Она была совершенно обыкновенной женщиной, разве немножко более удачливой, чем другие. И вот она мертва.
Вокруг нее раскинулся молчащий город, внизу, под мостом, беззвучно текла река, да в небе помаргивали звезды, а в домах светились огоньки. Даже сквозь пелену безысходного страдания Лестер немного удивилась — откуда взялся этот свет? Если Город и правда такой пустой, каким кажется, если нигде ни души, почему же светятся окна? Она смотрела на них не отрываясь, удивление вспыхнуло и погасло, чуть погодя вернулось и опять ушло, и так снова и снова. Она все еще продолжала стоять на том же месте. Всю жизнь Лестер считала себя вполне разумной и не самой слабой, но ни разу в жизни ей не приходилось проявлять инициативу — особенно такого рода, какая требовалась сейчас. Она никогда не задумывалась о смерти; никогда не готовилась к ней; никогда не сверяла с ней свои планы. У нее не было с ней никаких дел, и вот теперь никаких дел не было и в ней. Похоже, и смерти нечего было ей предложить, кроме вида Лондона, вот она и стояла на мосту, беспомощная, всеми брошенная. Город заполнял все пространство до горизонта, и когда долгий мрак начал понемногу сменяться тусклым светом, она поразилась, как он огромен. Развиднелось; казалось, наступал блеклый октябрьский день; огни в окнах погасли. Потом снова стемнело, и они снова зажглись — и так раз двадцать-тридцать. Солнца не было. Днем она могла видеть Реку и Город; ночью — звезды. И ничего больше.
Она и сама не знала, что в конце концов заставило ее двигаться. Не было ни голода, ни жажды, ни холода; пожалуй, она немного устала, но так, самую малость.
Просто в какой-то момент Лестер поняла, что Ричард не придет, и ожидание стало бессмысленным. Помимо Ричарда был у нее в жизни еще только один маленький интерес: к простому человеческому обиходу; люди мало интересовали ее, не считая, быть может, школьной подруги Эвелин, а вот вещи, которыми люди пользуются, все эти дома, одежда, мебель, милые безделушки — к ним она всегда была неравнодушна. Именно их она любила, они теперь и окружали ее. Конечно, она не знала и не могла знать, что именно этот ее неподдельный интерес и подарил ей теперешний отдых в Ничто. Если бы умер Ричард, окружающее осталось бы для нее живым; а теперь умерла она, но окружающее все равно осталось с ней, только лишенное населявших его мужчин и женщин, не такое живое, как раньше.
Она двинулась в путь. Куда? Не все ли равно? Обернувшись через плечо, Лестер отыскала взглядом рухнувший самолет. Он все еще был там, но теперь выглядел бледнее и меньше, словно постепенно исчезал. Неужели и весь Город со временем поблекнет и оставит ее в пустоте?
А может, и сама она тоже исчезнет? До сих пор она не думала, как выглядит ее собственное тело; смерть не ставила перед ней проблем такого рода. При жизни тело никогда не создавало ей неудобств; она просто принимала его, со всеми недомоганиями и кое-какими несовершенствами, впрочем, весьма незначительными. Гордость — а женской гордости ей хватало — дозволяла отдавать это тело только Ричарду. Ей хотелось отдаваться Ричарду, и поэтому она считала, что любит его — так это называлось на ее языке. Правда, когда она была не в духе, ей хотелось, чтобы Ричард любил ее (в ее понимании этого слова) больше, чем она его. Но плохое настроение посещало Лестер не так уж часто. Она действительно желала Ричарда, нуждалась в нем, и до определенной степени любила. Она естественно и вполне искренне страдала без него, тосковала, брала вину на себя. Это была простая, честная страсть, простой честной страстью она и оставалась. Но теперь эта страсть все больше и больше воплощалась в одну-единственную мысль: она не в первый раз оттолкнула его, она слишком часто делала это раньше, и теперь получила неизбежный результат — он ушел.
Итак, она двинулась в путь и пошла на север. Движение было неосознанным, просто эту часть Лондона она хорошо знала. За мостом, возле Уайтхолла — никого; на Трафальгарской площади — никого. В магазинах, в конторах — никого. В них было все, кроме людей. Временами ее охватывало ужасное ощущение — будто те здания, на которые она именно сейчас не смотрит, совершенно пусты; что вокруг — только фасады, за которыми нет вообще ничего; что если она пройдет один из магазинов насквозь, то окажется в полной пустоте. Словно Ничто кралось за ней по пятам; она не могла подобрать нужных слов, но подозрение не исчезало.
Она добралась до Чаринг-Кросс Роуд и направилась по ней. Впереди показалась кирпичная стена, скрывающая вход в метро на станции «Лейстер-Сквер». У противоположного входа кто-то стоял. Лестер по-прежнему не испытывала ни удивления, ни страха, ни радости. Эмоции бездействовали. Раньше не было никого; теперь кто-то появился, но не Ричард; на этот раз — молодая женщина.
Она перешла дорогу и подошла к незнакомке; видимо, это нужно было сделать. Незнакомка? Да нет. Это же — отметила она с намеком на удивление — это же Эвелин.
Внезапно она сообразила, что именно здесь они и договаривались встретиться, и сразу почти забыла о своей смерти. Потом вспомнилось, что они чисто случайно встретились не там, где договаривались, и что обе шли именно сюда. Воспоминание внезапно возродило боль и беспамятство, столь же быстро угасшие. Оставалось идти дальше. Она и пошла.
Фигурка Эвелин двинулась ей навстречу. Звук каблуков ужасно громко разнесся над мостовой, но через пару шагов стал едва слышен. Лестер не обратила внимание ни на звук, ни на то, как он убывает; она вся обратилась в зрение и просто пожирала глазами приближающуюся фигуру, словно старалась заполнить пустоту, оставшуюся после ухода Ричарда. Второе из дорогих ей существ теперь становилось единственным. Когда они сблизились, она не смогла найти слов для приветствия, кроме сотни раз говоренного, невыразительного и беспечного «Привет, Эвелин!» Звук собственного голоса испугал ее, а ожидание ответа заставило замереть в напряжении — будет ли ответ? И он пришел. Образ подруги произнес дрожащим голосом: «Привет, Лестер!»
Они остановились, разглядывая друг друга. Лестер обнаружила, что совершенно не может обсуждать их нынешнее состояние. Эвелин стояла рядом, ростом чуть ниже ее, с осунувшимся лицом и быстро бегающими черными глазами. Черные волосы прикрывала зеленая шляпка; пальто тоже зеленое, в тон, пальцы беспокойно теребят друг друга. Лестер тут же заметила, что сумочки при Эвелин нет. Отсутствие того, что для обеих составляло почти неотъемлемую часть одежды, без чего обе они никогда не показывались на людях, утрата носового платка, косметички, ключей, денег, писем особенно остро заставляли чувствовать свою заброшенность. Они остались в чем были — без собственности, без элементарно необходимого. Лестер начала побаиваться, не потеряет ли она и платье, если так дальше пойдет, и отчаянно вцепилась в него. Без сумочки она ощущала себя вдвойне одинокой в этом пустом Городе. Но теперь Эвелин была рядом, а это уже кое-что. Теперь обе они готовы встретить неведомое грядущее. Бедные, затерянные странницы, теперь они смогут скитаться вместе.
Она сказала:
— Значит, и ты здесь! — и ей стало немного повеселее. Пожалуй, скоро она сумеет произнести даже слово «смерть». Лестер не страдала отсутствием мужества. Она всегда была готова, как говорится, «смотреть фактам в лицо»; беда скорее заключалась в том, что в своей, лишенной особых кризисов и особого смысла, жизни она начинала сама изобретать факты, а иначе откуда взяться лицу, в которое надо смотреть? Она разделяла общие смутные представления, свойственные ее возрасту, что если у вас нет проблем с противоположным полом, значит, и все остальное в порядке, и столь же смутные представления, свойственные всем возрастам вообще, что если у вас в жизни (в том числе и сексуальной) что-то не ладится, то виноваты в этом другие — пусть и непреднамеренно. Когда она злилась на мужа, то в этом скорее проявлялась сила, не находящая приложения, чем просто каприз. Это мужество и эта сила шевельнулись в ней, когда она увидела Эвелин; она тут же отвела им роли — открытости, бесстрашия, даже некоторого исследовательского интереса. О, если бы только здесь был Ричард!
Оказывается, Эвелин в это время тоже говорила. Быстрый, небрежный голос перекатывал, смазывал слова.
— Как долго тебя все же не было, — бормотала она. — Я думала, ты уж совсем не придешь. Я ждала, ждала, ты и представить себе не можешь, сколько. Пойдем в парк, посидим немного.
Лестер приготовилась ответить, но испугалась того, как привычно-плоско звучат слова. Она держала себя в руках с тех самых пор, как окончательно рассталась с Ричардом, поэтому сумела удержать в сознании и то новое состояние, в котором они очутились. Болтовня о том, чтобы посидеть в парке, показалась ей кошмаром, сродни тем страшным снам, в которых невозможное оборачивается реальностью. Она видела перед собой вход в подземку и припоминала, что они собирались отправиться куда-то на метро. Она начала отвечать не менее дурацким образом: «Но, может, мы лучше…» — когда Эвелин схватила ее за руку. Лестер не любила, когда ее трогают, и прикосновений Эвелин не любила; а теперь и то и другое не понравилось ей больше обыкновенного.
Тело отшатнулось. Она не сводила глаз со входа, а отвращение плоти все нарастало. Вот вход; они собирались ехать. Да, но что, если там уже нет никакого метро или в нем пусто так же, как и на улицах? Человек Средневековья испугался бы в этот момент чего-нибудь другого — возможно, пути в citta dolente, или его обитателей, гладкокожих или волосатых, с клыками или с когтями, злобных или алчных, крадущихся или карабкающихся наверх из самых жутких бездн. Лестер не думала об этом, зато она подумала о подземных пространствах и о том, чем они могут быть заполнены. В самом деле, чем, кроме смерти? Возможно, вспыхнула мысль, возможно, там люди, все люди этого мертвого Города; возможно, именно там ждут они ее, как ждет этот вход и все, что под ним. С подобными вещами все ее мужество не отважилось бы встретиться лицом к лицу. Так легка была рука Эвелин, сжимавшая ее руку, а страх, застывший в глазах подруги, так тяжел, так близок к ее собственному, что Лестер поддалась и позволила увести себя.
Они отправились в парк; они нашли скамейку; они уселись. Начав говорить, Эвелин никак не могла остановиться. Лестер всегда знала, что та любит поболтать, и готова была привычно перестать слушать после первых же слов. Однако на этот раз отключиться не удалось. Никогда еще тусклая скороговорка Эвелин не казалась ей столь противной. Голос был тонкий и вкрадчивый, как обычно, но теперь он еще и прилипал как-то, и все никак не кончался. Он струился, как река, нет, пожалуй, кувыркался, словно что-то, с размаху брошенное в реку; в нем не было напряжения, в нем не было веса, одно только чистое течение.
— ..Не стоит нам, наверное, сегодня туда ходить, после всего, — булькали слова. — Я про то, что людей вокруг слишком мало, а я терпеть не могу сидеть в пустом театре, ты ведь тоже, наверное? Даже в кино. Все становится совсем не так. Ненавижу, когда вокруг никого нет. Может, нам стоит пойти навестить Бетти? Знаю, знаю, Бетти тебе не нравится, да и мамочка ее тоже. Мне ее мамочка тоже не больно-то нравится, но, сказать по правде, с Бетти ей, должно быть, не сладко приходится.
Надо было мне больше ей помогать, но я уж и так старалась, делала все, что могла. На самом деле мне всегда очень нравилась Бетти, и я ведь говорила, что найдется какое-нибудь простое объяснение той истории с немецким эмигрантом, ну, года два назад, помнишь? Конечно, с ней я об этом никогда не говорила, потому что она ведь всегда такая болезненно стеснительная, правда? Слышала только, что этот художник потом еще несколько раз к ней заходил. Как его звали? Дрейтон, кажется. Он ведь друг твоего мужа? Никогда бы не подумала, что он…
Лестер сказала или ей показалось, что сказала, нечто вроде:
— Уймись, Эвелин.
Голос тут же смолк. Лестер поняла, что это она его остановила. Сама она не могла бы произнести ни слова. Безмолвие Города сразу стало давящей явью, и на миг она чуть не пожалела о своих словах, но тут же поняла, что скорее предпочтет напряженную, враждебную тишину этой бесчувственной болтовне. Смерть, честная и откровенная, казалась предпочтительнее смерти, маскирующейся под глупую жизнь. Лестер напряженно выпрямилась, движение получилось почти вызывающим. Теперь они обе молчали. Наконец Лестер услышала рядом с собой тихий, странный звук. Она повернула голову и увидела, что Эвелин сидит и плачет так же, как» недавно — недавно? — плакала сама Лестер: слезы катятся по лицу, а рот кривится почти беззвучно. Эвелин трясло, зубы у нее постукивали, именно этот звук и услышала Лестер.
Раньше она начала бы раздражаться или сочувствовать. Наверное, и сейчас она могла бы реагировать так же — но не реагировала никак. Вот она, Эведин, причитающая и рыдающая — да, Эвелин, причитает и рыдает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Вокруг нее раскинулся молчащий город, внизу, под мостом, беззвучно текла река, да в небе помаргивали звезды, а в домах светились огоньки. Даже сквозь пелену безысходного страдания Лестер немного удивилась — откуда взялся этот свет? Если Город и правда такой пустой, каким кажется, если нигде ни души, почему же светятся окна? Она смотрела на них не отрываясь, удивление вспыхнуло и погасло, чуть погодя вернулось и опять ушло, и так снова и снова. Она все еще продолжала стоять на том же месте. Всю жизнь Лестер считала себя вполне разумной и не самой слабой, но ни разу в жизни ей не приходилось проявлять инициативу — особенно такого рода, какая требовалась сейчас. Она никогда не задумывалась о смерти; никогда не готовилась к ней; никогда не сверяла с ней свои планы. У нее не было с ней никаких дел, и вот теперь никаких дел не было и в ней. Похоже, и смерти нечего было ей предложить, кроме вида Лондона, вот она и стояла на мосту, беспомощная, всеми брошенная. Город заполнял все пространство до горизонта, и когда долгий мрак начал понемногу сменяться тусклым светом, она поразилась, как он огромен. Развиднелось; казалось, наступал блеклый октябрьский день; огни в окнах погасли. Потом снова стемнело, и они снова зажглись — и так раз двадцать-тридцать. Солнца не было. Днем она могла видеть Реку и Город; ночью — звезды. И ничего больше.
Она и сама не знала, что в конце концов заставило ее двигаться. Не было ни голода, ни жажды, ни холода; пожалуй, она немного устала, но так, самую малость.
Просто в какой-то момент Лестер поняла, что Ричард не придет, и ожидание стало бессмысленным. Помимо Ричарда был у нее в жизни еще только один маленький интерес: к простому человеческому обиходу; люди мало интересовали ее, не считая, быть может, школьной подруги Эвелин, а вот вещи, которыми люди пользуются, все эти дома, одежда, мебель, милые безделушки — к ним она всегда была неравнодушна. Именно их она любила, они теперь и окружали ее. Конечно, она не знала и не могла знать, что именно этот ее неподдельный интерес и подарил ей теперешний отдых в Ничто. Если бы умер Ричард, окружающее осталось бы для нее живым; а теперь умерла она, но окружающее все равно осталось с ней, только лишенное населявших его мужчин и женщин, не такое живое, как раньше.
Она двинулась в путь. Куда? Не все ли равно? Обернувшись через плечо, Лестер отыскала взглядом рухнувший самолет. Он все еще был там, но теперь выглядел бледнее и меньше, словно постепенно исчезал. Неужели и весь Город со временем поблекнет и оставит ее в пустоте?
А может, и сама она тоже исчезнет? До сих пор она не думала, как выглядит ее собственное тело; смерть не ставила перед ней проблем такого рода. При жизни тело никогда не создавало ей неудобств; она просто принимала его, со всеми недомоганиями и кое-какими несовершенствами, впрочем, весьма незначительными. Гордость — а женской гордости ей хватало — дозволяла отдавать это тело только Ричарду. Ей хотелось отдаваться Ричарду, и поэтому она считала, что любит его — так это называлось на ее языке. Правда, когда она была не в духе, ей хотелось, чтобы Ричард любил ее (в ее понимании этого слова) больше, чем она его. Но плохое настроение посещало Лестер не так уж часто. Она действительно желала Ричарда, нуждалась в нем, и до определенной степени любила. Она естественно и вполне искренне страдала без него, тосковала, брала вину на себя. Это была простая, честная страсть, простой честной страстью она и оставалась. Но теперь эта страсть все больше и больше воплощалась в одну-единственную мысль: она не в первый раз оттолкнула его, она слишком часто делала это раньше, и теперь получила неизбежный результат — он ушел.
Итак, она двинулась в путь и пошла на север. Движение было неосознанным, просто эту часть Лондона она хорошо знала. За мостом, возле Уайтхолла — никого; на Трафальгарской площади — никого. В магазинах, в конторах — никого. В них было все, кроме людей. Временами ее охватывало ужасное ощущение — будто те здания, на которые она именно сейчас не смотрит, совершенно пусты; что вокруг — только фасады, за которыми нет вообще ничего; что если она пройдет один из магазинов насквозь, то окажется в полной пустоте. Словно Ничто кралось за ней по пятам; она не могла подобрать нужных слов, но подозрение не исчезало.
Она добралась до Чаринг-Кросс Роуд и направилась по ней. Впереди показалась кирпичная стена, скрывающая вход в метро на станции «Лейстер-Сквер». У противоположного входа кто-то стоял. Лестер по-прежнему не испытывала ни удивления, ни страха, ни радости. Эмоции бездействовали. Раньше не было никого; теперь кто-то появился, но не Ричард; на этот раз — молодая женщина.
Она перешла дорогу и подошла к незнакомке; видимо, это нужно было сделать. Незнакомка? Да нет. Это же — отметила она с намеком на удивление — это же Эвелин.
Внезапно она сообразила, что именно здесь они и договаривались встретиться, и сразу почти забыла о своей смерти. Потом вспомнилось, что они чисто случайно встретились не там, где договаривались, и что обе шли именно сюда. Воспоминание внезапно возродило боль и беспамятство, столь же быстро угасшие. Оставалось идти дальше. Она и пошла.
Фигурка Эвелин двинулась ей навстречу. Звук каблуков ужасно громко разнесся над мостовой, но через пару шагов стал едва слышен. Лестер не обратила внимание ни на звук, ни на то, как он убывает; она вся обратилась в зрение и просто пожирала глазами приближающуюся фигуру, словно старалась заполнить пустоту, оставшуюся после ухода Ричарда. Второе из дорогих ей существ теперь становилось единственным. Когда они сблизились, она не смогла найти слов для приветствия, кроме сотни раз говоренного, невыразительного и беспечного «Привет, Эвелин!» Звук собственного голоса испугал ее, а ожидание ответа заставило замереть в напряжении — будет ли ответ? И он пришел. Образ подруги произнес дрожащим голосом: «Привет, Лестер!»
Они остановились, разглядывая друг друга. Лестер обнаружила, что совершенно не может обсуждать их нынешнее состояние. Эвелин стояла рядом, ростом чуть ниже ее, с осунувшимся лицом и быстро бегающими черными глазами. Черные волосы прикрывала зеленая шляпка; пальто тоже зеленое, в тон, пальцы беспокойно теребят друг друга. Лестер тут же заметила, что сумочки при Эвелин нет. Отсутствие того, что для обеих составляло почти неотъемлемую часть одежды, без чего обе они никогда не показывались на людях, утрата носового платка, косметички, ключей, денег, писем особенно остро заставляли чувствовать свою заброшенность. Они остались в чем были — без собственности, без элементарно необходимого. Лестер начала побаиваться, не потеряет ли она и платье, если так дальше пойдет, и отчаянно вцепилась в него. Без сумочки она ощущала себя вдвойне одинокой в этом пустом Городе. Но теперь Эвелин была рядом, а это уже кое-что. Теперь обе они готовы встретить неведомое грядущее. Бедные, затерянные странницы, теперь они смогут скитаться вместе.
Она сказала:
— Значит, и ты здесь! — и ей стало немного повеселее. Пожалуй, скоро она сумеет произнести даже слово «смерть». Лестер не страдала отсутствием мужества. Она всегда была готова, как говорится, «смотреть фактам в лицо»; беда скорее заключалась в том, что в своей, лишенной особых кризисов и особого смысла, жизни она начинала сама изобретать факты, а иначе откуда взяться лицу, в которое надо смотреть? Она разделяла общие смутные представления, свойственные ее возрасту, что если у вас нет проблем с противоположным полом, значит, и все остальное в порядке, и столь же смутные представления, свойственные всем возрастам вообще, что если у вас в жизни (в том числе и сексуальной) что-то не ладится, то виноваты в этом другие — пусть и непреднамеренно. Когда она злилась на мужа, то в этом скорее проявлялась сила, не находящая приложения, чем просто каприз. Это мужество и эта сила шевельнулись в ней, когда она увидела Эвелин; она тут же отвела им роли — открытости, бесстрашия, даже некоторого исследовательского интереса. О, если бы только здесь был Ричард!
Оказывается, Эвелин в это время тоже говорила. Быстрый, небрежный голос перекатывал, смазывал слова.
— Как долго тебя все же не было, — бормотала она. — Я думала, ты уж совсем не придешь. Я ждала, ждала, ты и представить себе не можешь, сколько. Пойдем в парк, посидим немного.
Лестер приготовилась ответить, но испугалась того, как привычно-плоско звучат слова. Она держала себя в руках с тех самых пор, как окончательно рассталась с Ричардом, поэтому сумела удержать в сознании и то новое состояние, в котором они очутились. Болтовня о том, чтобы посидеть в парке, показалась ей кошмаром, сродни тем страшным снам, в которых невозможное оборачивается реальностью. Она видела перед собой вход в подземку и припоминала, что они собирались отправиться куда-то на метро. Она начала отвечать не менее дурацким образом: «Но, может, мы лучше…» — когда Эвелин схватила ее за руку. Лестер не любила, когда ее трогают, и прикосновений Эвелин не любила; а теперь и то и другое не понравилось ей больше обыкновенного.
Тело отшатнулось. Она не сводила глаз со входа, а отвращение плоти все нарастало. Вот вход; они собирались ехать. Да, но что, если там уже нет никакого метро или в нем пусто так же, как и на улицах? Человек Средневековья испугался бы в этот момент чего-нибудь другого — возможно, пути в citta dolente, или его обитателей, гладкокожих или волосатых, с клыками или с когтями, злобных или алчных, крадущихся или карабкающихся наверх из самых жутких бездн. Лестер не думала об этом, зато она подумала о подземных пространствах и о том, чем они могут быть заполнены. В самом деле, чем, кроме смерти? Возможно, вспыхнула мысль, возможно, там люди, все люди этого мертвого Города; возможно, именно там ждут они ее, как ждет этот вход и все, что под ним. С подобными вещами все ее мужество не отважилось бы встретиться лицом к лицу. Так легка была рука Эвелин, сжимавшая ее руку, а страх, застывший в глазах подруги, так тяжел, так близок к ее собственному, что Лестер поддалась и позволила увести себя.
Они отправились в парк; они нашли скамейку; они уселись. Начав говорить, Эвелин никак не могла остановиться. Лестер всегда знала, что та любит поболтать, и готова была привычно перестать слушать после первых же слов. Однако на этот раз отключиться не удалось. Никогда еще тусклая скороговорка Эвелин не казалась ей столь противной. Голос был тонкий и вкрадчивый, как обычно, но теперь он еще и прилипал как-то, и все никак не кончался. Он струился, как река, нет, пожалуй, кувыркался, словно что-то, с размаху брошенное в реку; в нем не было напряжения, в нем не было веса, одно только чистое течение.
— ..Не стоит нам, наверное, сегодня туда ходить, после всего, — булькали слова. — Я про то, что людей вокруг слишком мало, а я терпеть не могу сидеть в пустом театре, ты ведь тоже, наверное? Даже в кино. Все становится совсем не так. Ненавижу, когда вокруг никого нет. Может, нам стоит пойти навестить Бетти? Знаю, знаю, Бетти тебе не нравится, да и мамочка ее тоже. Мне ее мамочка тоже не больно-то нравится, но, сказать по правде, с Бетти ей, должно быть, не сладко приходится.
Надо было мне больше ей помогать, но я уж и так старалась, делала все, что могла. На самом деле мне всегда очень нравилась Бетти, и я ведь говорила, что найдется какое-нибудь простое объяснение той истории с немецким эмигрантом, ну, года два назад, помнишь? Конечно, с ней я об этом никогда не говорила, потому что она ведь всегда такая болезненно стеснительная, правда? Слышала только, что этот художник потом еще несколько раз к ней заходил. Как его звали? Дрейтон, кажется. Он ведь друг твоего мужа? Никогда бы не подумала, что он…
Лестер сказала или ей показалось, что сказала, нечто вроде:
— Уймись, Эвелин.
Голос тут же смолк. Лестер поняла, что это она его остановила. Сама она не могла бы произнести ни слова. Безмолвие Города сразу стало давящей явью, и на миг она чуть не пожалела о своих словах, но тут же поняла, что скорее предпочтет напряженную, враждебную тишину этой бесчувственной болтовне. Смерть, честная и откровенная, казалась предпочтительнее смерти, маскирующейся под глупую жизнь. Лестер напряженно выпрямилась, движение получилось почти вызывающим. Теперь они обе молчали. Наконец Лестер услышала рядом с собой тихий, странный звук. Она повернула голову и увидела, что Эвелин сидит и плачет так же, как» недавно — недавно? — плакала сама Лестер: слезы катятся по лицу, а рот кривится почти беззвучно. Эвелин трясло, зубы у нее постукивали, именно этот звук и услышала Лестер.
Раньше она начала бы раздражаться или сочувствовать. Наверное, и сейчас она могла бы реагировать так же — но не реагировала никак. Вот она, Эведин, причитающая и рыдающая — да, Эвелин, причитает и рыдает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36