигде не было. Бова потянулся за ножом и обнаружил, что нож находится в руке Годрика.
— Не потерял ли ты чего, добрый человек? — спросил Годрик участливо.
— Совсем ничего не потерял, — уверил его Бова.
— А хочешь я тебе нос отрежу? — спросил Годрик.
— Нет, — сказал Бова.
— Вежливость прежде всего, — сказал Годрик наставническим тоном. — Нужно сказать, нет, спасибо. Говори.
— Нет, спасибо, — сказал Бова.
— Вот видишь? Все сразу встало на свои места. Вежливость — в ней сила! И ведь не составляет труда быть вежливым, а сколько плохого в мире происходит из-за того, что кто-то поленился и не выказал должного почтения в нужный момент. Не так ли, бедный друг мой?
— Так, — сказал Бова. — Именно.
— Ну вот видишь. А лавицу ты эту выброси. Новую купи или построй. Не продашь ли ты мне огурцов, добрый человек? Три дюжины.
— Продам.
— Отсчитай, будь добр. Здравствуй, добрая женщина. Ты сегодня необыкновенна хороша, и в волосах твоих, что из-под повойника видны, блеск солнечный.
— То я с маслом перестаралась, — сказала, смущаясь, молочница.
— Я вижу, молоко свое ты уж продала почти все. Осталось сапов на десять. Бойко торгуешь, милая!
— День хороший.
— На вот, налей мне кружку, и вот тебе десять сапов.
— Я сдачи дам.
— Сдачи не нужно. Вот тебе, добрый человек, за огурцы. Хорошее молоко. Сама доила?
— Сама.
— Это первое дело. Тот, кто продает, а сам не доит, у того молоко киснет быстро, и жуки в нем заводятся.
— Нож мне можно… назад? — вежливо спросил Бова.
— Зачем тебе нож? Не умеешь ты с ножом обращаться, одно негодяйство, — сказал Годрик. — Давай сюда огурцы. Благодарю. Ну, добрая и прекрасная женщина, мои тебе почтение и радость встречи. До свидания.
Поклонившись с бриттской суровой сдержанностью, Годрик направился к выходу из торга.
— Что это ты с ним… глазки ему строила? — зло спросил Бова.
— Я не строила.
— Вот обещал тебя взять на состязания нынче. А вот и не возьму теперь, — сказал Бова, наказывая молочницу.
— Это почему еще?
— А потому.
— Ах вот как! — сказала молочница, повышая голос.
— Да уж. Не взыщи.
— Ну тогда ты подлец и есть, Бова-огуречник. А я вот с ним пойду. С обходительным.
— С кем это?
— А вот который только что здесь был.
Щеки Бовы стали похожи на переспелые яблоки.
— Вот этого я и ждал. Вот и иди! — закричал Бова. — Иди с этим гадом. Хотела ковша? Вот тебе ковш!
— Он не ковш.
— «Не ковш»! Ха! Иди, иди с ковшом.
— Вот и пойду.
— Иди.
В сердцах молочница пнула лавицу Бовы. Часть лавицы, находящаяся в ремонте, тут же развалилась, а с нею и вся лавица. Два бочонка с огурцами опрокинулись, огурцы раскатились по земле. Бова с размаху ляпнул молочницу по щеке.
— Ага! — закричала она. — Ты драться? Ах ты рожа арсельная! Вот уж думала я в мыслях своих — простить ли тебя? А теперь ни за что не прощу! Последнюю ступеню ты, Бова-огуречник, превысил! Последнюю каплю долгожданного терпения выпарил из сердца моего благостного!
— Что ты орешь, хорла, — закричал Бова. — Ты вот не ори! Вон ты смотри куда огурцы мои отсеменились. Вон немец, вражье семя, на два уже наступил, и все из-за тебя!
Молочница кинула в него кружкой, забрала дневную выручку, ухватила молочную скринду и покатила ее зло перед собой, крича, «С дороги, аспиды! С дороги, кровопийцы!»
Годрика удалось ей догнать за пол-аржи от торга. Запыхавшись, утирая лицо, пытаясь умиленно и кокетливо улыбаться, стесняясь, молочница закричала:
— Добрый человек! Не спеши!
Годрик, жуя огурец, обернулся на новгородские ее призывные крики.
— А, это ты, добрая женщина, — сказал он.
— Да, я, — радостно сказала молочница, спеша к нему и толкая скринду. — Я и есть, кому ж и быть еще. Я тебя хотела поблагодарить, да и пригласить тебя к себе, попотчевать разновсяким. У меня сегодня много чего припасено.
Годрик с сомнением оглядел ее с головы до ног.
— Опять стегуны, небось? — спросил он с отвращением. — Ну и еда у вас здесь. Хозяин мой, тот лопает все подряд, ему все равно, а у меня живот нежный.
— Не только стегуны. Есть еще хвербасина.
— Это что же такое? Не слышал.
— Ну да? Ты шутишь.
— Совершенно не шучу. Хвербасина?
— Не может быть, чтобы кто-то не ведал, что такое хвербасина.
Привычный к путешествиям Годрик хорошо знал эту склонность, свойственную поселянам, считать, что остальной мир мало чем отличается от их палисадника.
— Что ж, — сказал он. — Хвербасина так хвербасина. Время есть. Веди! — и тут же предложил, — Давай я твою скринду буду толкать.
Молочница даже опешила от такой обходительности, совсем не свойственной ее сословию. Пораженно смотрела она, как Годрик толкает скринду. Но потом спохватилась и принялась болтать. О том, какие некоторые заезжие бывают обходительные. О том, что нынче трудно найти хорошего мужа. О том, что подруга ее Певунья третий день лежит без памяти, и только выговаривает непонятные слова.
— А что за слова? — спросил Годрик.
— Мне и не произнесть такого втуне. Вот, доворожились. Бедная она, бедная. Лекарь говорит, что в словах тех замкнуто на замок значение.
Годрик не выдержал и засмеялся.
— По-моему, сочиняешь ты, — сказал он.
— Нет, это правда.
— Три дня лежит женщина, не пьет, не ест, говорит непонятные слова?
— Вот чтоб мне арсель разорвало! — сказала молочница. — Не веришь?
— Не очень.
— А вот я ее тебе покажу. Она как раз тут недалеко, по пути. Там никого дома нет сейчас, кроме нее, бедной. Муж ее, тиун, в детинец ушел, а служанка сбежала.
— Отчего ж сбежала?
— Испугалась. Не могла слова произносимые слышать.
— Понятно, — сказал Годрик. — Любопытно. Хочешь огурец?
— От огурцов Бовы живот болит, — сказала молочница. — Особенно если молоком запить. Да и не едят огурцы просто так. Огурцы нужно есть с чем-нибудь еще.
— Это смотря где. У нас едят.
— А где это — у вас? — изображая сильный интерес спросила молочница. — В Чернигове? Али еще где?
Только бы не в Киеве, вдруг подумала она, и действительно заинтересовалась, откуда он. А вдруг он действительно ковш? Не похоже, но вдруг?
— О! — сказал Годрик, улыбаясь с оттенком торжественности. — Есть в мире жемчужина, в серебряные волны оправленная.
— Это ведь не…
— Не?…
— Не Киев?
— Нет, Киев на реке стоит. На одной стороне реки.
— Значит, не из Киева ты, — обрадовалась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61