Померкли озера. Но вдали, на дне речной ложбины, еще золотился осенний туман. В сырых долинах он теперь постоянный гость.
Карарбах хватает меня за руку, показывает на восточный гребень. По нему бежит Загря.
— Слава богу, живой! — обрадовался я.
Загря с разбега падает на плиту возле меня. Из его рта, как из выхлопной трубы, бьет горячий воздух. Я отдаю ему остаток лепешки, но ему не до еды. Весь он трясется, захлебываясь от нехватки кислорода. А сам не сводит с меня своих умных глаз. В них и торжество и верность.
Спускаемся с Карарбахом по тропке, ведущей вниз, к северному краю подножья Ямбуя. Там, у кустарников, она раздвоится: одна направится к ручью, вторая влево — к лиственничному редколесью. По этой тропке мы еще не ходили.
Ветер от нас — это плохой ветер. Идем, все время оглядываясь, чтобы не наскочить на засаду. Какое непростительное ротозейство допускали мы в прошлые разы, спускаясь по этому склону! Ничего бы удивительного не было, если бы тогда меня с Павлом слопал медведь. Очень хорошо как-то сказал Улукиткан: мать дает жизнь, а годы — опыт. Именно опыта часто нам и не хватает!
В этот день нашей охоты на медведя я ощутил на себе неотразимую силу влияния Карарбаха. Как быстро этот глухой, неразговорчивый старик подчинил меня себе! В нем чувствуется не знающая отступлений воля, выкованная в неудачах, не позволяющих старику доверять другому свою жизнь. Он как бы напоминал мне нашего далекого предка, идущего на поединок с пещерным медведем, — человека, обладающего природным даром охотника, для которого охота почти сущность жизни.
Солнце уже на краю неба. Мари лежат в золотой прозрачной мгле. По извилистым кромкам хмурятся синие ели. Вода в озерах не колыхнется, словно отяжелевшая. Над ними в вышине парит одинокий коршун.
Подходим к тому месту, где вчера видели отпечаток сапога. Еще метров сто — и тропинка раздвоилась. Левая, по которой идет наш путь, исчезает в низкорослом кустарнике. Мы приостанавливаемся. Тут все возможно: внезапная встреча, засада, нападение с тыла. Чаща — неподходящее место для охоты, тем более на медведя.
Стоим, как бы не решаясь войти в кустарник. И вдруг перед нами закачался стланик. Ветра нет, и воздух недвижен, а стланик качается взад-вперед, как бы преграждая нам путь. Карарбах мрачнеет — недобрая примета. Мне тоже как-то не по себе. Любой из нас, кто провел долгие годы наедине с природой, невольно начинает верить, хотя и невсерьез, в приметы, в счастливые и несчастливые дни, в предчувствия. Хочешь ты или не хочешь, такая обстановка как бы возвращает тебя к предкам. И хотя ты втихомолку подсмеиваешься над собою, но продолжаешь верить и не огорчаешься, что обманываешь сам себя.
Карарбах срывает пучок сухого ягеля, сильно разминает его в пыль и бросает в воздух. Мельчайшие частицы лишайника как бы повисают в пространстве голубоватым облачком. Затем начинают медленно отклоняться от нас на север, куда лежит наш путь.
Самое невыгодное направление течения воздуха.
На лице старика я замечаю признаки колебаний. Вытягиваю шею, он бросает взгляд куда-то влево. Беспокойно смотрит на низкое солнце.
— Пойдем… — говорю я старику и делаю первый шаг по тропинке в кустарник.
Он ловит меня за руку, возмущенно смотрит в глаза, дует сквозь сжатые губы, тычет пальцем мне в лоб и насмешливо выпаливает какие-то слова. Вероятно, говорит, что у меня пусто в голове, если я решаюсь идти к опасности по ветру. Затем показывает влево, на голый, каменистый гребень, врезающийся глубоко в стланики, предлагает идти туда и, не дожидаясь моего согласия, выходит вперед.
Он идет короткими шагами вдоль кустарника, ступает бесшумно, как лань.
Только попав на гребень, я понял замысел Карарбаха. Он хочет пересечь заросли стлаников примерно посредине, под прямым углом к течению воздуха. Это оградит нас от внезапного нападения.
Пройдя по гребню метров полтораста, Карарбах остановился. С высоты гребня хорошо был виден пологий склон гольца, заросшего двухметровым стлаником.
Оба с минуту стоим, прежде чем шагнуть в темные закоулки зарослей, в подозрительную тишину. Для медведя кустарник — его дом.
Не слишком ли мы рискуем, решаясь в этот поздний вечерний час войти в переплетенную стволами заросль, не накроет ли нас тут людоед? Может быть, лучше отложить на завтра?
Но поддайся этому соблазну, и тобою овладеет омерзительный страх, и ты никогда больше не заставишь себя пойти навстречу опасности.
— Пойдем вместе, или как? — спрашиваю я жестами Карарбаха, уже готового покинуть гребень.
Старик просит дать ему Загрю. Затем долго и трудно объясняет мне, как действовать. Если труп Елизара или людоед окажутся справа, откуда идет на нас течение воздуха, то их непременно обнаружит Загря и даст знать. Я должен идти на расстоянии пяти шагов от него и контролировать левую сторону, откуда до Загри запахи не будут доходить и опасность может быть более реальной.
Карарбах достает нож и подрезает наполовину поводок у ошейника Загри. Если людоед бросится на старика, Загря сильным рывком порвет ремешок и отвлечет на себя ярость медведя, а старик тем временем успеет вскинуть бердану и выстрелить. Ружье он несет наготове.
Мы продвигаемся со всевозможными ухищрениями, стараемся быть незамеченными, всецело положившись на чутье Загри.
Шаги у старика узкие и мягкие, как у кошки. Голова как маятник все время качается то вправо, то влево. Изредка он бросает короткий взгляд на идущую впереди собаку.
Я иду его следом, иду и думаю: ружьишко-то у тебя, друг, ненадежное, старенькое, еще с прошлого века, скрепленное проволокой, железками от консервных банок. Да и патроны самодельные, не всегда разряжаются… И удивляюсь, что он так надеется на свое ружье. Старик верит в себя, и эта вера помогает скорее увидеть добычу, разрядиться патрону, спасает от многих неприятностей.
Для меня ничего не существует, кроме Карарбаха и зарослей слева.
Идем долго, хотя не так уж много прошли от гребня. Время сглаживает напряженность. Но вот слева, как сигнал тревоги, далеко крикнула кукша. Загря вздрогнул и замер, подняв высоко морду с раздутыми ноздрями. Его шерстистый хвост, накинутый веером на спину, стал выпрямляться, вытягиваться. Поднялся загривок. Карарбах почти незаметным движением руки подал мне знак — быть настороже.
Я шагнул вперед, к просвету слева от старика. Загря, потихоньку переставляя ноги, двинулся вперед, громко глотнул воздух, еще и еще, и, оторвавшись от поводка, привязанного к поясу Карарбаха, огромным прыжком бросился в стланик. Затем послышался быстро удаляющийся шорох, и все смолкло, точно провалилось в пустоту.
Старик, не опуская берданы, кивком головы напомнил мне, что нельзя без присмотра оставлять тыл. Но тут залаял Загря. Послышалось сильное хлопанье крыльев, и из стлаников поднялись два старых белохвостых орлана. Они быстро пронеслись мимо нас.
Карарбах проводил подозрительным взглядом птиц, обернулся ко мне. Я жестами объясняю ему, что лает Загря. Он пропускает меня вперед, заставляет идти на лай.
Загря лает без азарта, редко, лениво. Это не на медведя.
На узкой россыпушке кобель встречает нас и моментально поворачивает назад. Мы прибавляем шагу. Ветки хлещут по лицу, руки не успевают защищаться. Ноги застревают между стелющимися стволами. Загря выводит нас на край небольшой котловины.
— Ую-ю… — вырывается у Карарбаха удивление.
Посреди котловины возвышается продолговатый холмик из лесного хлама. Поверх него торчат четыре медвежьи лапы, вскинутые кверху истоптанными пятками, со скрюченными в предсмертных муках когтями. Низкий густой ерник, что покрывал котловину, вырван с корнями, стланик изломан, камни разбросаны, всюду клочья шерсти, кровь и глубокие ямы. На свежеизрытой земле отпечатались медвежьи лапы: крупные и поменьше.
С одного взгляда мы догадались, что здесь, в котловине, встретились два лесных великана.
Холмик насыпан совсем недавно и был теплый от солнечных лучей. Я сбросил с мертвого зверя землю, мох, ветки. Это была молодая самка лет трех, страшно изувеченная сильным противником. Он перегрыз ей горло и переломил позвоночник. Со спины содрал широкий ремень кожи и переломал ребра. Видно, и после ее смерти медведь еще долго творил над ней расправу.
Такая злоба к своим собратьям живет, вероятно, только у медведя. Особенно это проявляется у самцов в годы полного расцвета сил. Тогда они беспощадны ко всему живому. В старости же, когда притупляются у них когти и клыки, они становятся жертвой своих собратьев.
Орланы уже выклевали глаза у медведицы.
Что же не поделили тут эти хищники? Неужели из-за орехов? Не может быть!
Старик тоже озабочен. Он начинает осматривать холмик. Низко пригибаясь, идет по кромке котловины, ищет следы. Я стою на карауле.
Загря, разнеженный вечерним теплом, беспечно развалился на каменной плите, дремлет с закрытыми глазами. Но уши начеку.
Длинные тени деревьев ложатся на широкие просветы болот. В зарослях дразнятся кедровки. Кричит куропатка, созывая на вечернюю кормежку свое беспокойное семейство. Под просторным куполом неба парят две птицы.
Карарбах возвращается в кустарник, склоняется к земле, что-то ощупывает руками и молча зовет меня к себе. Не поднимаясь, показывает на небольшой отпечаток лапы медведицы. Наступая на мягкий ягель, она вдавила в него алюминиевую ложку.
Откуда взялась ложка? Я поднимаю ее. На ручке выбиты точками две буквы: «Е. Б.». И хотя мы были подготовлены к самым ужасным открытиям, эта находка поразила нас.
Мы напали на след Елизара.
Карарбах тащит меня в котловину, и метров через шесть мы увидели на мху под стлаником лежку крупного медведя. Старик тычет пальцем в глубокие следы когтей в земле и прыжка и всем корпусом изображает схватку зверей. Он объясняет, что медведь под кустом устроил засаду и отсюда напал на свою жертву. Но почему именно здесь, в котловине, он подкарауливал медведицу?
Старик идет по кромке котловины вниз. Вот он останавливается, нагибается, показывает рукою под ноги. Я подхожу к нему, вижу волок и крупные следы медведя на нем, обращенные пятками к нам. Несомненно, тут хищник, пятясь задом, тащил через стланик по мху и камням Елизара. Я поднимаю с земли пуговицу, вырванную с клочком ваты, хочу показать Карарбаху, но он уже шагает по волоку влево…
Его морщинистое лицо стало вдруг вытягиваться, руки с берданой опустились, губы что-то шепчут.
У нижнего края котловины, за единственным стланиковым кустом, мы обнаружили второй холмик, как будто прикрытый телогрейкой. Мне показалось, что при нашем появлении телогрейка приподнялась и медленно опустилась, точно кто-то под нею испустил дух. Потом я еще долго не мог освободиться от этого видения.
Елизар лежал вниз лицом, возвышаясь над холмиком скрюченною спиною. Кожа, содранная когтями с головы, от лба прикрывала рану на затылке. Он был схвачен и убит медведем, очевидно, сзади и так внезапно, что не успел даже повернуться лицом к опасности.
Мы с Карарбахом стоим у изголовья покойника, сняв шапки, подавленные. С печалью вспоминаю я о погибших здесь других людях. Они были все молоды, в том возрасте, когда трудности путешествия кажутся сладостью, они мечтали увидеть под собою побежденные вершины гор, незнакомую тайгу, реки. Но на пути к цели они неизбежно должны были столкнуться в этом суровом краю с большими трудностями, должны были рисковать собой. И в этой борьбе за освоение необжитых пространств геодезисты оставляют вот такие, часто безыменные, могилы.
Кончается день.
Карарбах подает мне знак торопиться.
К ночи медведь непременно вернется к своей добыче, чтобы оградить ее от других хищников. Вернее всего, он явится сюда, чтобы устроить пир. А в темноте на его стороне будут все преимущества.
Карарбах хватает меня за телогрейку, тянет за собою вниз, к озерам. Предупреждает, что встреча с медведем около его добычи слишком опасна.
Что делать? Неужели бросить труп товарища на растерзание хищникам?
Решение приходит сразу, само по себе, помимо моей воли.
Останавливаю старика, произношу медленно по слогам:
— Я остаюсь караулить Елизара, — и показываю рукой на землю и на холмик.
Старик не понимает меня, но догадывается, что я затеваю что-то безрассудное.
Подтверждаю еще и еще свои слова более убедительными жестами. У Карарбаха поднимается кожа на лбу, взгляд становится строгим, неуступчивым. Он снова изо всех сил пытается тащить за собою непонятливого лючи.
Уговариваю Карарбаха идти на табор. Но старик садится на землю, не хочет оставлять меня одного, убеждает, что оставаться в котловине на ночь, даже вдвоем, равносильно смерти. Эта настойчивость трогательна. Однако я непреклонен в своем решении и не хочу думать о том, что ждет меня.
Может, ночью повезет и я встречусь с людоедом, постараюсь рассчитаться с ним.
Хочу перехитрить старика, отослать его с запиской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Карарбах хватает меня за руку, показывает на восточный гребень. По нему бежит Загря.
— Слава богу, живой! — обрадовался я.
Загря с разбега падает на плиту возле меня. Из его рта, как из выхлопной трубы, бьет горячий воздух. Я отдаю ему остаток лепешки, но ему не до еды. Весь он трясется, захлебываясь от нехватки кислорода. А сам не сводит с меня своих умных глаз. В них и торжество и верность.
Спускаемся с Карарбахом по тропке, ведущей вниз, к северному краю подножья Ямбуя. Там, у кустарников, она раздвоится: одна направится к ручью, вторая влево — к лиственничному редколесью. По этой тропке мы еще не ходили.
Ветер от нас — это плохой ветер. Идем, все время оглядываясь, чтобы не наскочить на засаду. Какое непростительное ротозейство допускали мы в прошлые разы, спускаясь по этому склону! Ничего бы удивительного не было, если бы тогда меня с Павлом слопал медведь. Очень хорошо как-то сказал Улукиткан: мать дает жизнь, а годы — опыт. Именно опыта часто нам и не хватает!
В этот день нашей охоты на медведя я ощутил на себе неотразимую силу влияния Карарбаха. Как быстро этот глухой, неразговорчивый старик подчинил меня себе! В нем чувствуется не знающая отступлений воля, выкованная в неудачах, не позволяющих старику доверять другому свою жизнь. Он как бы напоминал мне нашего далекого предка, идущего на поединок с пещерным медведем, — человека, обладающего природным даром охотника, для которого охота почти сущность жизни.
Солнце уже на краю неба. Мари лежат в золотой прозрачной мгле. По извилистым кромкам хмурятся синие ели. Вода в озерах не колыхнется, словно отяжелевшая. Над ними в вышине парит одинокий коршун.
Подходим к тому месту, где вчера видели отпечаток сапога. Еще метров сто — и тропинка раздвоилась. Левая, по которой идет наш путь, исчезает в низкорослом кустарнике. Мы приостанавливаемся. Тут все возможно: внезапная встреча, засада, нападение с тыла. Чаща — неподходящее место для охоты, тем более на медведя.
Стоим, как бы не решаясь войти в кустарник. И вдруг перед нами закачался стланик. Ветра нет, и воздух недвижен, а стланик качается взад-вперед, как бы преграждая нам путь. Карарбах мрачнеет — недобрая примета. Мне тоже как-то не по себе. Любой из нас, кто провел долгие годы наедине с природой, невольно начинает верить, хотя и невсерьез, в приметы, в счастливые и несчастливые дни, в предчувствия. Хочешь ты или не хочешь, такая обстановка как бы возвращает тебя к предкам. И хотя ты втихомолку подсмеиваешься над собою, но продолжаешь верить и не огорчаешься, что обманываешь сам себя.
Карарбах срывает пучок сухого ягеля, сильно разминает его в пыль и бросает в воздух. Мельчайшие частицы лишайника как бы повисают в пространстве голубоватым облачком. Затем начинают медленно отклоняться от нас на север, куда лежит наш путь.
Самое невыгодное направление течения воздуха.
На лице старика я замечаю признаки колебаний. Вытягиваю шею, он бросает взгляд куда-то влево. Беспокойно смотрит на низкое солнце.
— Пойдем… — говорю я старику и делаю первый шаг по тропинке в кустарник.
Он ловит меня за руку, возмущенно смотрит в глаза, дует сквозь сжатые губы, тычет пальцем мне в лоб и насмешливо выпаливает какие-то слова. Вероятно, говорит, что у меня пусто в голове, если я решаюсь идти к опасности по ветру. Затем показывает влево, на голый, каменистый гребень, врезающийся глубоко в стланики, предлагает идти туда и, не дожидаясь моего согласия, выходит вперед.
Он идет короткими шагами вдоль кустарника, ступает бесшумно, как лань.
Только попав на гребень, я понял замысел Карарбаха. Он хочет пересечь заросли стлаников примерно посредине, под прямым углом к течению воздуха. Это оградит нас от внезапного нападения.
Пройдя по гребню метров полтораста, Карарбах остановился. С высоты гребня хорошо был виден пологий склон гольца, заросшего двухметровым стлаником.
Оба с минуту стоим, прежде чем шагнуть в темные закоулки зарослей, в подозрительную тишину. Для медведя кустарник — его дом.
Не слишком ли мы рискуем, решаясь в этот поздний вечерний час войти в переплетенную стволами заросль, не накроет ли нас тут людоед? Может быть, лучше отложить на завтра?
Но поддайся этому соблазну, и тобою овладеет омерзительный страх, и ты никогда больше не заставишь себя пойти навстречу опасности.
— Пойдем вместе, или как? — спрашиваю я жестами Карарбаха, уже готового покинуть гребень.
Старик просит дать ему Загрю. Затем долго и трудно объясняет мне, как действовать. Если труп Елизара или людоед окажутся справа, откуда идет на нас течение воздуха, то их непременно обнаружит Загря и даст знать. Я должен идти на расстоянии пяти шагов от него и контролировать левую сторону, откуда до Загри запахи не будут доходить и опасность может быть более реальной.
Карарбах достает нож и подрезает наполовину поводок у ошейника Загри. Если людоед бросится на старика, Загря сильным рывком порвет ремешок и отвлечет на себя ярость медведя, а старик тем временем успеет вскинуть бердану и выстрелить. Ружье он несет наготове.
Мы продвигаемся со всевозможными ухищрениями, стараемся быть незамеченными, всецело положившись на чутье Загри.
Шаги у старика узкие и мягкие, как у кошки. Голова как маятник все время качается то вправо, то влево. Изредка он бросает короткий взгляд на идущую впереди собаку.
Я иду его следом, иду и думаю: ружьишко-то у тебя, друг, ненадежное, старенькое, еще с прошлого века, скрепленное проволокой, железками от консервных банок. Да и патроны самодельные, не всегда разряжаются… И удивляюсь, что он так надеется на свое ружье. Старик верит в себя, и эта вера помогает скорее увидеть добычу, разрядиться патрону, спасает от многих неприятностей.
Для меня ничего не существует, кроме Карарбаха и зарослей слева.
Идем долго, хотя не так уж много прошли от гребня. Время сглаживает напряженность. Но вот слева, как сигнал тревоги, далеко крикнула кукша. Загря вздрогнул и замер, подняв высоко морду с раздутыми ноздрями. Его шерстистый хвост, накинутый веером на спину, стал выпрямляться, вытягиваться. Поднялся загривок. Карарбах почти незаметным движением руки подал мне знак — быть настороже.
Я шагнул вперед, к просвету слева от старика. Загря, потихоньку переставляя ноги, двинулся вперед, громко глотнул воздух, еще и еще, и, оторвавшись от поводка, привязанного к поясу Карарбаха, огромным прыжком бросился в стланик. Затем послышался быстро удаляющийся шорох, и все смолкло, точно провалилось в пустоту.
Старик, не опуская берданы, кивком головы напомнил мне, что нельзя без присмотра оставлять тыл. Но тут залаял Загря. Послышалось сильное хлопанье крыльев, и из стлаников поднялись два старых белохвостых орлана. Они быстро пронеслись мимо нас.
Карарбах проводил подозрительным взглядом птиц, обернулся ко мне. Я жестами объясняю ему, что лает Загря. Он пропускает меня вперед, заставляет идти на лай.
Загря лает без азарта, редко, лениво. Это не на медведя.
На узкой россыпушке кобель встречает нас и моментально поворачивает назад. Мы прибавляем шагу. Ветки хлещут по лицу, руки не успевают защищаться. Ноги застревают между стелющимися стволами. Загря выводит нас на край небольшой котловины.
— Ую-ю… — вырывается у Карарбаха удивление.
Посреди котловины возвышается продолговатый холмик из лесного хлама. Поверх него торчат четыре медвежьи лапы, вскинутые кверху истоптанными пятками, со скрюченными в предсмертных муках когтями. Низкий густой ерник, что покрывал котловину, вырван с корнями, стланик изломан, камни разбросаны, всюду клочья шерсти, кровь и глубокие ямы. На свежеизрытой земле отпечатались медвежьи лапы: крупные и поменьше.
С одного взгляда мы догадались, что здесь, в котловине, встретились два лесных великана.
Холмик насыпан совсем недавно и был теплый от солнечных лучей. Я сбросил с мертвого зверя землю, мох, ветки. Это была молодая самка лет трех, страшно изувеченная сильным противником. Он перегрыз ей горло и переломил позвоночник. Со спины содрал широкий ремень кожи и переломал ребра. Видно, и после ее смерти медведь еще долго творил над ней расправу.
Такая злоба к своим собратьям живет, вероятно, только у медведя. Особенно это проявляется у самцов в годы полного расцвета сил. Тогда они беспощадны ко всему живому. В старости же, когда притупляются у них когти и клыки, они становятся жертвой своих собратьев.
Орланы уже выклевали глаза у медведицы.
Что же не поделили тут эти хищники? Неужели из-за орехов? Не может быть!
Старик тоже озабочен. Он начинает осматривать холмик. Низко пригибаясь, идет по кромке котловины, ищет следы. Я стою на карауле.
Загря, разнеженный вечерним теплом, беспечно развалился на каменной плите, дремлет с закрытыми глазами. Но уши начеку.
Длинные тени деревьев ложатся на широкие просветы болот. В зарослях дразнятся кедровки. Кричит куропатка, созывая на вечернюю кормежку свое беспокойное семейство. Под просторным куполом неба парят две птицы.
Карарбах возвращается в кустарник, склоняется к земле, что-то ощупывает руками и молча зовет меня к себе. Не поднимаясь, показывает на небольшой отпечаток лапы медведицы. Наступая на мягкий ягель, она вдавила в него алюминиевую ложку.
Откуда взялась ложка? Я поднимаю ее. На ручке выбиты точками две буквы: «Е. Б.». И хотя мы были подготовлены к самым ужасным открытиям, эта находка поразила нас.
Мы напали на след Елизара.
Карарбах тащит меня в котловину, и метров через шесть мы увидели на мху под стлаником лежку крупного медведя. Старик тычет пальцем в глубокие следы когтей в земле и прыжка и всем корпусом изображает схватку зверей. Он объясняет, что медведь под кустом устроил засаду и отсюда напал на свою жертву. Но почему именно здесь, в котловине, он подкарауливал медведицу?
Старик идет по кромке котловины вниз. Вот он останавливается, нагибается, показывает рукою под ноги. Я подхожу к нему, вижу волок и крупные следы медведя на нем, обращенные пятками к нам. Несомненно, тут хищник, пятясь задом, тащил через стланик по мху и камням Елизара. Я поднимаю с земли пуговицу, вырванную с клочком ваты, хочу показать Карарбаху, но он уже шагает по волоку влево…
Его морщинистое лицо стало вдруг вытягиваться, руки с берданой опустились, губы что-то шепчут.
У нижнего края котловины, за единственным стланиковым кустом, мы обнаружили второй холмик, как будто прикрытый телогрейкой. Мне показалось, что при нашем появлении телогрейка приподнялась и медленно опустилась, точно кто-то под нею испустил дух. Потом я еще долго не мог освободиться от этого видения.
Елизар лежал вниз лицом, возвышаясь над холмиком скрюченною спиною. Кожа, содранная когтями с головы, от лба прикрывала рану на затылке. Он был схвачен и убит медведем, очевидно, сзади и так внезапно, что не успел даже повернуться лицом к опасности.
Мы с Карарбахом стоим у изголовья покойника, сняв шапки, подавленные. С печалью вспоминаю я о погибших здесь других людях. Они были все молоды, в том возрасте, когда трудности путешествия кажутся сладостью, они мечтали увидеть под собою побежденные вершины гор, незнакомую тайгу, реки. Но на пути к цели они неизбежно должны были столкнуться в этом суровом краю с большими трудностями, должны были рисковать собой. И в этой борьбе за освоение необжитых пространств геодезисты оставляют вот такие, часто безыменные, могилы.
Кончается день.
Карарбах подает мне знак торопиться.
К ночи медведь непременно вернется к своей добыче, чтобы оградить ее от других хищников. Вернее всего, он явится сюда, чтобы устроить пир. А в темноте на его стороне будут все преимущества.
Карарбах хватает меня за телогрейку, тянет за собою вниз, к озерам. Предупреждает, что встреча с медведем около его добычи слишком опасна.
Что делать? Неужели бросить труп товарища на растерзание хищникам?
Решение приходит сразу, само по себе, помимо моей воли.
Останавливаю старика, произношу медленно по слогам:
— Я остаюсь караулить Елизара, — и показываю рукой на землю и на холмик.
Старик не понимает меня, но догадывается, что я затеваю что-то безрассудное.
Подтверждаю еще и еще свои слова более убедительными жестами. У Карарбаха поднимается кожа на лбу, взгляд становится строгим, неуступчивым. Он снова изо всех сил пытается тащить за собою непонятливого лючи.
Уговариваю Карарбаха идти на табор. Но старик садится на землю, не хочет оставлять меня одного, убеждает, что оставаться в котловине на ночь, даже вдвоем, равносильно смерти. Эта настойчивость трогательна. Однако я непреклонен в своем решении и не хочу думать о том, что ждет меня.
Может, ночью повезет и я встречусь с людоедом, постараюсь рассчитаться с ним.
Хочу перехитрить старика, отослать его с запиской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41