«Да вот как раз потому, — мысленно ответил ему Волчий Дух, — что я столько раз видел смерть, боль, видел как гибли под саблями степняков те, кто не мог защититься… И теперь душа вскипает, даже когда пацаненок отрывает крылья бабочке. А когда вылезают такие вот выродки, нелюди, что хуже упырей, позорище рода человеческого, перед Богами стыдно… таких готов голыми руками душить. И буду, буду душить, потому что я знаю, что сильный, во мне шесть пудов крепчайших мышц и костей, я могу голыми руками кому угодно свернуть голову и меня научили убивать всеми возможными способами. Я воин, бедный ты мой Репейка, я не умею ничего другого, я видел такое, что этим сытым недоделкам и в кошмарном сне не присниться, а приснится — неделю будут под лавкой дрожать…»
Впереди показалась из-за плетня небольшая изба, рядом виднеется еще одна низкая крыша, добротная, гонтовая. Оттуда слышался звук тяжелых ударов молотом по железу, из трубы столбом поднимался дым.
— Вот Тырин дом. — пальцем показал Репейка. — А вот его кузня.
Велигой, все еще погруженный в мрачные думы, коротко кивнул, мол, давай веди побыстрее, нам только лошадь, и ноги моей больше не будет в этом гадюшнике…
Калитка была приоткрыта, Репейка вошел уверенно — видать, бывал много раз, сразу взял правее. Велигой задержался, привязал Серка к столбу, дурачка нагнал уже у самой кузни.
Там дверь была распахнута настежь, изнутри вырывались волны жара, по сравнению с которым даже здешнее солнце казалось холодной сковородой, слышался непрестанный звон молота. Репейка вошел в кузню, Велигой остановился на пороге.
В горне гудело пламя, мальчишка весен четырнадцати работал мехами. Стены увешаны хитрым инструментом коваля, глядя на которые Велигой в который раз ощутил глубокое уважение к этому ремеслу и тем людям, по воле которых простой кусок железа принимает формы, нужные человеку, обретает твердость камня или наоборот, течет подобно воде раскаленными огненными струями…
Хозяин кузни и молотобоец — молодой парень весен двадцати, работали за огромной наковальней, крепкие, надежные, как само железо. Лицо Тыри поросло густой светлой бородой, хотя под слоем сажи цвет угадывался с трудом. Волосы вкруг головы перехвачены ремешком, глаза поразительно синие, как летнее небо. Легкий ведущий молот в руке равномерно вздымается и с легким звоном опускается на заготовку, обозначая место, угол и силу удара, и едва поднимается вновь, как на это место обрушивается тяжелая кувалда в руках молотобойца. На наковальне алым жаром пылала длинная полоса металла, в которой уже можно было безошибочно угадать лемех большого плуга.
Велигой заворожено смотрел, как с каждым могучим ударом простой кусок железа превращается в орудие пахаря. Никогда в детстве, отрочестве, ранней молодости не интересовался, откуда у воина меч берется… а потом как-то уже в Киеве увидел коваля за работой, и сердце навеки пленилось этим невероятным, волшебным ремеслом. Он мог часами наблюдать, как работает Людота, а из-под молота величайшего киевского коваля выходили клинки мечей, топоры, доспешные пластины. Потом мастера оружейники да бронники сделают пригодными для хвата, насадят на топорища, перевьют стальными кольцами и нашьют на поддоспешик, чтобы затем могучий дружинник с оружием в руках и в броне дивной прочности без страха шел в гущу самой жестокой сечи. И каждый поверженный им супротивник поражен так же и руками вооруживших его… Все это восхищенный Велигой тогда одним духом высказал великому мастеру. Людота выслушал, и на закопченном лице его появилась чуть грустная улыбка. «Ты зрел только половину нашего дела… — сказал он тогда воину. — Ты видел коваля, кующего меч. Но лишь когда узришь, как куется орало… только тогда поймешь все до конца.»
И теперь Велигой видел это. Он вспомнил выражение лица Людоты, когда под его молотом, казалось ярилась, рождаясь, сама СМЕРТЬ. Он и был похож в это время на бога смерти, могучего, грозного и безжалостного. А сейчас… сейчас Велигой видел совсем иное. Под ударами молота Тыри рождалась ЖИЗНЬ. Лицо мастера было озарено счастьем творения, совершаемого на радость людям, для облегчения их тяжкого, но мирного труда. Только теперь Волчий Дух осознал смысл слов Людоты.
Жизнь и Смерть. Меч и Орало. На том стоит и будет стоять этот мир во веки веков…
Глава 4
Высоко-высоко, в бело-синем небе поет свою печальную песню дивная птица. Не уловить смертному уху дивную мелодию, не понять смертному разуму чудных слов, но внемлет песне бессмертный дух. «О чем поешь ты, Сирин-птица?» «Спроси о том душу свою, человече…»
Лети, лети песня дивная, славь, величай родную сторонушку.
Русь…
Русь.
Русь! РУСЬ!!!
Земля-матушка, сторонушка милая, привольная! Живи вовек, цвети, звени голосами птичьими, шуми лесами высокими, морями-реками просторными, степями ковыльными, звучи древней песней гор… Пой свою чудную, печальную, яростную песню Сирин-птица, лети, лети песня дивная!
Пусть в глубине могучего Леса дрогнет сердце древнее, остывающее под гнетом лет, внемля звукам знакомым, пусть проснется, возрадуется, оживет Сила старая, забытая, ныне неведомая. Нет Силе той в мире равной силы, нет и не будет во веки веков. Дремлет сейчас она, спит под тяжестью бессчетных веков, свидетелем коих была, и во грезах видит века грядущие. Спит Сила, но чуток сон ее. И если вновь беда придет на родную сторонушку, стряхнет с себя оковы сна, и наполнит сердца людские отвагой небывалой, вольет в руки их мощь великую. И тогда берегись, хоронись ворог лютый! Ибо не ведаешь ты, ЧТО пробудил звоном оружия. Берегись! Хоронись! Поверни стопы свои туда, откель пришел и беги, беги безоглядно, или ляжешь костьми в сей земле в назидание потомкам твоим и другим безумцам, пришедшим сюда войною. Беги, беги не оглядываясь! ! Иначе… Молись богам своим — они не помогут тебе, взмахни мечом — он пронзит твое сердце, запали огонь — он сожжет твою душу. Ибо пробудил ты Силу древнюю, равной которой нет и не будет в поднебесном мире до конца времен.
Но пока спит она, убаюканная песней дивной, спит и видит во сне века грядущие. Дремлет в глубине старого Леса, надежно скрытая от глаза человечьего болотами темными, завалами непроходимыми, переплетением темных ветвей старых древ, что помнят еще, как все начиналось… Даже могучие Боги на видят, не ведают, где лежит, где бьется неспешно Сердце Силы, только Род-создатель знает, но никому о том не поведает. Ибо опасно будить Силу не ко времени!
Страшись, страшись, человече, пробудить в неурочный час то, чему положено спать! Ибо, когда настает срок, Сила приходит сама и щедро делится со смертными огнем своей древней души. Но не ранее, ни после не приближайся к Сердцу, иначе проклянешь день, когда мать родила тебя на свет. У всего в мире свой Покон и всему свое время.
Тем паче страшись явиться к Истоку с черной душой, в корысти своей возжелав подчинить, завладеть, получить Силу лишь для себя, чтобы возвыситься над другими. Страшись, ибо человек высок свершениями своими, плодами лишь одних трудов своих, остальное — тлен. Возвеличившись над всеми, не приложив к тому собственного старания рано ли, поздно ли, но падешь, сгинешь бесследно. Проклянешь свое величие, ибо все, что сотворитшь — разрушится, все, чему пожелаешь дать жизнь — умрет не родившись, все, что благословишь — будет проклято. И возжелаешь смерти — но она не придет за тобою, и будешь искать покоя — и не найдешь его. Ибо в безумстве своем взвалил ты на плечи ношу, коею не в силах снесть, так как не натрудил для того ты плеч своих. Такова участь всякого, кто возжелает в вирый на чужом горбу въехать: ноша непосильная согнет тебя, распластает, размажет по земле, и будешь ты раздавленной жабой влачить свое бессмысленное существование, пока не оборвет его рука того, кто сжалится над твоей горькой участью.
Лишь тот, кто тяжким путем, в отчаянной борьбе идет к вершине, способен нести ту ношу, которую возлагает на него достигнутое величие, ибо закален он тяготами да невзгодами пути. И тогда человек может стать равным Богам… а порой и выше их….
Шумит, колышется древний лес, поет ветер в древесных вершинах, вторя дивной песне Сирин-птицы в голубом безоблачном небе.
«О чем поешь, Сирин-птица?»
«Спроси о том сердце свое, человече»
— Тяжко мне… нет боле сил моих!…
— Ты выбрал.
— Будь он проклят, мой выбор…
* * *
Велигой открыл глаза. Остатки сна — такого странного и тревожащего, легким туманом еще кружили в голове, оседая, исчезая, испаряясь бесследно. Смолк в ушах последний звук дивной песни…
Солнце стремительно опускалось к виднокраю, свет его загустел, приобрел оранжевый оттенок. Тени удлинились, легкий вечерний ветерок слабо шелестел листьями яблонь возле дома.
Бревенчатая стена избы, нагретая за день солнечными лучами, исходила приятным теплом. Велигой оторвал от нее затекшую спину, потянулся. Сколько же времени он спал? В пузе все еще жили остатки воспоминаний о вкуснейших щах, которыми угощала хлебосольная Тырина жена. Коваль оказался не в пример некоторым своим односельчанам гостеприимным и добродушным. Репейку встретил как старого знакомца, Велигоя привечал, как почетного гостя. Волчий Дух, дабы не смущать хозяев, не стал представляться княжьим богатырем, шикнул на Репейку, который уже наметился было распустить язык да похвалиться таким знакомством.
Коваль пригласил гостей за стол. По такому случаю постелили такую белоснежную скатерть, что Велигой себе подумал, что берегли не иначе, как на случай неожиданного визита самого князя. Хозяйка кормила гостей и семейство наваристыми щами, Волчий Дух уплетал, только за ушами хруст стоял — давненько не ел вот так вот, по-простому, домашней стряпни.
После обеда отправились смотреть лошаденку для Репейки. Конячки и вправду были неказистые, но для дурачка были в самый раз. Велигой выбрал кобылку поспокойнее, полез было в калиту, да коваль только руками замахал: какие, мол, деньги, да зачем? Съездит Репейка, куда надо проводит витязя, а там вернет — чай не в
Тьмутаракань едут, тут же, можно сказать, рядышком!
Дымок, старший Тырин сын, вызвался поправить подковы Серку. Коваль отправился в кузню, Репейка увязался за ним, как всегда болтая о всякой всячине. Велигой некоторое время смотрел, как Дымок работает над подковами, потом убедился, что парень свое дело знает, присел на лавку у стены — опять начала разбаливаться голова. Эх, мало настоя Белоянова взял… Витязь пригрелся на солнышке, расслабился… и уснул, как убитый.
Теперь, когда проснулся уже под вечер, чувствовал себя неловко — здоровый да молодой, а задрых, как старый дед на завалинке. Проснулся сам — никто его не будил. Теперь до ночи точно не поспеют к Барсуку.
Из-за избы показался Тыря. Улыбнулся витязю, присел рядом.
— Сладко спал, вой, — молвил коваль густым, добрым басом. — Эк тебя с жинкиных щей разморило!
— И не говори… — ответил Велигой. — Знатно готовит твоя половина, чуть язык не проглотил, так уплетал.
Тыря засмеялся. Весело так, раскатисто.
— Спасибо на добром слове, — молвил он, и поглядев на заходящее солнце, добавил: — Теперича вам смыслу нет в путь трогаться. Переночуете у меня, а завтра, с утречка…
Из дому вышел Репейка в сопровождении Дымка и тырина младшенького, как его звать, Велигой почему-то не запомнил.
— Да, что ты, Тырюшка! — воскликнул дурачок. — Да пошто мы тебя стеснять будем? Чай я тоже не в огороде живу, избенка моя рядом…
— Уж извини, Репейка, — сказал добродушно Дымок, голос у него был весь в папаню, — но в твоей избе щелей больше, чем бревен, и крыша аки сито. Давно говорю, давай с братаном поправим, а ты все «да ладно, да неудобно…». Не, в такую избу гостя вести… лучше в другой раз. И не упрямься, завтра же пойдем щели конопатить, пока ты витязя к Барсуку проводишь. А вот вернетесь — тады и погостит у тебя, коль пожелает…
— Верно речешь, сынку. — кивнул Тыря. — Тем паче, что дождь сегодня ночью будет — вон, какие тучи Стрибог на виднокрае согнал. Решено. Оставайтесь.
— Да я как-то дождя не шибко боюсь… — пожал плечами Велигой. — Чай не бревна с неба падают — вода-живица. А Репейка правду молвит — негоже нам тебя стеснять. Тем более, что и так дольше всех приличиев загостились, по моей вине застряли. Надо же, задрых, как сурок… Да и не один живешь, с семейством.
— Да брось ты, вой, разве ж это семейство? Вон, у Петлюка — это да, восемь ртов, а у меня места в избе — хоть курей разводи.
— Да я уж как-нибудь, может, на сеновале… — совсем смутился Велигой…
Разумеется, ни на какой сеновал его не пустили. Как отвечеряли, постелили в избе на лавку шкуру медвежью, — оказывается, хозяин иной раз промышлял и охотою — другой укрыться дали. Репейка полез на чердак — сухо там, тепло от трубы.
— Вот всегда так, — покачал головой Тыря. — Ну никак он не может по-человечески… Эх, цены б ему не было, кабы умом здрав был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25