Наконец один занавес затрепетал, словно находившиеся за ним маленькие, в фут высотой артисты разделяли нетерпение зрителей. Вероятно, за квадратной древесностружечной плитой над сценой уже спрятался человек, а то и двое, которым предстояло дергать за ниточки. Настоящие артисты — люди, но не им, а куклам достанутся восторг и негодование публики. Так уж заведено: Джуди срывает аплодисменты, а Панч — оскорбительные возгласы возмущенных насилием людей.
Сегодня насилия будет вдоволь, но ведь публике только того и нужно. Без этого наркотика она как без воздуха.
Вздох облегчения и возбужденные возгласы; занавесы медленно, рывками раздвигаются; слышен скрип ржавых блоков. За сценой — декорации. В темно-синем окне улыбается луна — надо понимать так, что действие происходит вечером. Меблировка скудная — два стула, стол и колыбель на авансцене. Из колыбели торчит крошечная макушка. Кто-то из зрителей сразу забирается на скамейку, чтобы разглядеть деревянного младенца. Спектакль еще не начался, а ребенок уже вызвал сочувствие в зале. Все знают, что ему придется пострадать.
Появляется Джуди. Шелестя по полу длинным передником, она семенит к своему отпрыску и наклоняется над ним, часто кивая головой. Вроде бы у нее шевелятся губы — наверное, иллюзия, а может, нижняя челюсть на пружинке. Через секунду на сцену выйдет злодей, замысливший погубить собственное чадо, сбросить бремя со своих преступных плеч.
Джуди протягивает руки к ребенку, словно хочет схватить его и прижать к груди. Поздно! Вопль ужаса тонет в яростном рыке: на сцене материализуется разодетый под клоуна Панч. Публика свистит и мяукает, где-то в последних рядах плачет малыш.
Рой Кэтлин ловит себя на том, что напрягся и обнял дочь за плечи. Лицо! Как злодей посмотрел на зрителей — с насмешкой и угрозой! Хочется заслониться от этого взгляда, вжаться в спинку скамьи.
Лиз инстинктивно вцепилась в руку Роя, прижалась к нему. БОЖЕ МОЙ, МНЕ СТРАШНО!
Тем временем Панч замечает младенца в люльке. В черных глазах клоуна вспыхивает злоба, дубинка взлетает над его головой. К нему бросается Джуди и колотит крошечными кулачками, трещащими, как кастаньеты. Раздается пронзительный визг. У НЕЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ШЕВЕЛЯТСЯ ГУБЫ!
Дубинка с хрустом опускается на люльку. Ребенок вываливается, катится по полу, налетает на стену. Панч бросается следом, уклоняясь от ударов Джуди. Дубинка находит свою жертву, удары сыплются градом. И ВОТ ЧЕРНОЕ ДЕЛО СДЕЛАНО!
Панч поворачивается к обезумевшей Джуди. Рой, прижимающий к себе Лиз и Ровену, не видит ничего, кроме двух пар глаз. Чепуха, говорит он себе, не могут неодушевленные предметы так воздействовать… Это все глаза! Они как живые!
Джуди падает и поднимается, чтобы снова вступить в безнадежную схватку.
Крики ужаса, детский плач. ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! КРОВЬ! Ярко-красная жидкость сочится из головы ребенка… а теперь и Джуди обливается ею. Она шатается и падает замертво посреди сцены, и тотчас вокруг нее натекает лужица крови.
Кэтлин пытается убедить себя, что это всего лишь фокус. Надеется, что жена и дочь поверят этому объяснению. Наверное, в головах артистов находятся сосудики с томатным соусом, которые откупориваются от ударов. Да, скорее всего. ГОСПОДИ ИИСУСЕ! ЭТО ПРОСТО КОШМАР!
Ровена сжалась в комок, уткнулась лицом под мышку Рою, Лиз схватила его за руку, бормоча что-то со страхом и отвращением. Плачут почти все дети, одного мальчика поблизости рвет… НО НИКТО НЕ ШЕВЕЛИТСЯ! НИКТО НЕ УХОДИТ!
Возгласы одобрения. Едва появившись на сцене. Полицейский завоевывает приязнь зрителей. Неважно, что форма на нем слишком темного оттенка, неважно, что он не сумеет арестовать или на худой конец отлупить негодяя — главное, закон хоть на несколько секунд вступит в борьбу со злом. Закон ухе размахивает своей дубинкой. Панч и Полицейский фехтуют, каждый только и ждет, когда противник раскроется. Ни тот, ни другой не пытаются сойти с крови, чавкающей у них под ногами.
Удар за удар. Внезапный рев — толпа воодушевлена отвагой куклы в синем. Ее недруг загнан в угол. На лице Панча — страх и боль, его нижняя губа, похоже, расколота, на подбородок стекает что-то темное.
— Это ужасно! — лепечет Лиз. — Неужели нельзя уйти?
Рой не отвечает, он не может оторвать глаз от дерущихся. Ровена прижимается к нему, но и она, как зачарованная, смотрит на сцену. Все хотят уйти, но никто не встает, удерживаемый на месте какой-то невидимой силой.
Вскоре удача изменяет Полицейскому. Панч уворачивается, затем его дубинка обрушивается на шлем противника. Офицер падает и уже не может подняться под градом яростных ударов.
Теперь на ногах только Панч, избитый, но торжествующий. Он поворачивается к зрителям. Люди ежатся, вскрикивают, заслоняются руками, словно думают, что кукла может броситься на них. Короткими шажками Панч подбирается к краю сцены, деревянные губы шевелятся, осыпая публику беззвучными проклятьями. Глаза его сузились и горят ненавистью, как два крошечных прожектора. Занавески движутся навстречу друг другу и застревают, затем еще раз — как будто невидимая сила не желает, чтобы ужасная, невообразимая сцена укрылась от человеческих глаз. Наконец Панч сам с безумным хохотом удаляется за кулисы.
Из-под шлема Полицейского струится кровь. Koe-где она уже запеклась.
— Какая мерзость! — доносится с задних рядов мужской голос. — Разве можно показывать такое детям?
— Слушай! Слушай! — бормочет Лиз, обращаясь к мужу.
Наконец занавески съезжаются, укрыв от публики все, кроме Панча — уродливого шевелящегося силуэта с поднятой дубинкой. Но спектакль еще не кончился, просто театр марионеток превратился в театр теней, и публике от этого еще страшнее, поскольку она знает, что за ветхой тканью — три трупа и убийца-психопат, который еще не закончил свое грязное дело. СМЕРТЬ, ЗАТЕМ НАДРУГАТЕЛЬСТВО НАД ТРУПАМИ.
Даже ярмарочный шум не может заглушить последние удары, которые остервеневший Панч обрушивает на свои жертвы.
Плачет женщина, кричат дети. Внезапно вся сцена погружается во мрак, словно кукловоды поняли, что перегнули палку.
Разгневанные зрители тихо ругаются, унося насмерть перепуганных детей. На руках Роя Ровена содрогается всем телом; Лиз дрожащими пальцами вцепилась в его запястье. Однако никто не приближается к сцене, чтобы выразить свое возмущение постановщикам жуткого действа.
Выйдя из театра и ощутив на щеках свежее дыхание бриза, Рой шумно и с облегчением вздохнул. Только сейчас он обнаружил, что идет дождь — мелкий, но частый. Оказывается, он промок до нитки. И Лиз промокла, и Ровена, и все остальные. ДОЖДЬ ШЕЛ ВЕСЬ СПЕКТАКЛЬ, НО НИКТО ЭТОГО НЕ ЗАМЕЧАЛ!
3. Вторник
Раздевшись в тишине. Рой и Лиз развесили влажную одежду на радиаторе парового отопления. Радиатор был холодным, похоже, таким он и останется до конца недели. Завтра, если выйдет солнце, можно вывесить одежду за окно.
Лиз улеглась в постель и заговорила — впервые с той минуты, как они вернулись в пансионат.
— Больше ноги нашей не будет на этой ярмарке. Я очень волнуюсь за Ровену. Кажется, она не на шутку испугалась. Зря мы не уложили ее в нашей комнате.
— Наверное, она уже спит. — Роя передернуло — казалось, холодная влага въелась в кожу. — Завтра все будет в порядке.
— Надеюсь. — Лиз помолчала, прислушиваясь, но из соседней комнаты не доносилось ни звука. — Постановщик спектакля — настоящий садист. И кровь — будто всамделишная… Боже, зачем все это было нужно?
— Ты права, — кивнул Рой. — Мне кажется, это знамение нашего времени. Жестокость, жестокость и еще раз жестокость. Как бы то ни было, зрители очень рассердились, и вряд ли хозяева ярмарки разрешат показывать такое впредь.
— Может, нам пожаловаться?
— А что толку?
— Вот, все вы так говорите. Никому не хватает смелости напрямик высказать все, что он думает. И ты ничем не лучше других. Бэлфур тобой помыкает, а ты перед ним мечешь бисер: что вы, мистер Бэлфур, я вовсе не претендую на оплату сверхурочных. Я просто случайно задержался на работе. Я с удовольствием повременю с отпуском, лишь бы вам было удобно. Вы хотите, чтобы я поработал в субботу? О чем разговор! Не беспокойтесь обо мне, мистер Бэлфур, я всего лишь младший клерк, можете делать со мной все, что вам заблагорассудится. Я не стану возражать, потому что люблю свою профессию.
Рой напрягся, в душе поднялась горечь. Опять, подумал он. Даже в отпуске нет покоя. Черт побери, ведь это она предложила идти на ярмарку, а теперь упрекает меня за Панча и Джуди!
Рой молчал. Он давно приучил себя не спорить с женой. Пусть выплеснет, что у нее накипело. Глядишь, утром и не вспомнит.
— Так вот, мы будем жаловаться. — Лиз прижалась к нему, но только потому (и он знал это), что озябла. — Утром пойдешь туда, разыщешь кукловода и скажешь, что спектакль отвратителен. Что на нем не только детям страшно, но и родителям.
— Хорошо, — вздохнул он. — Но ведь ты только что сказала, что там ноги нашей не будет.
— Нашей — не будет. Моей и Ровены. А ты после завтрака пойдешь и выскажешь им все, что мы думаем. Скажи, что у них очень дурной вкус, если они показывают такие гадости.
Рой отвернулся к стене. Как всегда, ему отвели роль мальчика на побегушках. Ладно, завтра он что-нибудь придумает, а сейчас пора спать.
Но заснуть оказалось совсем не просто.
Утром во вторник шел сильный дождь. В наползающем с моря тумане невозможно было разглядеть даже волнорез в четверти мили от пансионата. Был час прилива. Казалось, сумрачным водам и еще более сумрачному небу передалось настроение дня, которому очень не хотелось просыпаться.
В столовой маленькой гостиницы стояла атмосфера подавленности. Постояльцы за девятью столами анемично жевали тосты с мармеладом, нацеживали в чашки кофе и чай. Короче говоря, всеми способами убивали время. А время растянулось до бесконечности. Это чувствовали даже дети, понимавшие, что сегодня не будет ни купания, ни замков из песка.
— Мама, а мы пойдем на ярмарку? — нарушил молчание мальчишеский голос.
— Посмотрим, — неохотно отозвалась женщина. — Сначала погуляем по городу. Может, распогодится.
Дождь хлестнул по стеклам, словно желая разрушить даже эту слабую надежду, и снова над столами повисла угрюмая тишина. Всем хотелось остаться в пансионате, но никто не говорил об этом вслух. Только про себя.
— А что если съездить куда-нибудь подальше от моря? — Допив третью чашку кофе. Рой полез в карман за сигаретами. — Возможно, дожди идут только над побережьем.
— Возможно. — Лиз пристально смотрела на дочь — за завтраком Ровена вела себя на удивление смирно. Она выглядела усталой — видимо, потому, что ее вчера поздно уложили спать. — Но сначала… Впрочем, ты знаешь, что надо сделать сначала.
— Ну, если настаиваешь…
— Настаиваю.
— Хорошо. Но спешить некуда, день будет долгим.
Ровена напряженно всматривалась в лица родителей.
— Ялмалка… Ялмалка…
Лиз не удержалась от резкого тона:
— Сегодня ярмарки не будет! — “И никогда не будет!” — говорили ее глаза.
— Я хочу Панча и Джуди! Я хочу Панча и Джуди!
Родители обмерли, потрясение глядя друг на друга.
— Нет, доченька, — Рой погладил Ровену по ореховым волосам. — Все, спектаклей больше не будет. — ОТКРОВЕННАЯ ЛОЖЬ. ОН ТЕРПЕТЬ НЕ МОГ ОТКРОВЕННОЙ ЛЖИ.
— Не будет, — подтвердила Лиз. И бросила мужу: — Ты позаботишься об этом.
Рой глубоко затянулся. До чего же, все-таки, она любит нянчиться со своими идеями-фикс. Причем с таким видом, будто во всем виноват муж.
Он поднялся, едва не уронив стул.
— Ладно, я пошел. Раньше уйду, раньше приду.
Он надел анорак, поднял капюшон и вышел на избиваемый дождем Променад.
“Ну и погодка! Хуже не придумаешь. Впрочем, может, оно и к лучшему. Выдайся день солнечным, и устроители ярмарки неплохо погрели бы руки”.
К автомобильчикам с резиновыми бамперами и каруселям выстроились длинные очереди фигур в плащах и непромокаемых накидках. Под ногами чавкала грязь, хлюпала вода. Искусственное веселье, принужденная радость. Но как иначе, ведь грусть в нерабочую неделю — непозволительная роскошь. Про себя каждый мечтал об уюте, только дети радовались возможности накататься вдоволь.
Рой пробрался сквозь толпу и напрямик — через зверинец — направился к театру. Лев и горилла укрылись в закутах, слон понуро стоял посреди клетки. Роя удивило, что за доступ к животным не берут плату, но тут же понял почему: они привлекают на ярмарку народ, а дети и атмосфера праздника делают все остальное. Если каждый посетитель раскошелится хотя бы на двадцать пенсов, устроители ярмарки не останутся внакладе.
Рой убавил шаг, чувствуя, как ускоряется биение сердца. Вот он, знакомый пестрый шатер с запахнутыми половинками полога. Перед мысленным взором возникла девушка с глазами дикарки. Красивая индианка, которая видит тебя насквозь, знает о тебе больше, чем ты сам. Возможно, она настоящая ясновидица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Сегодня насилия будет вдоволь, но ведь публике только того и нужно. Без этого наркотика она как без воздуха.
Вздох облегчения и возбужденные возгласы; занавесы медленно, рывками раздвигаются; слышен скрип ржавых блоков. За сценой — декорации. В темно-синем окне улыбается луна — надо понимать так, что действие происходит вечером. Меблировка скудная — два стула, стол и колыбель на авансцене. Из колыбели торчит крошечная макушка. Кто-то из зрителей сразу забирается на скамейку, чтобы разглядеть деревянного младенца. Спектакль еще не начался, а ребенок уже вызвал сочувствие в зале. Все знают, что ему придется пострадать.
Появляется Джуди. Шелестя по полу длинным передником, она семенит к своему отпрыску и наклоняется над ним, часто кивая головой. Вроде бы у нее шевелятся губы — наверное, иллюзия, а может, нижняя челюсть на пружинке. Через секунду на сцену выйдет злодей, замысливший погубить собственное чадо, сбросить бремя со своих преступных плеч.
Джуди протягивает руки к ребенку, словно хочет схватить его и прижать к груди. Поздно! Вопль ужаса тонет в яростном рыке: на сцене материализуется разодетый под клоуна Панч. Публика свистит и мяукает, где-то в последних рядах плачет малыш.
Рой Кэтлин ловит себя на том, что напрягся и обнял дочь за плечи. Лицо! Как злодей посмотрел на зрителей — с насмешкой и угрозой! Хочется заслониться от этого взгляда, вжаться в спинку скамьи.
Лиз инстинктивно вцепилась в руку Роя, прижалась к нему. БОЖЕ МОЙ, МНЕ СТРАШНО!
Тем временем Панч замечает младенца в люльке. В черных глазах клоуна вспыхивает злоба, дубинка взлетает над его головой. К нему бросается Джуди и колотит крошечными кулачками, трещащими, как кастаньеты. Раздается пронзительный визг. У НЕЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ШЕВЕЛЯТСЯ ГУБЫ!
Дубинка с хрустом опускается на люльку. Ребенок вываливается, катится по полу, налетает на стену. Панч бросается следом, уклоняясь от ударов Джуди. Дубинка находит свою жертву, удары сыплются градом. И ВОТ ЧЕРНОЕ ДЕЛО СДЕЛАНО!
Панч поворачивается к обезумевшей Джуди. Рой, прижимающий к себе Лиз и Ровену, не видит ничего, кроме двух пар глаз. Чепуха, говорит он себе, не могут неодушевленные предметы так воздействовать… Это все глаза! Они как живые!
Джуди падает и поднимается, чтобы снова вступить в безнадежную схватку.
Крики ужаса, детский плач. ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! КРОВЬ! Ярко-красная жидкость сочится из головы ребенка… а теперь и Джуди обливается ею. Она шатается и падает замертво посреди сцены, и тотчас вокруг нее натекает лужица крови.
Кэтлин пытается убедить себя, что это всего лишь фокус. Надеется, что жена и дочь поверят этому объяснению. Наверное, в головах артистов находятся сосудики с томатным соусом, которые откупориваются от ударов. Да, скорее всего. ГОСПОДИ ИИСУСЕ! ЭТО ПРОСТО КОШМАР!
Ровена сжалась в комок, уткнулась лицом под мышку Рою, Лиз схватила его за руку, бормоча что-то со страхом и отвращением. Плачут почти все дети, одного мальчика поблизости рвет… НО НИКТО НЕ ШЕВЕЛИТСЯ! НИКТО НЕ УХОДИТ!
Возгласы одобрения. Едва появившись на сцене. Полицейский завоевывает приязнь зрителей. Неважно, что форма на нем слишком темного оттенка, неважно, что он не сумеет арестовать или на худой конец отлупить негодяя — главное, закон хоть на несколько секунд вступит в борьбу со злом. Закон ухе размахивает своей дубинкой. Панч и Полицейский фехтуют, каждый только и ждет, когда противник раскроется. Ни тот, ни другой не пытаются сойти с крови, чавкающей у них под ногами.
Удар за удар. Внезапный рев — толпа воодушевлена отвагой куклы в синем. Ее недруг загнан в угол. На лице Панча — страх и боль, его нижняя губа, похоже, расколота, на подбородок стекает что-то темное.
— Это ужасно! — лепечет Лиз. — Неужели нельзя уйти?
Рой не отвечает, он не может оторвать глаз от дерущихся. Ровена прижимается к нему, но и она, как зачарованная, смотрит на сцену. Все хотят уйти, но никто не встает, удерживаемый на месте какой-то невидимой силой.
Вскоре удача изменяет Полицейскому. Панч уворачивается, затем его дубинка обрушивается на шлем противника. Офицер падает и уже не может подняться под градом яростных ударов.
Теперь на ногах только Панч, избитый, но торжествующий. Он поворачивается к зрителям. Люди ежатся, вскрикивают, заслоняются руками, словно думают, что кукла может броситься на них. Короткими шажками Панч подбирается к краю сцены, деревянные губы шевелятся, осыпая публику беззвучными проклятьями. Глаза его сузились и горят ненавистью, как два крошечных прожектора. Занавески движутся навстречу друг другу и застревают, затем еще раз — как будто невидимая сила не желает, чтобы ужасная, невообразимая сцена укрылась от человеческих глаз. Наконец Панч сам с безумным хохотом удаляется за кулисы.
Из-под шлема Полицейского струится кровь. Koe-где она уже запеклась.
— Какая мерзость! — доносится с задних рядов мужской голос. — Разве можно показывать такое детям?
— Слушай! Слушай! — бормочет Лиз, обращаясь к мужу.
Наконец занавески съезжаются, укрыв от публики все, кроме Панча — уродливого шевелящегося силуэта с поднятой дубинкой. Но спектакль еще не кончился, просто театр марионеток превратился в театр теней, и публике от этого еще страшнее, поскольку она знает, что за ветхой тканью — три трупа и убийца-психопат, который еще не закончил свое грязное дело. СМЕРТЬ, ЗАТЕМ НАДРУГАТЕЛЬСТВО НАД ТРУПАМИ.
Даже ярмарочный шум не может заглушить последние удары, которые остервеневший Панч обрушивает на свои жертвы.
Плачет женщина, кричат дети. Внезапно вся сцена погружается во мрак, словно кукловоды поняли, что перегнули палку.
Разгневанные зрители тихо ругаются, унося насмерть перепуганных детей. На руках Роя Ровена содрогается всем телом; Лиз дрожащими пальцами вцепилась в его запястье. Однако никто не приближается к сцене, чтобы выразить свое возмущение постановщикам жуткого действа.
Выйдя из театра и ощутив на щеках свежее дыхание бриза, Рой шумно и с облегчением вздохнул. Только сейчас он обнаружил, что идет дождь — мелкий, но частый. Оказывается, он промок до нитки. И Лиз промокла, и Ровена, и все остальные. ДОЖДЬ ШЕЛ ВЕСЬ СПЕКТАКЛЬ, НО НИКТО ЭТОГО НЕ ЗАМЕЧАЛ!
3. Вторник
Раздевшись в тишине. Рой и Лиз развесили влажную одежду на радиаторе парового отопления. Радиатор был холодным, похоже, таким он и останется до конца недели. Завтра, если выйдет солнце, можно вывесить одежду за окно.
Лиз улеглась в постель и заговорила — впервые с той минуты, как они вернулись в пансионат.
— Больше ноги нашей не будет на этой ярмарке. Я очень волнуюсь за Ровену. Кажется, она не на шутку испугалась. Зря мы не уложили ее в нашей комнате.
— Наверное, она уже спит. — Роя передернуло — казалось, холодная влага въелась в кожу. — Завтра все будет в порядке.
— Надеюсь. — Лиз помолчала, прислушиваясь, но из соседней комнаты не доносилось ни звука. — Постановщик спектакля — настоящий садист. И кровь — будто всамделишная… Боже, зачем все это было нужно?
— Ты права, — кивнул Рой. — Мне кажется, это знамение нашего времени. Жестокость, жестокость и еще раз жестокость. Как бы то ни было, зрители очень рассердились, и вряд ли хозяева ярмарки разрешат показывать такое впредь.
— Может, нам пожаловаться?
— А что толку?
— Вот, все вы так говорите. Никому не хватает смелости напрямик высказать все, что он думает. И ты ничем не лучше других. Бэлфур тобой помыкает, а ты перед ним мечешь бисер: что вы, мистер Бэлфур, я вовсе не претендую на оплату сверхурочных. Я просто случайно задержался на работе. Я с удовольствием повременю с отпуском, лишь бы вам было удобно. Вы хотите, чтобы я поработал в субботу? О чем разговор! Не беспокойтесь обо мне, мистер Бэлфур, я всего лишь младший клерк, можете делать со мной все, что вам заблагорассудится. Я не стану возражать, потому что люблю свою профессию.
Рой напрягся, в душе поднялась горечь. Опять, подумал он. Даже в отпуске нет покоя. Черт побери, ведь это она предложила идти на ярмарку, а теперь упрекает меня за Панча и Джуди!
Рой молчал. Он давно приучил себя не спорить с женой. Пусть выплеснет, что у нее накипело. Глядишь, утром и не вспомнит.
— Так вот, мы будем жаловаться. — Лиз прижалась к нему, но только потому (и он знал это), что озябла. — Утром пойдешь туда, разыщешь кукловода и скажешь, что спектакль отвратителен. Что на нем не только детям страшно, но и родителям.
— Хорошо, — вздохнул он. — Но ведь ты только что сказала, что там ноги нашей не будет.
— Нашей — не будет. Моей и Ровены. А ты после завтрака пойдешь и выскажешь им все, что мы думаем. Скажи, что у них очень дурной вкус, если они показывают такие гадости.
Рой отвернулся к стене. Как всегда, ему отвели роль мальчика на побегушках. Ладно, завтра он что-нибудь придумает, а сейчас пора спать.
Но заснуть оказалось совсем не просто.
Утром во вторник шел сильный дождь. В наползающем с моря тумане невозможно было разглядеть даже волнорез в четверти мили от пансионата. Был час прилива. Казалось, сумрачным водам и еще более сумрачному небу передалось настроение дня, которому очень не хотелось просыпаться.
В столовой маленькой гостиницы стояла атмосфера подавленности. Постояльцы за девятью столами анемично жевали тосты с мармеладом, нацеживали в чашки кофе и чай. Короче говоря, всеми способами убивали время. А время растянулось до бесконечности. Это чувствовали даже дети, понимавшие, что сегодня не будет ни купания, ни замков из песка.
— Мама, а мы пойдем на ярмарку? — нарушил молчание мальчишеский голос.
— Посмотрим, — неохотно отозвалась женщина. — Сначала погуляем по городу. Может, распогодится.
Дождь хлестнул по стеклам, словно желая разрушить даже эту слабую надежду, и снова над столами повисла угрюмая тишина. Всем хотелось остаться в пансионате, но никто не говорил об этом вслух. Только про себя.
— А что если съездить куда-нибудь подальше от моря? — Допив третью чашку кофе. Рой полез в карман за сигаретами. — Возможно, дожди идут только над побережьем.
— Возможно. — Лиз пристально смотрела на дочь — за завтраком Ровена вела себя на удивление смирно. Она выглядела усталой — видимо, потому, что ее вчера поздно уложили спать. — Но сначала… Впрочем, ты знаешь, что надо сделать сначала.
— Ну, если настаиваешь…
— Настаиваю.
— Хорошо. Но спешить некуда, день будет долгим.
Ровена напряженно всматривалась в лица родителей.
— Ялмалка… Ялмалка…
Лиз не удержалась от резкого тона:
— Сегодня ярмарки не будет! — “И никогда не будет!” — говорили ее глаза.
— Я хочу Панча и Джуди! Я хочу Панча и Джуди!
Родители обмерли, потрясение глядя друг на друга.
— Нет, доченька, — Рой погладил Ровену по ореховым волосам. — Все, спектаклей больше не будет. — ОТКРОВЕННАЯ ЛОЖЬ. ОН ТЕРПЕТЬ НЕ МОГ ОТКРОВЕННОЙ ЛЖИ.
— Не будет, — подтвердила Лиз. И бросила мужу: — Ты позаботишься об этом.
Рой глубоко затянулся. До чего же, все-таки, она любит нянчиться со своими идеями-фикс. Причем с таким видом, будто во всем виноват муж.
Он поднялся, едва не уронив стул.
— Ладно, я пошел. Раньше уйду, раньше приду.
Он надел анорак, поднял капюшон и вышел на избиваемый дождем Променад.
“Ну и погодка! Хуже не придумаешь. Впрочем, может, оно и к лучшему. Выдайся день солнечным, и устроители ярмарки неплохо погрели бы руки”.
К автомобильчикам с резиновыми бамперами и каруселям выстроились длинные очереди фигур в плащах и непромокаемых накидках. Под ногами чавкала грязь, хлюпала вода. Искусственное веселье, принужденная радость. Но как иначе, ведь грусть в нерабочую неделю — непозволительная роскошь. Про себя каждый мечтал об уюте, только дети радовались возможности накататься вдоволь.
Рой пробрался сквозь толпу и напрямик — через зверинец — направился к театру. Лев и горилла укрылись в закутах, слон понуро стоял посреди клетки. Роя удивило, что за доступ к животным не берут плату, но тут же понял почему: они привлекают на ярмарку народ, а дети и атмосфера праздника делают все остальное. Если каждый посетитель раскошелится хотя бы на двадцать пенсов, устроители ярмарки не останутся внакладе.
Рой убавил шаг, чувствуя, как ускоряется биение сердца. Вот он, знакомый пестрый шатер с запахнутыми половинками полога. Перед мысленным взором возникла девушка с глазами дикарки. Красивая индианка, которая видит тебя насквозь, знает о тебе больше, чем ты сам. Возможно, она настоящая ясновидица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31