Он привел людей к единому Богу. Аллах — имя ему.
— Аллах, — повторил Моше Беркович.
Помолчав, добавил:
— Я хотел, чтобы мой сын стал велик. Я хотел любить жену свою до конца дней. Зачем мне жить теперь? Все — прах…
Мишка Беркович хорошо знал языки, неплохо — математику, и еще умел играть на скрипочке. Историю он знал плохо. Историю Ислама не знал вовсе. В школах Кривого Рога ее не изучали.
Человек по имени Моше Беркович доживает дни в доме престарелых, что в иерусалимском квартале Рамат Эшколь. По метрикам, хранящимся в архивах Министерства внутренних дел, ему сейчас двадцать четыре года. На самом деле прожил он тридцать восемь. Выглядит на пятьдесят, а после очередной бессонной ночи — на все семьдесят.
Доктор Исаак Гольдмарк посещает своего подопечного примерно раз в два месяца. Тогда Моше оживляется, в глазах его появляется блеск, и он рассказывает гостю о своей жизни. Той жизни — не этой.
Отец пророка так и не узнал до сих пор, кем стал его сын Мухаммед. Я это знаю. Теперь знаете и вы.
А Бог един…
Часть вторая
ИНСТИТУТ АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ИСТОРИИ
Глава 1
ДА ИЛИ НЕТ
Никто и никогда не подумал бы, что он еврей. Русые волнистые волосы, голубые глаза, худенький, правда, но с кем не бывает. И нос коротковат для семита. Но главное — звали мальчика Сергей Ипполитович Воскобойников.
Я не думаю, что национальность имеет такое уж большое значение, чтобы ее стоило упоминать. Но у истории свои законы. Историю почему-то интересует, как записать в своих анналах: выдающийся русский физик или известный еврейский ученый. Бывает и покруче: русский ученый еврейской национальности. Истории виднее, поскольку пишет ее не личность, не толпа, но время. Люди только готовят материал. Или сами становятся материалом. Кто на что способен. Я-то могу лишь описать, чему был свидетелем. И, помогая истории, просто обязан уточнить: мать Сергея была еврейкой и звали ее Циля Абрамовна Лейбзон. Каково, а? Как ни тряслись у чиновников в министерстве внутренних дел руки, когда они печатали в удостоверении «Воскобойников, Сергей, имя отца Ипполит, национальность еврей», но выхода у них не было, ибо мать — Циля, бабушка была Хая, прабабушку звали Фридой, а прочие предки по материнской линии, к сожалению, были скрыты во мраке времен. Во мраке той же истории, к слову сказать.
В восьмом классе Сережа полюбил девочку Таню. Таня была русской, но для истории это неважно. Была бы Таня башкиркой, ничего бы не изменилось. Они принадлежали к одной тусовке, виделись часто, вместе ходили на дискотеки в кафе «Уют», что на Московском проспекте, а однажды Сергей проводил Таню домой и поцеловал на прощание, метил в губы, попал почему-то между ухом и глазом, но это уж совсем никакого значения не имеет.
Сережин отец работал в «ящике» на Южной площади, около памятника блокадникам, всем этот «ящик» был знаком, и о том, что выпускают там электронное оборудование для атомных подлодок, тоже знал весь город, не говоря уж об американских шпионах. Сергей перешел в десятый класс, когда отец стал одной из многих жертв конверсии. Мать в то время тоже оказалась без работы, поскольку обувную фабрику закрыли из-за нерентабельности. Наверно, можно было перебиться с хлеба на воду, надеясь на лучшие времена, ведь они, эти времена, действительно были не за горами в те смутные девяностые годы. Но кто знал? И супруги Воскобойниковы решили уехать.
Прощание у Сергея с Таней получилось тягостным — они не понимали друг друга. Таня искренне радовалась — «вот, — говорила, — будешь жить в приличной стране, без талонов и коммуняков. Может, даже машину купишь». «Я люблю тебя, — пытался Сергей перевести диалог в духовную сферу, — я люблю тебя и не хочу ехать!» «Глупости, — уверенно утверждала Таня. — Там тоже можешь любить. Присылай посылки».
Читатели почтенного возраста (скажем, старше двадцати пяти) вряд ли помнят себя шестнадцатилетними и, значит, просто не поймут, как это горько, как нелепо, и жить не хочется, и что за деревня этот Израиль, а родители ничего не понимают, им бы только квартиру подешевле снять, а Таня не пишет уже третий месяц… В общем, как говорил классик, правда, по совершенно иному поводу, «зову я смерть, мне видеть невтерпеж..».
К языкам у Сергея были способности. К общению способностей не было. Иврит он выучил легко, в школе имел средний балл «девяносто два», но какое это имело значение, если одноклассников он не видел в упор, а они — ребята и девчонки, — думали, что Сергей умом тронутый. А как иначе, если на все вопросы, не связанные с учебной программой, он отвечал одно и то же: «савланут» и «ло хашув»?
Родители Сергея представляли собой любопытный феномен, свойственный алие конца прошлого века. Все помнят, как в девяносто девятом году на израильские рынки вышла никому дотоле не известная американская фирма «Найк» со своим напитком, продлевающим жизнь. На рекламных плакатах изображен был старичок, который держал у губ бокал с «Найк дринк» и улыбался широкой улыбкой маразматика — «я прожил сто двадцать лет, спасибо „Найк“…» Блестяще. Что он пил первые сто пятнадцать лет до появления напитка, никого не волновало. К тому времени уже стих ажиотаж с «Хербалайф» и швейцарским страхованием, люди готовы были к очередному штурму клуба миллионеров. Ипполит Сергеевич Воскобойников способностями к бизнесу не обладал (что и продемонстрировал, уехав в Израиль в самый разгар российского рыночного бума), но «Найк» — это ведь…
Короче говоря, родители с утра до позднего вечера искали покупателей, желающих продлить жизнь, Сергей был предоставлен сам себе. И любимым его занятием стала совершенно бессмысленная игра «что было бы, если». Некоторые знатоки литературы утверждают, что вся фантастика является попыткой ответить на этот вопрос — «что было бы, если бы изобрели резиновые гвозди» или «что, если бы Ленин упал с кровати в младенческом возрасте». Я с таким определением фантастики не согласен в корне, но речь сейчас не о том. Если бы Сергей направил свой талант на литературное поприще, мы, возможно, жили бы в ином мире. Этакая мелочь.
Что, если бы я остался в Питере, а родители уехали? Что, если бы Таня писала мне письма? Что, если бы Таня приехала в Израиль по туристической и осталась? Сергей бродил по улицам, а чаще просто сидел за своим трехногим столом, и воображал. С воображением у него все было в порядке. Он не уехал, Таня уговорила родителей приютить любимого мальчика, они вместе ходят в школу, или нет, они вместе школу бросают и идут торговать. Они живут долго, спасибо «Найк-дринк», и умирают, как сказал классик, в один день… А что? Очень может быть.
«Тамара Штейнберг. Мысленный контакт. Снятие сглаза. Гадание. Телефон 03-676398».
Почему он обратил внимание именно на это объявление? Почему не на огромный, в половину газетного листа, призыв «лечить стрессы и депрессии нетрадиционными методами космической энергетики»? Сергей об этом не думал. Просто взгляд упал именно в этот угол страницы — когда рассеянно просматриваешь газету, можешь увидеть совершенно неожиданные вещи.
Он отложил газету и включил телевизор, пробежал по всем ста пятидесяти кабельным программам, ни на одной не остановился, да и не собирался, собственно. Как обычно, не хотелось ни смотреть, ни читать, ни, тем более, перелистывать ивритские учебники. Хотелось домой, в Питер, чтобы Таня, и чтобы они вдвоем. Смотреть друг на друга. Господи…
Сергей поднял упавшую на пол газету. Тамара Штейнберг. Мысленный контакт. Интересно — она молодая или старая? Представилась женщина средних лет, с гладкой прической, огромными голубыми глазами, почему-то очень полная. Добрые люди не бывают худыми, как сказал какой-то классик. Но даже если она добрая, ей все равно нужно заплатить, чтобы она… Что? Мысленный контакт.
Денег нет. Даже шекеля.
Сергей поднял трубку и набрал номер. Только спрошу — и все. За спрос денег не берут.
Голос в трубке оказался мужским, каким-то надтреснутым, будто говорил не живой человек, а старая заигранная граммофонная пластинка.
— Слушаю вас, молодой человек…
— Я… — Сергей растерялся. Одно дело — воображать себе как он позвонит и спросит, и другое — открыть рот и… ну что он может сказать? Что девочка, которую он любит, осталась в России, что она никогда не будет здесь, и он там — тоже никогда, и что она уже и не помнит о нем, не пишет, не отвечает, не думает, а он не живет здесь, потому что как жить, если у тебя отняли что-то, названия чему он не знал, но был уверен, что без этой малости, невидимой глазом и не ощущаемой никем посторонним, даже родителями, жить невозможно, а лишь только дышать и принимать пищу?
— Это печально, — сказал надтреснутый голос, будто по старой пластинке провели тупой иглой. — Но это бывает со всеми. Собственно, если бы этого с вами не случилось, мой молодой друг, то это следовало бы выдумать. Так-то и становятся мужчинами. Видите ли, чтобы стать мужчиной, нужно не взять женщину, а потерять ее. Впрочем, многие ли это понимают?
— Я…
— Ни слова больше! К сожалению, моей жены нет дома, вы ведь ее спрашивали, верно? Тамару Штейнберг? Она вернется… э-э… к девяти часам.
В девять дома будут родители, Сергей не хотел, чтобы они знали…
— Я, — в третий раз сказал он, и лишь теперь ему удалось закончить фразу. Впрочем, сказал он вовсе не то, что собирался, — я не согласен с вами. Самое страшное, когда теряешь то, что еще даже и не получил.
— О, — сказал голос в трубке, — вы философ, молодой человек. Уважаю: вы даже не спросили, откуда мне известно о вашей Тане.
— Я думал… Мне показалось, что вы говорили вообще…
— Вообще говорит обычно моя жена Тамара, поэтому ей и удается зарабатывать на жизнь. Все. На другие вопросы не отвечаю. В газете есть адрес. Жена вернется к вечеру. Ваши родители на работе. Жду вас.
Трубку положили прежде, чем Сергей успел вставить слово. Минуту он внимательно вслушивался в потрескивавшую тишину, будто ожидал ответа на незаданный вопрос. Кто бы ни был этот старик, муж Тамары-телепатки, он что-то знал о Тане. Откуда? Нет, откуда — совершенно неважно. Сейчас главное — что именно он знал.
Адрес, который Сергей переписал из газеты, привел его к мрачному шестиэтажному дому в южной части Тель-Авива, в подъезде было темно, грязно, пахло кошками, а на стене проступали следы какой-то надписи, написанной, кажется, по-русски. Во всяком случае, можно было разобрать буквы «б» и «ж». Дверь открыл нестарый вовсе мужчина, лет ему было сорок, а может, и того меньше, шкиперская бородка делала его похожим на капитана Врунгеля. Но голос невозможно было спутать — сухой и выцветший, будто старая ветошь.
— Заходите, вот так, сюда, лучше на кухню, я уже и чай вскипятил, а может, вы предпочитаете кофе?
— Что с Таней? — не выдержал Сергей. — Она здорова?
— Меня зовут Арье, — прошелестел хозяин. — В России был, естественно, Львом. Так вам кофе или чай?
— Чай. Так что с…
— Вы знаете золотое правило? Никогда не говорить о делах за чаем. Потерпите.
Терпеть пришлось минут десять. Пили молча, приглядываясь друг к другу, и Сергею казалось, что Арье с умыслом заставил гостя посидеть и подумать. Если он умел читать мысли (а он умел, иначе откуда мог знать о Тане), то у него была отличная возможность ознакомиться с той кашей, что пузырилась в голове Сергея.
— Еще? — спросил Арье, и когда Сергей энергично затряс головой, неожиданно расхохотался. — Что, довел я вас, а? Ничего, полезно.
Перестав смеяться, он сказал серьезно:
— Все, больше не буду испытывать ваше терпение. Таня жива и здорова. Не пишет, потому что… ну, Сережа, вам уже почти семнадцать… неужели вы думаете, что ваш тот единственный поцелуй, ваши те слова, такие наивные… ну, все это ей, конечно, нравилось, но вы не в ее вкусе. И вы это знаете. Подсознательно. И когда уезжали, уверены были, что она вас через месяц не вспомнит. Так чему вы теперь-то удивляетесь? В вашем возрасте нужно уже уметь не обманываться. Хотя… может, действительно, рано вам еще этому научиться?
— Вы умеете читать мысли?
— А вы нет? Все умеют.
— Я — нет.
— Умеете. Но не знаете языка. Язык мыслей — особый язык, это образы, которые нужно расшифровывать особым способом. Вы слышите мои мысли, но не понимаете их, не зная языка, они остаются в подсознании, как просмотренная, но непонятая книга. А потом, может, во сне, вы начинаете понимать какую-то часть, и вам начинает казаться, что кто-то говорит с вами… Впрочем, я увлекся. Видите ли, хотя по профессии я физик, язык — мое хобби, и то, что я вам сказал — это мой личный взгляд на передачу мыслей. Личный, и не более того.
— Вы хотите сказать, что я тоже слышу танины мысли, я знаю их, но просто не понимаю, что…
— Совершенно верно.
— И то, что Таня думает сейчас…
— И это тоже.
— А вы…
— А я научился понимать этот язык.
— Научите меня!
Арье покачал головой.
— Я не могу вас этому научить. Не потому что не хочу. Не умею. Это ведь разные задачи — научиться самому и научить другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Аллах, — повторил Моше Беркович.
Помолчав, добавил:
— Я хотел, чтобы мой сын стал велик. Я хотел любить жену свою до конца дней. Зачем мне жить теперь? Все — прах…
Мишка Беркович хорошо знал языки, неплохо — математику, и еще умел играть на скрипочке. Историю он знал плохо. Историю Ислама не знал вовсе. В школах Кривого Рога ее не изучали.
Человек по имени Моше Беркович доживает дни в доме престарелых, что в иерусалимском квартале Рамат Эшколь. По метрикам, хранящимся в архивах Министерства внутренних дел, ему сейчас двадцать четыре года. На самом деле прожил он тридцать восемь. Выглядит на пятьдесят, а после очередной бессонной ночи — на все семьдесят.
Доктор Исаак Гольдмарк посещает своего подопечного примерно раз в два месяца. Тогда Моше оживляется, в глазах его появляется блеск, и он рассказывает гостю о своей жизни. Той жизни — не этой.
Отец пророка так и не узнал до сих пор, кем стал его сын Мухаммед. Я это знаю. Теперь знаете и вы.
А Бог един…
Часть вторая
ИНСТИТУТ АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ИСТОРИИ
Глава 1
ДА ИЛИ НЕТ
Никто и никогда не подумал бы, что он еврей. Русые волнистые волосы, голубые глаза, худенький, правда, но с кем не бывает. И нос коротковат для семита. Но главное — звали мальчика Сергей Ипполитович Воскобойников.
Я не думаю, что национальность имеет такое уж большое значение, чтобы ее стоило упоминать. Но у истории свои законы. Историю почему-то интересует, как записать в своих анналах: выдающийся русский физик или известный еврейский ученый. Бывает и покруче: русский ученый еврейской национальности. Истории виднее, поскольку пишет ее не личность, не толпа, но время. Люди только готовят материал. Или сами становятся материалом. Кто на что способен. Я-то могу лишь описать, чему был свидетелем. И, помогая истории, просто обязан уточнить: мать Сергея была еврейкой и звали ее Циля Абрамовна Лейбзон. Каково, а? Как ни тряслись у чиновников в министерстве внутренних дел руки, когда они печатали в удостоверении «Воскобойников, Сергей, имя отца Ипполит, национальность еврей», но выхода у них не было, ибо мать — Циля, бабушка была Хая, прабабушку звали Фридой, а прочие предки по материнской линии, к сожалению, были скрыты во мраке времен. Во мраке той же истории, к слову сказать.
В восьмом классе Сережа полюбил девочку Таню. Таня была русской, но для истории это неважно. Была бы Таня башкиркой, ничего бы не изменилось. Они принадлежали к одной тусовке, виделись часто, вместе ходили на дискотеки в кафе «Уют», что на Московском проспекте, а однажды Сергей проводил Таню домой и поцеловал на прощание, метил в губы, попал почему-то между ухом и глазом, но это уж совсем никакого значения не имеет.
Сережин отец работал в «ящике» на Южной площади, около памятника блокадникам, всем этот «ящик» был знаком, и о том, что выпускают там электронное оборудование для атомных подлодок, тоже знал весь город, не говоря уж об американских шпионах. Сергей перешел в десятый класс, когда отец стал одной из многих жертв конверсии. Мать в то время тоже оказалась без работы, поскольку обувную фабрику закрыли из-за нерентабельности. Наверно, можно было перебиться с хлеба на воду, надеясь на лучшие времена, ведь они, эти времена, действительно были не за горами в те смутные девяностые годы. Но кто знал? И супруги Воскобойниковы решили уехать.
Прощание у Сергея с Таней получилось тягостным — они не понимали друг друга. Таня искренне радовалась — «вот, — говорила, — будешь жить в приличной стране, без талонов и коммуняков. Может, даже машину купишь». «Я люблю тебя, — пытался Сергей перевести диалог в духовную сферу, — я люблю тебя и не хочу ехать!» «Глупости, — уверенно утверждала Таня. — Там тоже можешь любить. Присылай посылки».
Читатели почтенного возраста (скажем, старше двадцати пяти) вряд ли помнят себя шестнадцатилетними и, значит, просто не поймут, как это горько, как нелепо, и жить не хочется, и что за деревня этот Израиль, а родители ничего не понимают, им бы только квартиру подешевле снять, а Таня не пишет уже третий месяц… В общем, как говорил классик, правда, по совершенно иному поводу, «зову я смерть, мне видеть невтерпеж..».
К языкам у Сергея были способности. К общению способностей не было. Иврит он выучил легко, в школе имел средний балл «девяносто два», но какое это имело значение, если одноклассников он не видел в упор, а они — ребята и девчонки, — думали, что Сергей умом тронутый. А как иначе, если на все вопросы, не связанные с учебной программой, он отвечал одно и то же: «савланут» и «ло хашув»?
Родители Сергея представляли собой любопытный феномен, свойственный алие конца прошлого века. Все помнят, как в девяносто девятом году на израильские рынки вышла никому дотоле не известная американская фирма «Найк» со своим напитком, продлевающим жизнь. На рекламных плакатах изображен был старичок, который держал у губ бокал с «Найк дринк» и улыбался широкой улыбкой маразматика — «я прожил сто двадцать лет, спасибо „Найк“…» Блестяще. Что он пил первые сто пятнадцать лет до появления напитка, никого не волновало. К тому времени уже стих ажиотаж с «Хербалайф» и швейцарским страхованием, люди готовы были к очередному штурму клуба миллионеров. Ипполит Сергеевич Воскобойников способностями к бизнесу не обладал (что и продемонстрировал, уехав в Израиль в самый разгар российского рыночного бума), но «Найк» — это ведь…
Короче говоря, родители с утра до позднего вечера искали покупателей, желающих продлить жизнь, Сергей был предоставлен сам себе. И любимым его занятием стала совершенно бессмысленная игра «что было бы, если». Некоторые знатоки литературы утверждают, что вся фантастика является попыткой ответить на этот вопрос — «что было бы, если бы изобрели резиновые гвозди» или «что, если бы Ленин упал с кровати в младенческом возрасте». Я с таким определением фантастики не согласен в корне, но речь сейчас не о том. Если бы Сергей направил свой талант на литературное поприще, мы, возможно, жили бы в ином мире. Этакая мелочь.
Что, если бы я остался в Питере, а родители уехали? Что, если бы Таня писала мне письма? Что, если бы Таня приехала в Израиль по туристической и осталась? Сергей бродил по улицам, а чаще просто сидел за своим трехногим столом, и воображал. С воображением у него все было в порядке. Он не уехал, Таня уговорила родителей приютить любимого мальчика, они вместе ходят в школу, или нет, они вместе школу бросают и идут торговать. Они живут долго, спасибо «Найк-дринк», и умирают, как сказал классик, в один день… А что? Очень может быть.
«Тамара Штейнберг. Мысленный контакт. Снятие сглаза. Гадание. Телефон 03-676398».
Почему он обратил внимание именно на это объявление? Почему не на огромный, в половину газетного листа, призыв «лечить стрессы и депрессии нетрадиционными методами космической энергетики»? Сергей об этом не думал. Просто взгляд упал именно в этот угол страницы — когда рассеянно просматриваешь газету, можешь увидеть совершенно неожиданные вещи.
Он отложил газету и включил телевизор, пробежал по всем ста пятидесяти кабельным программам, ни на одной не остановился, да и не собирался, собственно. Как обычно, не хотелось ни смотреть, ни читать, ни, тем более, перелистывать ивритские учебники. Хотелось домой, в Питер, чтобы Таня, и чтобы они вдвоем. Смотреть друг на друга. Господи…
Сергей поднял упавшую на пол газету. Тамара Штейнберг. Мысленный контакт. Интересно — она молодая или старая? Представилась женщина средних лет, с гладкой прической, огромными голубыми глазами, почему-то очень полная. Добрые люди не бывают худыми, как сказал какой-то классик. Но даже если она добрая, ей все равно нужно заплатить, чтобы она… Что? Мысленный контакт.
Денег нет. Даже шекеля.
Сергей поднял трубку и набрал номер. Только спрошу — и все. За спрос денег не берут.
Голос в трубке оказался мужским, каким-то надтреснутым, будто говорил не живой человек, а старая заигранная граммофонная пластинка.
— Слушаю вас, молодой человек…
— Я… — Сергей растерялся. Одно дело — воображать себе как он позвонит и спросит, и другое — открыть рот и… ну что он может сказать? Что девочка, которую он любит, осталась в России, что она никогда не будет здесь, и он там — тоже никогда, и что она уже и не помнит о нем, не пишет, не отвечает, не думает, а он не живет здесь, потому что как жить, если у тебя отняли что-то, названия чему он не знал, но был уверен, что без этой малости, невидимой глазом и не ощущаемой никем посторонним, даже родителями, жить невозможно, а лишь только дышать и принимать пищу?
— Это печально, — сказал надтреснутый голос, будто по старой пластинке провели тупой иглой. — Но это бывает со всеми. Собственно, если бы этого с вами не случилось, мой молодой друг, то это следовало бы выдумать. Так-то и становятся мужчинами. Видите ли, чтобы стать мужчиной, нужно не взять женщину, а потерять ее. Впрочем, многие ли это понимают?
— Я…
— Ни слова больше! К сожалению, моей жены нет дома, вы ведь ее спрашивали, верно? Тамару Штейнберг? Она вернется… э-э… к девяти часам.
В девять дома будут родители, Сергей не хотел, чтобы они знали…
— Я, — в третий раз сказал он, и лишь теперь ему удалось закончить фразу. Впрочем, сказал он вовсе не то, что собирался, — я не согласен с вами. Самое страшное, когда теряешь то, что еще даже и не получил.
— О, — сказал голос в трубке, — вы философ, молодой человек. Уважаю: вы даже не спросили, откуда мне известно о вашей Тане.
— Я думал… Мне показалось, что вы говорили вообще…
— Вообще говорит обычно моя жена Тамара, поэтому ей и удается зарабатывать на жизнь. Все. На другие вопросы не отвечаю. В газете есть адрес. Жена вернется к вечеру. Ваши родители на работе. Жду вас.
Трубку положили прежде, чем Сергей успел вставить слово. Минуту он внимательно вслушивался в потрескивавшую тишину, будто ожидал ответа на незаданный вопрос. Кто бы ни был этот старик, муж Тамары-телепатки, он что-то знал о Тане. Откуда? Нет, откуда — совершенно неважно. Сейчас главное — что именно он знал.
Адрес, который Сергей переписал из газеты, привел его к мрачному шестиэтажному дому в южной части Тель-Авива, в подъезде было темно, грязно, пахло кошками, а на стене проступали следы какой-то надписи, написанной, кажется, по-русски. Во всяком случае, можно было разобрать буквы «б» и «ж». Дверь открыл нестарый вовсе мужчина, лет ему было сорок, а может, и того меньше, шкиперская бородка делала его похожим на капитана Врунгеля. Но голос невозможно было спутать — сухой и выцветший, будто старая ветошь.
— Заходите, вот так, сюда, лучше на кухню, я уже и чай вскипятил, а может, вы предпочитаете кофе?
— Что с Таней? — не выдержал Сергей. — Она здорова?
— Меня зовут Арье, — прошелестел хозяин. — В России был, естественно, Львом. Так вам кофе или чай?
— Чай. Так что с…
— Вы знаете золотое правило? Никогда не говорить о делах за чаем. Потерпите.
Терпеть пришлось минут десять. Пили молча, приглядываясь друг к другу, и Сергею казалось, что Арье с умыслом заставил гостя посидеть и подумать. Если он умел читать мысли (а он умел, иначе откуда мог знать о Тане), то у него была отличная возможность ознакомиться с той кашей, что пузырилась в голове Сергея.
— Еще? — спросил Арье, и когда Сергей энергично затряс головой, неожиданно расхохотался. — Что, довел я вас, а? Ничего, полезно.
Перестав смеяться, он сказал серьезно:
— Все, больше не буду испытывать ваше терпение. Таня жива и здорова. Не пишет, потому что… ну, Сережа, вам уже почти семнадцать… неужели вы думаете, что ваш тот единственный поцелуй, ваши те слова, такие наивные… ну, все это ей, конечно, нравилось, но вы не в ее вкусе. И вы это знаете. Подсознательно. И когда уезжали, уверены были, что она вас через месяц не вспомнит. Так чему вы теперь-то удивляетесь? В вашем возрасте нужно уже уметь не обманываться. Хотя… может, действительно, рано вам еще этому научиться?
— Вы умеете читать мысли?
— А вы нет? Все умеют.
— Я — нет.
— Умеете. Но не знаете языка. Язык мыслей — особый язык, это образы, которые нужно расшифровывать особым способом. Вы слышите мои мысли, но не понимаете их, не зная языка, они остаются в подсознании, как просмотренная, но непонятая книга. А потом, может, во сне, вы начинаете понимать какую-то часть, и вам начинает казаться, что кто-то говорит с вами… Впрочем, я увлекся. Видите ли, хотя по профессии я физик, язык — мое хобби, и то, что я вам сказал — это мой личный взгляд на передачу мыслей. Личный, и не более того.
— Вы хотите сказать, что я тоже слышу танины мысли, я знаю их, но просто не понимаю, что…
— Совершенно верно.
— И то, что Таня думает сейчас…
— И это тоже.
— А вы…
— А я научился понимать этот язык.
— Научите меня!
Арье покачал головой.
— Я не могу вас этому научить. Не потому что не хочу. Не умею. Это ведь разные задачи — научиться самому и научить другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57