Прямые гвозди и травы на заварку, тогда и сиесту можно пережить.
«Просто невероятно, как громко я свищу», - подумал Оливейра, ослепленный солнцем. На нижнем этаже, где помещалось подпольное заведение с тремя женщинами и девушкой-служанкой, кто-то, пытаясь подражать ему, жалко свистнул - не то чайник закипел, не то беззубый засипел деснами. Оливейре нравилось восхищение и дух соревнования, которые возбуждал его свист, и он не злоупотреблял своим умением, приберегая его для важных случаев. Сидя за книгами, что, как правило, случалось между часом ночи и пятью часами утра, однако не каждую ночь, он с замешательством сделал вывод, что свист вовсе не являлся выдающейся темой в литературе. Очень немногие авторы заставляли своих персонажей свистеть. Почти никто. Они обрекали их на довольно однообразный репертуар (те говорили, отвечали, пели, кричали, бормотали, цедили сквозь зубы, вещали, шептали, восклицали и произносили), но не было героя или героини, которые венчали бы великий миг своих деяний настоящим свистом, таким, от которого стекла вылетают. Английские сквайры свистом подзывали своих ищеек, и некоторые диккенсовские персонажи свистели, чтобы остановить кеб. В аргентинской же литературе свистели совсем мало, и это был позор. И потому Оливейра склонен был считать мастером Камбасереса, хотя и не читал его, исключительно за названия произведений; иногда он воображал день, когда свист видимыми и невидимыми путями проникнет в Аргентину, окутает ее своим свиристящим блеском и явит изумленному миру новый лик мясной державы, не имеющий ничего общего с парадным представлением о стране, какое дают посольства, воскресные выпуски, стряпня Гайнсы Митре Паса и уж конечно - зигзаги «Бока-юниорс», некрофильский культ багуалы или квартал Боэдо. «Мать твою так (обращаясь к гвоздю), спокойно нельзя подумать, черт подери». Впрочем, подобные мысли претили ему, поскольку были слишком просты, хотя он и был уверен, что Аргентину надо брать на стыд, отыскать ее совестливость, прятавшуюся под целым веком всякого рода незаконных захватов, о чем великолепно писали аргентинские эссеисты, следовало каким-то образом показать, что ее нельзя принимать всерьез, как она того хотела. Но кто же отважится стать тем шутом, который к чертовой матери развенчает ее невиданную гордыню?
Кто осмелится засмеяться ей в лицо, чтобы она покраснела от стыда, а глядишь, и улыбнулась бы понимающе и благодарно? Ну, парень, что за страсть - портить себе жизнь. Ну-ка, вот этот гвоздик, похоже, не такой упрямый, как другие, кажется, он послушнее.
«Какой дьявольский холод», - сказал себе Оливейра, поскольку верил в силу самовнушения. Пот струился по лбу и заливал глаза, и никак не удержать было гвоздь изгибом кверху, потому что даже от слабого удара он выскальзывал из потных (от холода) пальцев, и прищемленные пальцы синели (от холода). На беду, солнце лупило прямо в окно (это луна сияла над заснеженными степями, а он свистел, понукая лошадей, которые несли по степи его тарантас), к трем часам в комнате не осталось уголка, которого бы не заполонил снег, и Оливейра медленно замерзал на снегу, скоро его окончательно сморит сон, так прекрасно и даже вызывающе описанный в рассказах славянских писателей, и его тело останется погребенным под губительной белизной мертвенно-белых цветов бескрайних степей. Вот это хорошо: мертвенно-белых цветов бескрайних степей. И он изо всех сил тяпнул молотком по большому пальцу. Его обдало таким холодом, что пришлось покатиться по полу, чтобы не окоченеть совсем. Когда он наконец сел, тряся рукою, пот лил с него в три ручья, но, возможно, то был талый снег или легкая изморось, что порою приходит на смену мертвенно-белым цветам бескрайних степей и освежает шкуру волков.
Тревелер подвязывал пижамные штаны и очень хорошо видел в окно, как Оливейра сражался со снегом и степью. Он собирался было повернуться и рассказать Талите, что Оливейра катается по полу и трясет рукой, но понял, что положение серьезное и лучше, пожалуй, оставаться свидетелем суровым и бесстрастным.
- Выглянул наконец, пропади ты пропадом, - сказал Оливейра. - Я тебе полчаса свищу. Смотри, всю руку размозжил.
- Это тебе не отрезами торговать, - сказал Тревелер.
- А гвозди выпрямлять, че. Мне нужно несколько прямых гвоздей и немного травы.
- Проще простого, - сказал Тревелер. - Подожди.
- Сверни кулек и брось.
- Ладно, - сказал Тревелер. - Только, по-моему, сейчас в кухню не пройти.
- Почему? - сказал Оливейра. - Она не так далеко.
- Недалеко, но там веревки протянули и белье развесили.
- Пролезь под ним, - посоветовал Оливейра. - Или обрежь веревку. Знаешь, как мокрая рубашка шлепается на плиточный пол, потрясающе. Хочешь, брошу тебе перочинный ножик. Спорим, я брошу - и он воткнется прямо в раму. Я мальчишкой попадал ножичком во что угодно с десяти метров.
- Знаешь, что в тебе плохо, - сказал Тревелер, - ты все, что ни возьми, прикидываешь на свое детство. Мне надоело говорить тебе: почитай Юнга, че. Что ты к этому ножичку привязался, это же межпланетное оружие, спроси кого угодно. Слова тебе не скажи, ты сразу за ножичек хватаешься. И какое он имеет отношение к гвоздям и к мате.
- Ты не следишь за нитью моей мысли, - сказал Оливейра обиженно. - Сперва я сказал, что размозжил палец, потом сказал про гвозди. Ты мне возразил, что, мол, веревки мешают тебе попасть на кухню, и совершенно естественно веревки навели меня на мысль о перочинном ножике. Ты наверняка читал Эдгара По. Веревки у тебя есть, а связать мысли ты не умеешь.
Тревелер облокотился на подоконник и оглядел улицу. Скупая тень вжалась в мостовую, и на уровне первого этажа уже свирепствовало солнце, желтое солнечное вещество перло во все стороны и буквально расплющивало лицо Оливейры.
- Да, днем тебе достается от солнца как следует, - сказал Тревелер.
- Это не солнце, - сказал Оливейра. - Мог бы сообразить, что это луна и что жуткий мороз. А палец синий потому, что я его отморозил. Теперь начнется гангрена, и через пару недель ты понесешь мне гладиолусы к приюту Курносой.
- Луна? - сказал Тревелер, поднимая глаза кверху. - Да, как бы мне не пришлось навещать тебя в психушке «Виейтес».
- Там любят платных больных, но не очень хворых, - сказал Оливейра. - Какую ты чепуху городишь, Ману.
- Сто раз говорил: не называй меня Ману.
- Талита называет тебя Ману, - сказал Оливейра, тряся рукой так, словно хотел, чтобы она оторвалась.
- Разница между тобой и Талитой, - сказал Тревелер, - заметна даже на ощупь. Не понимаю, зачем тебе пользоваться ее словечками. Мне противны раки-отшельники, но и симбиоз во всех его формах, мне отвратительны лишаи и прочие паразиты.
- Твоя тонкость просто рвет мне душу на части, - сказал Оливейра.
- Благодарю. Вернемся лучше к гвоздям и заварке. Зачем тебе гвозди?
- Пока не знаю, - смутился Оливейра. - Просто я достал жестянку с гвоздями, открыл и вижу - все они погнутые. Начал их выпрямлять, а тут такой холод, и вот… Мне кажется, как только у меня будут прямые гвозди, я сразу пойму, зачем они мне.
- Интересно, - сказал Тревелер, пристально глядя на него. - Иногда с тобой творится странное. Сперва достать гвозди, а потом понять, зачем они.
- Ты меня всегда понимал, - сказал Оливейра. - А трава, ты, конечно, догадываешься, нужна мне, чтобы заварить мате покрепче.
- Ладно, - сказал Тревелер. - Подожди немного. Если я задержусь, можешь посвистеть, Талите страшно нравится, как ты свистишь.
Тряся рукой, Оливейра пошел в туалет, плеснул себе воды в лицо и на волосы. Облился так, что намокла майка, и вернулся к окну проверить теорию, согласно которой солнечные лучи, падая на мокрую ткань, должны вызывать ощущение холода. «Подумать только, - сказал себе Оливейра, - умереть, не прочитав на первой странице газет новость новостей: „ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ УПАЛА! ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ! Грустно подумать“.
Он принялся сочинять заголовки, это всегда помогало ему скоротать время. «ШЕРСТЯНАЯ НИТЬ» ОПУТЫВАЕТ ЕЕ, И ОНА УМИРАЕТ, ЗАДУШЕННАЯ «ЗАПАДНОЙ ШЕРСТЬЮ». Он сосчитал до двухсот, но заголовки больше не придумывались.
- Придется съехать отсюда, - пробормотал Оливейра. - Комната ужасно маленькая. Мне бы надо поступить в цирк к Ману и жить с ними. Травы!
Никто не ответил.
- Травы, - тихо сказал Оливейра. - Дай же травы, че. Не надо так, Ману. А ведь мы могли бы поболтать у окна с тобой и с Талитой, глядишь, и сеньора Гутуззо подошла бы или служанка снизу, и мы сыграли бы в «кладбище слов» или еще во что-нибудь.
«В конце концов, - подумал Оливейра, - в „кладбище слов“ я могу сыграть и один».
Он пошел за словарем, выпущенным Королевской академией Испании (слово «Королевская» на обложке было зверски изрезано бритвой), открыл словарь, наугад и приготовил для Ману задание по «кладбищу слов»:
«Устав от клиентов с их клептоманиями, клаустрофобиями и климаксами, он вывел их на клуню, велел обнажить клоаку анального отверстия и всему клиру вкатил огромную, как клиппер, клизму».
- Ну и бардак, - с долей восхищения сказал Оливейра. И подумал, что слово «бардак» тоже могло бы стать отправным для игры, но с разочарованием обнаружил, что в словаре его не было; но зато были «бордель», «бордюр», плохо только, что из-под байдана баканно сочилась байруда, так что никакого блазения, оставалось одно - бузыкать.
«И в самом деле некрополь, - подумал он. - Не понимаю, как эту мерзость обложка выдерживает».
Он принялся за новое задание, но оно не получалось. Тогда он решил составлять типичные диалоги и стал искать тетрадку, куда их записывал после того, как получал заряд вдохновения в подвальчиках, кафе и тавернах. Там уже был почти законченный типичный диалог испанцев, и он подправил его немного, прежде вылив себе на майку еще один кувшин воды.
Типичный диалог испанцев
Лопес . Я целый год прожил в Мадриде. Знаете, это было в 1925 году, и…
Перес . В Мадриде? Я как раз вчера говорил доктору Гарсиа…
Лопес . С 1925 по 1926 я был профессором литературы в университете.
Перес . Вот и я сказал: «Понимаете, старина, каждый, кто жил в Мадриде, знает, что это такое».
Лопес . Специально для меня открыли кафедру, чтобы я мог читать курс литературы.
Перес . Вот именно, вот именно. Как раз вчера я говорил доктору Гарсиа, это мой близкий друг…
Лопес . Ну конечно, когда проживешь там больше года, то начинаешь понимать, что уровень преподавания оставляет желать лучшего.
Перес . Он сын Пако Гарсиа, который был министром торговли и разводил племенных быков.
Лопес . Это просто позор, поверьте, просто позор.
Перес . Ну, конечно, старина, о чем говорить. Так вот, доктор Гарсиа…
Оливейра немного устал от диалога и закрыл тетрадь. «Шива, - подумал он вдруг. - О космический танцор, как бы сверкал ты бесконечною бронзой под этим солнцем. Почему я подумал о Шиве? Буэнос-Айрес. И ты живешь тут. Как странно. Кончится тем, что заведу энциклопедию. Что тебе проку от лета, соловей. Безусловно, учиться еще хуже, пять лет изучать поведение зеленого кузнечика. Ну-ка, что это за список, длинный такой, поглядим, что это…»
Пожелтевший листок, похоже, был вырван из международного издания. Издания ЮНЕСКО или другого в этом же духе, и на нем значились имена членов какого-то Бирманского Совета. Оливейре захотелось получить полное удовольствие от списка, и он не удержался, достал карандаш и вывел следующую хитанафору-абракадабру:
U Nu,
U Tin,
Mya Bu,
Thado Thiri Thudama U Е Maung,
Sithu U Cho,
Wunna Kyaw Htin U Khin Zaw,
Wunna Kyaw Htin U Thein Han,
Wunna Kyaw Htin U Myo Min,
Thiri Pyanchi U Thant,
Thado Maba Thray Sithu U Chan Htoon.
«Три Вунна Киау Хтин подряд - пожалуй, слишком однообразно, - подумал он, глядя на стихи. - Наверное, означает что-нибудь вроде Ваше Высочайшее Превосходительство. Че, а вот это здорово - Тхири Рианчи у Тхант, это звучит лучше. А как произносится Htoon?»
- Привет, - сказал Тревелер.
- Привет, - сказал Оливейра. - Как холодно, че.
- Извини, если заставил ждать. Сам знаешь, гвозди…
- Конечно, - сказал Оливейра. - Гвоздь есть гвоздь, особенно прямой. Положил в кулек?
- Нет, - сказал Тревелер, почесывая грудь. - Ну и денечек, че, просто пекло.
- Что скажешь, - показал Оливейра на свою совершенно сухую рубашку. - Жаришься тут, как саламандра в незатухающем огне. Принес травы?
- Нет, - сказал Тревелер. - Совсем забыл про траву. Только гвозди принес.
- Ну ладно, сходи за травой, положи в кулек и брось мне.
Тревелер оглядел свое окно, улицу и наконец окно Оливейры.
- В этом вся загвоздка, - сказал он. - Ты же знаешь, меткости у меня никакой, с двух метров не попадаю. В цирке у меня из-за этого одни неприятности.
- Да ты можешь до меня рукой достать, - сказал Оливейра.
- Ну да, гвозди упадут кому-нибудь на голову, вот тебе и скандал…
- Давай заворачивай в бумажку, бросай, а потом сыграем в «кладбище слов», - сказал Оливейра.
- Лучше приди за ними сам.
- Ты что, с ума сошел, старик? Пилить три этажа вниз по лестнице, через улицу по такой стуже, а потом еще три этажа наверх - таких страстей нет даже в «Хижине дяди Тома».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
«Просто невероятно, как громко я свищу», - подумал Оливейра, ослепленный солнцем. На нижнем этаже, где помещалось подпольное заведение с тремя женщинами и девушкой-служанкой, кто-то, пытаясь подражать ему, жалко свистнул - не то чайник закипел, не то беззубый засипел деснами. Оливейре нравилось восхищение и дух соревнования, которые возбуждал его свист, и он не злоупотреблял своим умением, приберегая его для важных случаев. Сидя за книгами, что, как правило, случалось между часом ночи и пятью часами утра, однако не каждую ночь, он с замешательством сделал вывод, что свист вовсе не являлся выдающейся темой в литературе. Очень немногие авторы заставляли своих персонажей свистеть. Почти никто. Они обрекали их на довольно однообразный репертуар (те говорили, отвечали, пели, кричали, бормотали, цедили сквозь зубы, вещали, шептали, восклицали и произносили), но не было героя или героини, которые венчали бы великий миг своих деяний настоящим свистом, таким, от которого стекла вылетают. Английские сквайры свистом подзывали своих ищеек, и некоторые диккенсовские персонажи свистели, чтобы остановить кеб. В аргентинской же литературе свистели совсем мало, и это был позор. И потому Оливейра склонен был считать мастером Камбасереса, хотя и не читал его, исключительно за названия произведений; иногда он воображал день, когда свист видимыми и невидимыми путями проникнет в Аргентину, окутает ее своим свиристящим блеском и явит изумленному миру новый лик мясной державы, не имеющий ничего общего с парадным представлением о стране, какое дают посольства, воскресные выпуски, стряпня Гайнсы Митре Паса и уж конечно - зигзаги «Бока-юниорс», некрофильский культ багуалы или квартал Боэдо. «Мать твою так (обращаясь к гвоздю), спокойно нельзя подумать, черт подери». Впрочем, подобные мысли претили ему, поскольку были слишком просты, хотя он и был уверен, что Аргентину надо брать на стыд, отыскать ее совестливость, прятавшуюся под целым веком всякого рода незаконных захватов, о чем великолепно писали аргентинские эссеисты, следовало каким-то образом показать, что ее нельзя принимать всерьез, как она того хотела. Но кто же отважится стать тем шутом, который к чертовой матери развенчает ее невиданную гордыню?
Кто осмелится засмеяться ей в лицо, чтобы она покраснела от стыда, а глядишь, и улыбнулась бы понимающе и благодарно? Ну, парень, что за страсть - портить себе жизнь. Ну-ка, вот этот гвоздик, похоже, не такой упрямый, как другие, кажется, он послушнее.
«Какой дьявольский холод», - сказал себе Оливейра, поскольку верил в силу самовнушения. Пот струился по лбу и заливал глаза, и никак не удержать было гвоздь изгибом кверху, потому что даже от слабого удара он выскальзывал из потных (от холода) пальцев, и прищемленные пальцы синели (от холода). На беду, солнце лупило прямо в окно (это луна сияла над заснеженными степями, а он свистел, понукая лошадей, которые несли по степи его тарантас), к трем часам в комнате не осталось уголка, которого бы не заполонил снег, и Оливейра медленно замерзал на снегу, скоро его окончательно сморит сон, так прекрасно и даже вызывающе описанный в рассказах славянских писателей, и его тело останется погребенным под губительной белизной мертвенно-белых цветов бескрайних степей. Вот это хорошо: мертвенно-белых цветов бескрайних степей. И он изо всех сил тяпнул молотком по большому пальцу. Его обдало таким холодом, что пришлось покатиться по полу, чтобы не окоченеть совсем. Когда он наконец сел, тряся рукою, пот лил с него в три ручья, но, возможно, то был талый снег или легкая изморось, что порою приходит на смену мертвенно-белым цветам бескрайних степей и освежает шкуру волков.
Тревелер подвязывал пижамные штаны и очень хорошо видел в окно, как Оливейра сражался со снегом и степью. Он собирался было повернуться и рассказать Талите, что Оливейра катается по полу и трясет рукой, но понял, что положение серьезное и лучше, пожалуй, оставаться свидетелем суровым и бесстрастным.
- Выглянул наконец, пропади ты пропадом, - сказал Оливейра. - Я тебе полчаса свищу. Смотри, всю руку размозжил.
- Это тебе не отрезами торговать, - сказал Тревелер.
- А гвозди выпрямлять, че. Мне нужно несколько прямых гвоздей и немного травы.
- Проще простого, - сказал Тревелер. - Подожди.
- Сверни кулек и брось.
- Ладно, - сказал Тревелер. - Только, по-моему, сейчас в кухню не пройти.
- Почему? - сказал Оливейра. - Она не так далеко.
- Недалеко, но там веревки протянули и белье развесили.
- Пролезь под ним, - посоветовал Оливейра. - Или обрежь веревку. Знаешь, как мокрая рубашка шлепается на плиточный пол, потрясающе. Хочешь, брошу тебе перочинный ножик. Спорим, я брошу - и он воткнется прямо в раму. Я мальчишкой попадал ножичком во что угодно с десяти метров.
- Знаешь, что в тебе плохо, - сказал Тревелер, - ты все, что ни возьми, прикидываешь на свое детство. Мне надоело говорить тебе: почитай Юнга, че. Что ты к этому ножичку привязался, это же межпланетное оружие, спроси кого угодно. Слова тебе не скажи, ты сразу за ножичек хватаешься. И какое он имеет отношение к гвоздям и к мате.
- Ты не следишь за нитью моей мысли, - сказал Оливейра обиженно. - Сперва я сказал, что размозжил палец, потом сказал про гвозди. Ты мне возразил, что, мол, веревки мешают тебе попасть на кухню, и совершенно естественно веревки навели меня на мысль о перочинном ножике. Ты наверняка читал Эдгара По. Веревки у тебя есть, а связать мысли ты не умеешь.
Тревелер облокотился на подоконник и оглядел улицу. Скупая тень вжалась в мостовую, и на уровне первого этажа уже свирепствовало солнце, желтое солнечное вещество перло во все стороны и буквально расплющивало лицо Оливейры.
- Да, днем тебе достается от солнца как следует, - сказал Тревелер.
- Это не солнце, - сказал Оливейра. - Мог бы сообразить, что это луна и что жуткий мороз. А палец синий потому, что я его отморозил. Теперь начнется гангрена, и через пару недель ты понесешь мне гладиолусы к приюту Курносой.
- Луна? - сказал Тревелер, поднимая глаза кверху. - Да, как бы мне не пришлось навещать тебя в психушке «Виейтес».
- Там любят платных больных, но не очень хворых, - сказал Оливейра. - Какую ты чепуху городишь, Ману.
- Сто раз говорил: не называй меня Ману.
- Талита называет тебя Ману, - сказал Оливейра, тряся рукой так, словно хотел, чтобы она оторвалась.
- Разница между тобой и Талитой, - сказал Тревелер, - заметна даже на ощупь. Не понимаю, зачем тебе пользоваться ее словечками. Мне противны раки-отшельники, но и симбиоз во всех его формах, мне отвратительны лишаи и прочие паразиты.
- Твоя тонкость просто рвет мне душу на части, - сказал Оливейра.
- Благодарю. Вернемся лучше к гвоздям и заварке. Зачем тебе гвозди?
- Пока не знаю, - смутился Оливейра. - Просто я достал жестянку с гвоздями, открыл и вижу - все они погнутые. Начал их выпрямлять, а тут такой холод, и вот… Мне кажется, как только у меня будут прямые гвозди, я сразу пойму, зачем они мне.
- Интересно, - сказал Тревелер, пристально глядя на него. - Иногда с тобой творится странное. Сперва достать гвозди, а потом понять, зачем они.
- Ты меня всегда понимал, - сказал Оливейра. - А трава, ты, конечно, догадываешься, нужна мне, чтобы заварить мате покрепче.
- Ладно, - сказал Тревелер. - Подожди немного. Если я задержусь, можешь посвистеть, Талите страшно нравится, как ты свистишь.
Тряся рукой, Оливейра пошел в туалет, плеснул себе воды в лицо и на волосы. Облился так, что намокла майка, и вернулся к окну проверить теорию, согласно которой солнечные лучи, падая на мокрую ткань, должны вызывать ощущение холода. «Подумать только, - сказал себе Оливейра, - умереть, не прочитав на первой странице газет новость новостей: „ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ УПАЛА! ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ! Грустно подумать“.
Он принялся сочинять заголовки, это всегда помогало ему скоротать время. «ШЕРСТЯНАЯ НИТЬ» ОПУТЫВАЕТ ЕЕ, И ОНА УМИРАЕТ, ЗАДУШЕННАЯ «ЗАПАДНОЙ ШЕРСТЬЮ». Он сосчитал до двухсот, но заголовки больше не придумывались.
- Придется съехать отсюда, - пробормотал Оливейра. - Комната ужасно маленькая. Мне бы надо поступить в цирк к Ману и жить с ними. Травы!
Никто не ответил.
- Травы, - тихо сказал Оливейра. - Дай же травы, че. Не надо так, Ману. А ведь мы могли бы поболтать у окна с тобой и с Талитой, глядишь, и сеньора Гутуззо подошла бы или служанка снизу, и мы сыграли бы в «кладбище слов» или еще во что-нибудь.
«В конце концов, - подумал Оливейра, - в „кладбище слов“ я могу сыграть и один».
Он пошел за словарем, выпущенным Королевской академией Испании (слово «Королевская» на обложке было зверски изрезано бритвой), открыл словарь, наугад и приготовил для Ману задание по «кладбищу слов»:
«Устав от клиентов с их клептоманиями, клаустрофобиями и климаксами, он вывел их на клуню, велел обнажить клоаку анального отверстия и всему клиру вкатил огромную, как клиппер, клизму».
- Ну и бардак, - с долей восхищения сказал Оливейра. И подумал, что слово «бардак» тоже могло бы стать отправным для игры, но с разочарованием обнаружил, что в словаре его не было; но зато были «бордель», «бордюр», плохо только, что из-под байдана баканно сочилась байруда, так что никакого блазения, оставалось одно - бузыкать.
«И в самом деле некрополь, - подумал он. - Не понимаю, как эту мерзость обложка выдерживает».
Он принялся за новое задание, но оно не получалось. Тогда он решил составлять типичные диалоги и стал искать тетрадку, куда их записывал после того, как получал заряд вдохновения в подвальчиках, кафе и тавернах. Там уже был почти законченный типичный диалог испанцев, и он подправил его немного, прежде вылив себе на майку еще один кувшин воды.
Типичный диалог испанцев
Лопес . Я целый год прожил в Мадриде. Знаете, это было в 1925 году, и…
Перес . В Мадриде? Я как раз вчера говорил доктору Гарсиа…
Лопес . С 1925 по 1926 я был профессором литературы в университете.
Перес . Вот и я сказал: «Понимаете, старина, каждый, кто жил в Мадриде, знает, что это такое».
Лопес . Специально для меня открыли кафедру, чтобы я мог читать курс литературы.
Перес . Вот именно, вот именно. Как раз вчера я говорил доктору Гарсиа, это мой близкий друг…
Лопес . Ну конечно, когда проживешь там больше года, то начинаешь понимать, что уровень преподавания оставляет желать лучшего.
Перес . Он сын Пако Гарсиа, который был министром торговли и разводил племенных быков.
Лопес . Это просто позор, поверьте, просто позор.
Перес . Ну, конечно, старина, о чем говорить. Так вот, доктор Гарсиа…
Оливейра немного устал от диалога и закрыл тетрадь. «Шива, - подумал он вдруг. - О космический танцор, как бы сверкал ты бесконечною бронзой под этим солнцем. Почему я подумал о Шиве? Буэнос-Айрес. И ты живешь тут. Как странно. Кончится тем, что заведу энциклопедию. Что тебе проку от лета, соловей. Безусловно, учиться еще хуже, пять лет изучать поведение зеленого кузнечика. Ну-ка, что это за список, длинный такой, поглядим, что это…»
Пожелтевший листок, похоже, был вырван из международного издания. Издания ЮНЕСКО или другого в этом же духе, и на нем значились имена членов какого-то Бирманского Совета. Оливейре захотелось получить полное удовольствие от списка, и он не удержался, достал карандаш и вывел следующую хитанафору-абракадабру:
U Nu,
U Tin,
Mya Bu,
Thado Thiri Thudama U Е Maung,
Sithu U Cho,
Wunna Kyaw Htin U Khin Zaw,
Wunna Kyaw Htin U Thein Han,
Wunna Kyaw Htin U Myo Min,
Thiri Pyanchi U Thant,
Thado Maba Thray Sithu U Chan Htoon.
«Три Вунна Киау Хтин подряд - пожалуй, слишком однообразно, - подумал он, глядя на стихи. - Наверное, означает что-нибудь вроде Ваше Высочайшее Превосходительство. Че, а вот это здорово - Тхири Рианчи у Тхант, это звучит лучше. А как произносится Htoon?»
- Привет, - сказал Тревелер.
- Привет, - сказал Оливейра. - Как холодно, че.
- Извини, если заставил ждать. Сам знаешь, гвозди…
- Конечно, - сказал Оливейра. - Гвоздь есть гвоздь, особенно прямой. Положил в кулек?
- Нет, - сказал Тревелер, почесывая грудь. - Ну и денечек, че, просто пекло.
- Что скажешь, - показал Оливейра на свою совершенно сухую рубашку. - Жаришься тут, как саламандра в незатухающем огне. Принес травы?
- Нет, - сказал Тревелер. - Совсем забыл про траву. Только гвозди принес.
- Ну ладно, сходи за травой, положи в кулек и брось мне.
Тревелер оглядел свое окно, улицу и наконец окно Оливейры.
- В этом вся загвоздка, - сказал он. - Ты же знаешь, меткости у меня никакой, с двух метров не попадаю. В цирке у меня из-за этого одни неприятности.
- Да ты можешь до меня рукой достать, - сказал Оливейра.
- Ну да, гвозди упадут кому-нибудь на голову, вот тебе и скандал…
- Давай заворачивай в бумажку, бросай, а потом сыграем в «кладбище слов», - сказал Оливейра.
- Лучше приди за ними сам.
- Ты что, с ума сошел, старик? Пилить три этажа вниз по лестнице, через улицу по такой стуже, а потом еще три этажа наверх - таких страстей нет даже в «Хижине дяди Тома».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78