«Интересно, - подумал он, глядя на веревку, летящую над головой Талиты. - Все получается, если захочешь по-настоящему. Единственное фальшивое во всем этом - анализ».
- Ну вот, ты почти у цели, - возвестил Тревелер. - Закрепи ее так, чтобы можно было связать разошедшиеся концы.
- Обрати внимание, как я набросил на нее аркан, - сказал Оливейра. - Теперь, Ману, ты не скажешь, что я не мог бы работать с вами в цирке.
- Ты оцарапал мне лицо, - жалобно сказала Талита. - Веревка ужасно колючая.
- В техасской шляпе выхожу на арену, свищу что есть мочи и заарканиваю весь мир, - вошел в раж Оливейра. - Трибуны обрушиваются аплодисментами, успех, какого цирковые анналы не помнят.
- Ты перегрелся на солнце, - сказал Тревелер, закуривая сигарету. - Сколько раз я говорил - на называй меня Ману.
- Не хватает сил, - сказала Талита. - Веревка шершавая, никак не завязывается.
- В этом заключается амбивалентность веревки, - сказал Оливейра. - Ее естественная функция саботируется таинственной тенденцией к нейтрализации. Должно быть, это и называется энтропией.
- По-моему, хорошо закрепила, - сказала Талита. - Может, еще раз обвязать, один конец получился намного длиннее.
- Да, обвяжи его вокруг доски, - сказал Тревелер. - Ненавижу, когда что-то остается и болтается, просто отвратительно.
- Обожает совершенство во всем, - сказал Оливейра. - А теперь переходи на мою доску: надо опробовать мост.
- Я боюсь, - сказала Талита. - Твоя доска выглядит не такой крепкой, как наша.
- Что? - обиделся Оливейра. - Не видишь разве - это настоящая кедровая доска. Разве можно ее сравнить с вашим сосновым барахлом. Спокойно переходи на мою, не бойся.
- А ты что скажешь, Ману? - спросила Талита, оборачиваясь.
Тревелер, собираясь ответить, оглядел место соединения досок, кое-как перевязанное веревкой. Сидя верхом на доске, он чувствовал: она подрагивает, не поймешь, приятно или неприятно. Талите достаточно было упереться руками, чуть-чуть продвинуться вперед - и она оказывалась на доске Оливейры. Конечно, мост выдержит, сделан на славу.
- Погоди минутку, - сказал Тревелер с сомнением. - А ты не можешь дотянуться до него оттуда?
- Конечно, не может, - сказал Оливейра удивленно. - Зачем это? Ты хочешь все испортить?
- Дотянуться до него я не могу, - уточнила Талита. - А вот бросить ему кулек - могу, отсюда это легче легкого.
- Бросить, - расстроился Оливейра. - Столько возились, а под конец хотят просто бросить - и все.
- Тебе только руку протянуть, до кулька сорока сантиметров не будет, - сказал Тревелер, - и незачем Талите добираться до тебя. Бросит тебе кулек - и привет.
- Она промахнется, как все женщины, - сказал Оливейра. - И заварка рассыпется по мостовой, я уж не говорю о гвоздях.
- Не беспокойся, - сказала Талита и заторопилась достать кулек. - Может, не в самые руки, но в окно-то попаду.
- И заварка рассыпется по полу, а пол грязный, и я потом буду пить мерзкий мате с волосами, - сказал Оливейра.
- Не слушай его, - сказал Тревелер. - Бросай и двигай назад.
Талита обернулась и посмотрела на него, чтобы понять, всерьез ли он. Тревелер глядел на нее: этот его взгляд она хорошо знала и почувствовала, как ласковый озноб пробежал по спине. Она сжала кулечек и примерилась.
Оливейра стоял опустив руки; казалось, ему было совершенно все равно, как поступит Талита. Он пристально посмотрел на Тревелера поверх головы Талиты, а Тревелер так же пристально смотрел на него. «Эти двое между собой перекинули еще один мост, - подумала Талита. - Упади я сейчас, они и не заметят». Она глянула на брусчатку внизу: служанка смотрела на нее разинув рот; вдалеке, из-за второго поворота, показалась женщина, похоже, Хекрептен. Талита застыла, опершись о доску рукой, в которой сжимала кулечек.
- Ну вот, - сказал Оливейра, - Этого следовало ожидать, и никто тебя не переменит. Ты подходишь к чему-то вплотную, кажется, ты вот-вот поймешь, что это за штука, однако ничего подобного - ты начинаешь крутить ее в руках, читать ярлык. Так ты никогда не поймешь о вещах больше того, что о них пишут в рекламе.
- Ну и что? - сказал Тревелер. - Почему, братец, я должен подыгрывать тебе?
- Игра идет сама по себе, ты же суешь палки в колеса.
- Но колеса запускаешь ты, если уж на то пошло.
- Не думаю, - сказал Оливейра. - Я всего-навсего породил обстоятельства, как говорят образованные люди. А игру надо играть чисто.
- Так, старина, всегда говорят проигравшие.
- Как не проиграть, если тебе ставят подножку.
- Много на себя берешь, - сказал Тревелер. - Типичный гаучо.
Талита знала, что так или иначе, но речь шла о ней, и не отрывала глаз от служанки, которая застыла на стуле, разинув рот. «Что угодно отдам, лишь бы не слышать, как они ссорятся, - подумала Талита. - О чем бы они не говорили, по сути, они всегда говорят обо мне, это не так, но почти так». Ей подумалось: выпустить бы кулечек из рук, он угодит прямо в открытый рот служанки, вот смешно-то, наверное. Но ей было совсем не смешно, она чувствовала другой, натянувшийся над ее головой, мост, по которому туда-сюда пробегали то слова, то короткий смешок, то раскаленное молчание.
«Как на суде, - подумала Талита. - Судебный процесс, да и только».
Она узнала Хекрептен, которая подходила к ближайшему углу и уже смотрела вверх. «Кто тебя судит?» - сказал в это время Оливейра. Но судили не Тревелера, судили ее. Она почувствовала что-то липкое, как будто солнце пристало к затылку и к ногам. Сейчас ее хватит солнечный удар, наверное, это и будет приговором. «Кто ты такой, чтобы судить меня», - возразил Ману. Но это не Ману, а ее судят. А через нее - вообще неизвестно что судят, разбирают по косточкам, в то время как дурочка Хекрептен машет левой рукой, делает ей знаки, словно это с ней, того гляди, случится солнечный удар и она свалится вниз, на мостовую, окончательно и бесповоротно приговоренная.
- Почему ты так качаешься? - сказал Тревелер, сжимая доску обеими руками. - Ты ее раскачиваешь. Осторожней, мы все полетим к чертовой матери.
- Я не шевелюсь, - жалобно сказала Талита. - Я просто хотела бросить кулечек и вернуться в комнату.
- Тебе голову напекло, бедняга, - сказал Тревелер. - Да это просто жестоко, че.
- Ты виноват, - разъярился Оливейра. - Во всей Аргентине не сыщешь другого такого любителя устроить заварушку.
- Эту заварил ты, - сказал Тревелер объективно. - Давай скорей, Талита. Швырни ему кулек в физиономию, и пусть отцепится, чтоб ему было пусто.
- Немного поздно, - сказала Талита. - Теперь я уже не уверена, что попаду в окно.
- Я тебе говорил, - прошептал Оливейра, который шептал очень редко и только в тех случаях, когда готов был на что-нибудь чудовищное. - Вот уже и Хекрептен идет, полны руки свертков. Только этого нам не хватало.
- Бросай как угодно, - сказал Тревелер нетерпеливо. - Мимо так мимо, не расстраивайся.
Талита наклонила голову, и волосы упали ей на лоб, закрыв лицо до самого рта. Ей приходилось все время моргать, потому что пот заливал глаза. На языке было солоно, и колючие искорки, крошечные звездочки сталкивались и скакали по деснам и небу.
- Подожди, - сказал Тревелер.
- Ты - мне? - спросил Оливейра.
- Нет. Подожди, Талита. Держись крепче, я сейчас протяну тебе шляпу.
- Не слезай с доски, - попросила Талита. - Я упаду вниз.
- Энциклопедия с комодом крепко держат. Не шевелись, я мигом.
Доски чуть подались вниз, и Талита вцепилась в них из последних сил. Оливейра, желая удержать Тревелера, свистнул что есть мочи, но в окне никого уже не было.
- Ну и скотина, - сказал Оливейра. - Не шевелись, не дыши. Речь идет о жизни и смерти, поверь.
- Я донимаю, - проговорила Талита тоненьким, как ниточка, голосом. - Всегда так.
- А тут еще Хекрептен, уже поднимается по лестнице. И она на нашу голову, боже ты мой. Не шевелись.
- Я не шевелюсь, - сказала Талита. - Но мне кажется, что…
- Да, но совсем чуть-чуть, - сказал Оливейра. - Ты только не шевелись - это единственный выход.
«Вот они и осудили меня, - подумала Талита. - Мне остается только упасть, а они будут жить дальше, будут работать в цирке».
- Почему ты плачешь? - поинтересовался Оливейра.
- Я не плачу, - сказала Талита. - Я потею.
- Знаешь, - сказал Оливейра, задетый за живое, - может, я и грубая скотина, но никогда еще не путал слезы с потом. Это совершенно разные вещи.
- Я не плачу, - сказала Талита. - Я почти никогда не плачу, клянусь тебе. Плачут такие, как Хекрептен, которая сейчас поднимается по лестнице с полными руками. А я, как птица лебедь, я с песней умираю, - сказала Талита. - Так Карлос Гардель поет на пластинке.
Оливейра закурил сигарету. Доски пришли в равновесие. Он с удовлетворением вдохнул дым.
- Знаешь, пока этот дурак Ману ходит за шляпой, мы могли бы поиграть с тобой в «вопросы-на-весах».
- Давай, - сказала Талита. - Я как раз вчера приготовила несколько.
- Очень хорошо. Я начинаю, и каждый задает по одному вопросу. Операция, состоящая в нанесении на твердое тело покрытия из металла, растворенного в жидкости под действием электрического тока; не звучит ли это похоже на название старинного судна с латинским парусом и водоизмещением в сто тонн?
- Ну конечно, - сказала Талита, откидывая волосы назад. - Снимать одежду, веселить, привораживать, уводить в сторону, вести за собой - не одного ли они корня со словом, означающим получать растительные соки, предназначенные для питания, как, например, вино, оливковое масло и т. п.?
- Очень хорошо, - снизошел Оливейра. - Растительные соки, как, например, вино, оливковое масло… Никогда не приходило в голову считать вино растительным соком. Великолепно. А теперь слушай: религиозная секта, заболевание, большой водопад, потускнение глазного хрусталика, передняя лапа морского зверя, американский коршун, - не похоже ли это на термин, означающий по-гречески «очищение» в применении к трагедии?
- Как прекрасно, - сказала Талита, загораясь. - Замечательно, Орасио. Как ты умеешь извлечь самый сок из «кладбища».
- Растительный сок, - сказал Оливейра.
Дверь открылась, и в комнату, бурно дыша, вошла Хекрептен. Хекрептен, крашеная блондинка, не говорила, а сыпала словами; ее ничуть не удивило, что шкаф опрокинут на кровать, а человек сидит верхом на доске.
- Ну и жара, - сказала она, сваливая пакеты на стул. - Худшего времени ходить по магазинам не придумаешь, поверь. А ты что тут делаешь, Талита? Почему-то я всегда выхожу на улицу во время сиесты.
- Ладно, ладно, - сказал Оливейра, не глядя на нее. - А теперь, Талита, твоя очередь.
- Больше не вспоминается.
- Подумай, не может быть, чтобы не вспомнилось.
- А все зубной врач, - сказала Хекрентеи. - Как до пломбы доходит - всегда назначает мне самое неудобное время. Я тебе говорила, что должна идти к зубному?
- Вспомнила один, - сказала Талита.
- А что получается, - сказала Хекрептен. - Прихожу к зубному, это на улице Уорнес. Звоню у дверей, выходит служанка. Я ей говорю: «Добрый день». А она: «Добрый день. Проходите, пожалуйста». Я вхожу, она проводит меня в приемную.
- Вот он, - сказала Талита. - Толстощекий толстосум на плоту из толстых бревен плывет по реке, где водится толстолобик и толстобрюхие ящерицы, а в толще ила - толстокожие жуки. Вот видишь, слова все придумала, осталось положить вопросы на весы.
- Какая прелесть, - поразился Оливейра. - Просто потрясающе.
- Она мне: «Посидите минутку, пожалуйста». Я сажусь и жду.
- У меня остался еще один, - сказал Оливейра. - Погоди, я немного забыл.
- Там еще две сеньоры были и один сеньор с ребенком. А время как будто не двигается. Представляешь, я успела прочитать три номера «Идилиос», от корки до корки. Ребенок плачет, бедненький, а папаша нервничает… Не скажу лишнего, но прошло больше двух часов, я ведь пришла в половине третьего. Наконец моя очередь, и зубник говорит: «Проходите, сеньора»; я вхожу, и он мне: «Не беспокоило лекарство, которое я положил в прошлый раз вам на зуб?» Я ему: «Нет, доктор, чего ему беспокоить. Да я и жевала все время другой стороной». Он мне: «Очень хорошо, так и надо. Садитесь, сеньора». Я сажусь, а он мне: «Пожалуйста, откройте рот». Очень любезный доктор.
- Ну вот, - сказал Опивейра. - Слушай хорошенько, Талита. Что ты оглядываешься?
- Смотрю, не вернулся ли Ману.
- Он вернется, жди больше. Лучше слушай: действие и результат на турнирах и состязаниях, когда всадник заставляет своего коня удариться грудью о грудь коня противника, - не похоже ли то, что произойдет, на кризисное состояние во время тяжелой болезни?
- Странно, - задумалась Талита. - Есть такое слово в испанском языке?
- Какое ты имеешь в виду?
- Что получается, когда всадник заставляет своего коня удариться грудью о коня соперника.
- Да, во время турнира или состязания, - сказал Оливейра. - Оно есть в словаре, че.
- Кризис, - сказала Талита, - тоже красивое слово. Жаль только, что обозначает печальное.
- Ха, а как быть со словом «брак» в смысле союз - таких слов полно, - сказал Оливейра. - Этим занимался аббат Бремон, но тут ничего не поделаешь. Слова, как и мы, рождаются каждое на свое лицо, вот так. Вспомни, пожалуйста, какое лицо было у Канта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78