Исчезли не только бутылки из «темнушки», но даже обычная холостяцкая пыль. Аркадий, постепенно успокаиваясь, обошёл все три комнаты: гостиную с видом на море, спальню, куда перекочевали «нагие негритянки», и маленькую комнатку, переделанную Леонидом под хранилище картин, оборудованную автоматом-регулятором влажности и температуры.
Ожидая хозяина, Аркадий заварил себе кофе в серебряной джезвочке и перебрался в гостиную, служившую Леониду мастерской. Здесь над кожаным диваном висел новый триптих Леонида, который он назвал «И Вольным Гонцом за птицами».
В его центре перед строем заключённых с тупыми, дегенеративными физиономиями стоял в грязи высокий мужчина с жёстким, но одухотворённым лицом, судя по номеру на ватнике, тоже зэк. На нем были рваные бумазейные брюки и тяжёлые кирзачи. Запрокинув голову, он смотрел куда-то в небо. С угловой вышки, похожей на гигантского паука, светил беспощадный прожектор. Куда смотрел человек? Аркадию показалось, что он слышит курлыканье журавлей там, за обрезом картины.
На полотне справа был изображён тот же человек, но в длинном старинном сюртуке с двумя рядами продолговатых пуговиц. Он находился в странном доме, весьма обветшалом, с множеством непонятных предметов. Человек копался в груде книг, выискивая, очевидно, какую-то очень ему нужную. Лишь приглядевшись внимательно, можно было увидеть крохотных человечков, прочно, судя по всему, обживших этот книжный хаос. Одни любят друг друга, и сцены любви, поразительно причудливые, повторяются во всех укромных уголках — под книгами, сложенными шалашиком, в их тени, любят откровенно, бесстыдно, как бы не замечая, что на них смотрят. Другие же убивают друг друга. Крохотные обезумевшие человечки, мужчины и женщины. Убивают спокойно и буднично, как бы выполняя неприятную, но необходимую работу. Палач с наганом в руке перекуривает на краю братской могилы, а вереница измождённых стариков, женщин, военных с тупым безразличием ждёт, когда он докурит «беломорину» и продолжит свою работу — стрелять в затылок. А рядом изображена разбегающаяся в ужасе толпа. Из завалов вещей, моделей паровых мельниц, подсвечников на неё рушится пирамида огромных томов, кожаных, с позолотой, и на переплёте каждого одно слово — «Сталин».
А человек-колосс, не замечая ничего вокруг, все ищет свою Книгу. Лежень понимает, что это за странные, столь разные и столь похожие, книги собраны в чудовищном бедламе библиотеки. Это книги Судеб человеческих с их трагедией и фарсом, с друзьями-приятелями, жёнами и возлюбленными, работой, политикой…
Но что это? Заснеженный остроконечный пихтовый лес по обеим сторонам реки, дымящаяся прорубь, три чёрные фигурки вокруг неё и чьи-то руки из чёрной воды, цепляющиеся за край… Да это же про него, его судьба. И тот парнишка, обнимающий негритяночку с Кубы в тени яблонь Киевского ботанического сада, ему до боли знаком. И те два волчонка, размахивающие ножами друг перед другом. Это же его пустырь между одним из бараков «Вашингтона» и отрадой рыбпорта. Время — август восемьдесят четверг того. Оргнабор, бичарня, трюм… Жизнь на выживание.
На левой части триптиха в опрокинутом небе летел на нелепом летательном аппарате из бамбуковых жердей, лоскутов материи и бычьих шкур, вращая с помощью велосипедных педалей винт, все тот же человек, что искал свою книгу Судьбы, что стоял в грязи Лагеря. Он летел в никуда, бесстрашно не замечая жутковатой сини под ногами, перевёрнутых облаков, грозно надвигающегося склона с голубыми елями и изумрудными кронами кедров.
На всех частях триптиха ярко било в глаза небо. Крохотный мазок, едва заметный просвет меж низких, брюхатых дождями туч, — над лагерем. Ослепительно голубой дверной проем — на картине справа. И огромнейшее, похожее на бескрайнее море, небо на левом полотне, где на утлом воздушном корабле летел отважный безумец, Вольный Гонец за птицами, бросаемый воздушным потоком прямо на скалистые рифы Земли,
Взволнованный до глубины души, Аркадий бережно снял картину. Перевернул её. Все правильно: пилот и его химеричный, босховский аппарат падали прямо в прогал меж скалами, опрокинувшись, стремительно. Не было на всем белом свете такой силы, что могла бы их спасти. Потому и была насмешливая улыбка на губах Гонца прощальным вызовом Судьбе.
Лежень повесил полотно на место, и у безумца появился крохотный шанс выйти из мёртвой петли, если, конечно, не подведёт дельтаплан. Но уже рвалась на левой консоли ветхая материя. Аркадий только сейчас заметил беду, пилот же учуял её намного раньше. Но в его глазах не было страха…
19
Сон Леонида плескался прозрачной водой, и лучи таёжного, дремотного солнца играли на камнях быстрой реки. У выворотня, могучего дерева с огромными корнями, поднявшими тяжеленные булыги камней, вода затихала в глубоком омуте, у дна которого ходили два больших ленка, ускуча, как называли их шорцы. Время от времени рыбы поднимались к поверхности воды, и свет причудливо играл на их радужной окраске.
Глупый мотылёк запорхал над омутом. Мощный всплеск, хищная рыба взлетела в воздух серебристо-жемчужной торпедой. Её прыжок-полет был прекрасен, на мгновение она словно бы застыла в воздухе, почти без брызг обрушилась и воду.
И вновь жаркая полуденная тишина, наполненная лишь пеньем ветра в кронах редких деревьев, росших по гребню горы, да плеск воды на бурливых перекатах.
Прекрасен был огромный ланой-выворотень. Его громадные сплетённые корни с камнями образовывали единую причудливую плоскость. Они белели на солнце, отмытые дождями. Корни по-прежнему крепко держали валуны. Они подняли их выше человеческого роста. Ствол у самого комля в три обхвата.
Ланой… Выворотень… Рухнувший…
Крона убитого дерева ещё зеленела буйно, в последний раз. Гигант рухнул в страшную весеннюю грозу, когда ветровальные ураганы беспощадно обрушились на тайгу. Великан одиноко стоял на крутояре, и река подмыла его корни. Когда он упал, застонала земля, а медведь, жалобно скуливший при вспышках молний, стал с перепугу рвать когтями и накидывать себе на башку клочья травы вместе с дёрном.
Ныне здесь тишина. Журчит река. Плывут облака невесомые, да поёт, поёт неумолчно ветер в кронах древних кедров, которые пощадил ураган…
20
Боцман Глюм сидел на недостроенном причале в тёмном малолюдном углу рыбпорта. Кое-где под ногами зияли провалы, не все тяжёлые плиты были уложены на бетонные балки. Меж свай плескалась короткая волна, плавали использованные презервативы, рваные фирменные пакеты, арбузные корки, щепки, отрезанная собачья голова… Прожектор «кобра», освещавший когда-то этот причал, сиротливо поглядывал сверху лишённым стекла и лампы глазом.
Глюм заботливо подложил под зад пачку сухой японской гофтары, явно опасаясь земного радикулита. Почесался. Он ждал назначенного часа. Дьявол, с утра пребывая не в духе, отхлестал боцмана его же девятихвостой плёткой с бронзовыми гайками. Если ему не изменяет память, впервые за последние триста лет. «Дракоша» яростно почёсывал заживавшие рубцы. Ну попадись теперь ему художник!
Через полчаса под последним тусклым фонарём мелькнёт шаткая фигурка пьяного в драбадан Ланоя со свёртком под мышкой. Старик-посыльный даже не пикнул, когда Глюм вручил ему две бутылки якобы коньяка и коротко приказал: «Отдашь лично! Из рук в руки…»
«Коньячок» с малой толикой этиленгликоля — смертоносный дар преисподней. Летальный исход через три часа, а до того — безумство с чётко выраженной аберрацией личностного поведения. Во как!
Глюм пододвинул носком калоши длинную прогнувшуюся доску. По ней кое-кому предстоит сделать последние шаги на этой грешной земле. Кое-кто, не будем вслух называть имени, оступится с неё, едва успев вручить боцману пакет с полотном. Картина украсит собой кают-компанию Белой Субмарины, и подводная лодка наконец снимется с мёртвого якоря. Их снова ждут морские просторы, пиратские набеги, впереди — великое множество загубленных людских душ!..
А короткий сдавленный крик отравленного человека на забытом причале никто не услышит. Глюм меланхолично поплевал в воду, затем воровато извлёк из кармана потрёпанной кожаной куртки небольшой металлический сифон, с наслаждением хлебнул холодной водички. Отдышался, хлебнул ещё и, спрятав сифон в бездонный карман волшебной куртки, засвистел «Магдалену», песенку, что любил давным-давно в прошедшей земной жизни петь один из матросов Белой Субмарины:
Нас всех, рано или поздно,
ждут на дне морские звезды,
чтоб остаться с ними навсегда.
Магдалена, Магдалена, Магдалена…
Угрызений совести Глюм не испытывал. Драгоценнейшая и подлейшая шкура у него всего одна, если её каждое утро будут столь усердно почёсывать плетью, то такому долголетию, пожалуй, не особо будешь рад.
— В конце концов все мы вышли из моря, — сказал вслух боцман. — В море и вернёмся. Какая разница, сорок лет он проживёт или вдвое больше, всё равно когда-нибудь умирать… Конечно, на земле будет поменьше его пакостных картинок. И ведь придумал же! «Грехопадение козлов с галстуками», «Все люди — волкусы», «Ужин при свечах в круге скорпионов под виселицей». Кому, собственно, нужны подобные картины? Народу? Народу такое искусство не нужно, народу подавай здоровое искусство!
И, подведя черту размышлениям, весьма обиженный за одураченный народ, Глюм снова приложился к веселящей водичке. Его снова потянуло на философию.
— Впрочем, что значат какие-то сто лет перед безжалостными ликами Хроноса. Пылинка на чашах Времени. Вот я, например! Бродил по пристаням сотен портовых городов. Где они ныне? Погребены песками пустынь, затоплены морем, смыты тайфунами и цунами. Я покупал продажные ласки тысяч шлюх за бронзовые браслеты, раковины каури, серебряные дирхемы, динары, талеры, песо, доллары, шиллинги и даже рубли… И что? Время давно истёрло в прах и монеты, и нежные пальчики, прятавшие их в укромное место… Нет, лично я считаю: человеческая жизнь — это подло и мерзко всегда. Что она собой представляет? Всего лишь существование белковых тел, как его там… в узких параметрах физической среды…
Тут Глюм потерял нить рассуждений и, опять освежившись водичкой, начал размышлять с нуля.
Ведь когда-то было на Земле славное время — эпоха динозавров. Мир ящеров. Жри, спи, купайся в пресноводных мелких морях, грейся на солнышке да лупи зверьё из пулемёта. Вода, как парное молоко, опасных двуногих и в помине нет. Да знай он, Глюм, как управляется дьявольский корабль, сей аппарат перемещения во Времени, давно бы сбежал куда-нибудь в мезозой, оставив дьявола загорать на этих постылых берегах… настоящего… Навсегда списал бы прежнее алкогольное отребье через торпедные аппараты, набрал бы новый экипаж из крепких на нервы ребятишек, прикупив заодно шлюшек из портовых борделей, злых и умелых в постели, загрузил бы в обмен на золотой балласт пустые отсеки оружием и чтобы боеприпасов было под завязку — ящеров ничем больше и не проймёшь, да ещё прихватить с десяток агрегатов для опреснения воды — пригодятся гнать самогон из медоносов — и рвануть туда, в мезозой, навсегда!
Играли бы в картишки на материки и океаны, пили бы горящий синим пламенем самогончик, постреливали бы в птеродактилишек. Городов нет, людей нет, в запасе вечная вечность жизни, а надоест, можно и в меловые отложения — на заслуженный покой.
Глюм в который раз сунул руку в карман, но тут его мечты прервало появление весьма странной фигуры в белом. Он присмотрелся, кто это там пожаловал. Ангел! Припёрся, хрыч белый с шестью крылами…
Серафим поправил нейлоновые оторочки непорочно-белого хитона, отчего вспыхнули, затрещали зеленоватые искры, затем сунул под мышку неуклюжую арфу и стал разворачивать пергаментный свиток с нотами. Глюм хихикнул, наблюдая за пьяненькими, неуверенными движениями старого вредоносного знакомого.
— Слово увещева-а-ния! — возрыдал-возгласил трубно ангел и взял решительно первые тягучие божественные ноты.
Боцман жиденько захлопал в ладоши, осведомился с неподдельным интересом:
— Для кого так стараешься, если не секрет? Неужели меня пришёл агитировать за светлое будущее кастратов духа? Зря!
И направил в клыкастую пасть длинную струю из сифона.
— А что, его ещё нет? — удивлённый ангел ловким пассом извлёк из пустоты банку с финским пивом и решительно дёрнул, как с гранаты, кольцо. Глюм, сослепу не разглядев, что было в руках у ангела, упал ничком в лужу с протухшим тузлуком, заткнул уши пальцами.
— Будь здоров, «дракоша», — вежливо сказал ангел, поднимая банку с пивом.
— Ах ты тля райская, пугать меня вздумал! — рассвирепел Глюм. — Да я из тебя, гусь белоперый, щас отбивную сделаю.
И боцман, сжимая татуированные кулачищи, шагнул на хлипкую досочку-западню. Та слабо хрустнула, и боцман с шумным всплеском ушёл в мазутную воду под причалом.
— Ты куда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Ожидая хозяина, Аркадий заварил себе кофе в серебряной джезвочке и перебрался в гостиную, служившую Леониду мастерской. Здесь над кожаным диваном висел новый триптих Леонида, который он назвал «И Вольным Гонцом за птицами».
В его центре перед строем заключённых с тупыми, дегенеративными физиономиями стоял в грязи высокий мужчина с жёстким, но одухотворённым лицом, судя по номеру на ватнике, тоже зэк. На нем были рваные бумазейные брюки и тяжёлые кирзачи. Запрокинув голову, он смотрел куда-то в небо. С угловой вышки, похожей на гигантского паука, светил беспощадный прожектор. Куда смотрел человек? Аркадию показалось, что он слышит курлыканье журавлей там, за обрезом картины.
На полотне справа был изображён тот же человек, но в длинном старинном сюртуке с двумя рядами продолговатых пуговиц. Он находился в странном доме, весьма обветшалом, с множеством непонятных предметов. Человек копался в груде книг, выискивая, очевидно, какую-то очень ему нужную. Лишь приглядевшись внимательно, можно было увидеть крохотных человечков, прочно, судя по всему, обживших этот книжный хаос. Одни любят друг друга, и сцены любви, поразительно причудливые, повторяются во всех укромных уголках — под книгами, сложенными шалашиком, в их тени, любят откровенно, бесстыдно, как бы не замечая, что на них смотрят. Другие же убивают друг друга. Крохотные обезумевшие человечки, мужчины и женщины. Убивают спокойно и буднично, как бы выполняя неприятную, но необходимую работу. Палач с наганом в руке перекуривает на краю братской могилы, а вереница измождённых стариков, женщин, военных с тупым безразличием ждёт, когда он докурит «беломорину» и продолжит свою работу — стрелять в затылок. А рядом изображена разбегающаяся в ужасе толпа. Из завалов вещей, моделей паровых мельниц, подсвечников на неё рушится пирамида огромных томов, кожаных, с позолотой, и на переплёте каждого одно слово — «Сталин».
А человек-колосс, не замечая ничего вокруг, все ищет свою Книгу. Лежень понимает, что это за странные, столь разные и столь похожие, книги собраны в чудовищном бедламе библиотеки. Это книги Судеб человеческих с их трагедией и фарсом, с друзьями-приятелями, жёнами и возлюбленными, работой, политикой…
Но что это? Заснеженный остроконечный пихтовый лес по обеим сторонам реки, дымящаяся прорубь, три чёрные фигурки вокруг неё и чьи-то руки из чёрной воды, цепляющиеся за край… Да это же про него, его судьба. И тот парнишка, обнимающий негритяночку с Кубы в тени яблонь Киевского ботанического сада, ему до боли знаком. И те два волчонка, размахивающие ножами друг перед другом. Это же его пустырь между одним из бараков «Вашингтона» и отрадой рыбпорта. Время — август восемьдесят четверг того. Оргнабор, бичарня, трюм… Жизнь на выживание.
На левой части триптиха в опрокинутом небе летел на нелепом летательном аппарате из бамбуковых жердей, лоскутов материи и бычьих шкур, вращая с помощью велосипедных педалей винт, все тот же человек, что искал свою книгу Судьбы, что стоял в грязи Лагеря. Он летел в никуда, бесстрашно не замечая жутковатой сини под ногами, перевёрнутых облаков, грозно надвигающегося склона с голубыми елями и изумрудными кронами кедров.
На всех частях триптиха ярко било в глаза небо. Крохотный мазок, едва заметный просвет меж низких, брюхатых дождями туч, — над лагерем. Ослепительно голубой дверной проем — на картине справа. И огромнейшее, похожее на бескрайнее море, небо на левом полотне, где на утлом воздушном корабле летел отважный безумец, Вольный Гонец за птицами, бросаемый воздушным потоком прямо на скалистые рифы Земли,
Взволнованный до глубины души, Аркадий бережно снял картину. Перевернул её. Все правильно: пилот и его химеричный, босховский аппарат падали прямо в прогал меж скалами, опрокинувшись, стремительно. Не было на всем белом свете такой силы, что могла бы их спасти. Потому и была насмешливая улыбка на губах Гонца прощальным вызовом Судьбе.
Лежень повесил полотно на место, и у безумца появился крохотный шанс выйти из мёртвой петли, если, конечно, не подведёт дельтаплан. Но уже рвалась на левой консоли ветхая материя. Аркадий только сейчас заметил беду, пилот же учуял её намного раньше. Но в его глазах не было страха…
19
Сон Леонида плескался прозрачной водой, и лучи таёжного, дремотного солнца играли на камнях быстрой реки. У выворотня, могучего дерева с огромными корнями, поднявшими тяжеленные булыги камней, вода затихала в глубоком омуте, у дна которого ходили два больших ленка, ускуча, как называли их шорцы. Время от времени рыбы поднимались к поверхности воды, и свет причудливо играл на их радужной окраске.
Глупый мотылёк запорхал над омутом. Мощный всплеск, хищная рыба взлетела в воздух серебристо-жемчужной торпедой. Её прыжок-полет был прекрасен, на мгновение она словно бы застыла в воздухе, почти без брызг обрушилась и воду.
И вновь жаркая полуденная тишина, наполненная лишь пеньем ветра в кронах редких деревьев, росших по гребню горы, да плеск воды на бурливых перекатах.
Прекрасен был огромный ланой-выворотень. Его громадные сплетённые корни с камнями образовывали единую причудливую плоскость. Они белели на солнце, отмытые дождями. Корни по-прежнему крепко держали валуны. Они подняли их выше человеческого роста. Ствол у самого комля в три обхвата.
Ланой… Выворотень… Рухнувший…
Крона убитого дерева ещё зеленела буйно, в последний раз. Гигант рухнул в страшную весеннюю грозу, когда ветровальные ураганы беспощадно обрушились на тайгу. Великан одиноко стоял на крутояре, и река подмыла его корни. Когда он упал, застонала земля, а медведь, жалобно скуливший при вспышках молний, стал с перепугу рвать когтями и накидывать себе на башку клочья травы вместе с дёрном.
Ныне здесь тишина. Журчит река. Плывут облака невесомые, да поёт, поёт неумолчно ветер в кронах древних кедров, которые пощадил ураган…
20
Боцман Глюм сидел на недостроенном причале в тёмном малолюдном углу рыбпорта. Кое-где под ногами зияли провалы, не все тяжёлые плиты были уложены на бетонные балки. Меж свай плескалась короткая волна, плавали использованные презервативы, рваные фирменные пакеты, арбузные корки, щепки, отрезанная собачья голова… Прожектор «кобра», освещавший когда-то этот причал, сиротливо поглядывал сверху лишённым стекла и лампы глазом.
Глюм заботливо подложил под зад пачку сухой японской гофтары, явно опасаясь земного радикулита. Почесался. Он ждал назначенного часа. Дьявол, с утра пребывая не в духе, отхлестал боцмана его же девятихвостой плёткой с бронзовыми гайками. Если ему не изменяет память, впервые за последние триста лет. «Дракоша» яростно почёсывал заживавшие рубцы. Ну попадись теперь ему художник!
Через полчаса под последним тусклым фонарём мелькнёт шаткая фигурка пьяного в драбадан Ланоя со свёртком под мышкой. Старик-посыльный даже не пикнул, когда Глюм вручил ему две бутылки якобы коньяка и коротко приказал: «Отдашь лично! Из рук в руки…»
«Коньячок» с малой толикой этиленгликоля — смертоносный дар преисподней. Летальный исход через три часа, а до того — безумство с чётко выраженной аберрацией личностного поведения. Во как!
Глюм пододвинул носком калоши длинную прогнувшуюся доску. По ней кое-кому предстоит сделать последние шаги на этой грешной земле. Кое-кто, не будем вслух называть имени, оступится с неё, едва успев вручить боцману пакет с полотном. Картина украсит собой кают-компанию Белой Субмарины, и подводная лодка наконец снимется с мёртвого якоря. Их снова ждут морские просторы, пиратские набеги, впереди — великое множество загубленных людских душ!..
А короткий сдавленный крик отравленного человека на забытом причале никто не услышит. Глюм меланхолично поплевал в воду, затем воровато извлёк из кармана потрёпанной кожаной куртки небольшой металлический сифон, с наслаждением хлебнул холодной водички. Отдышался, хлебнул ещё и, спрятав сифон в бездонный карман волшебной куртки, засвистел «Магдалену», песенку, что любил давным-давно в прошедшей земной жизни петь один из матросов Белой Субмарины:
Нас всех, рано или поздно,
ждут на дне морские звезды,
чтоб остаться с ними навсегда.
Магдалена, Магдалена, Магдалена…
Угрызений совести Глюм не испытывал. Драгоценнейшая и подлейшая шкура у него всего одна, если её каждое утро будут столь усердно почёсывать плетью, то такому долголетию, пожалуй, не особо будешь рад.
— В конце концов все мы вышли из моря, — сказал вслух боцман. — В море и вернёмся. Какая разница, сорок лет он проживёт или вдвое больше, всё равно когда-нибудь умирать… Конечно, на земле будет поменьше его пакостных картинок. И ведь придумал же! «Грехопадение козлов с галстуками», «Все люди — волкусы», «Ужин при свечах в круге скорпионов под виселицей». Кому, собственно, нужны подобные картины? Народу? Народу такое искусство не нужно, народу подавай здоровое искусство!
И, подведя черту размышлениям, весьма обиженный за одураченный народ, Глюм снова приложился к веселящей водичке. Его снова потянуло на философию.
— Впрочем, что значат какие-то сто лет перед безжалостными ликами Хроноса. Пылинка на чашах Времени. Вот я, например! Бродил по пристаням сотен портовых городов. Где они ныне? Погребены песками пустынь, затоплены морем, смыты тайфунами и цунами. Я покупал продажные ласки тысяч шлюх за бронзовые браслеты, раковины каури, серебряные дирхемы, динары, талеры, песо, доллары, шиллинги и даже рубли… И что? Время давно истёрло в прах и монеты, и нежные пальчики, прятавшие их в укромное место… Нет, лично я считаю: человеческая жизнь — это подло и мерзко всегда. Что она собой представляет? Всего лишь существование белковых тел, как его там… в узких параметрах физической среды…
Тут Глюм потерял нить рассуждений и, опять освежившись водичкой, начал размышлять с нуля.
Ведь когда-то было на Земле славное время — эпоха динозавров. Мир ящеров. Жри, спи, купайся в пресноводных мелких морях, грейся на солнышке да лупи зверьё из пулемёта. Вода, как парное молоко, опасных двуногих и в помине нет. Да знай он, Глюм, как управляется дьявольский корабль, сей аппарат перемещения во Времени, давно бы сбежал куда-нибудь в мезозой, оставив дьявола загорать на этих постылых берегах… настоящего… Навсегда списал бы прежнее алкогольное отребье через торпедные аппараты, набрал бы новый экипаж из крепких на нервы ребятишек, прикупив заодно шлюшек из портовых борделей, злых и умелых в постели, загрузил бы в обмен на золотой балласт пустые отсеки оружием и чтобы боеприпасов было под завязку — ящеров ничем больше и не проймёшь, да ещё прихватить с десяток агрегатов для опреснения воды — пригодятся гнать самогон из медоносов — и рвануть туда, в мезозой, навсегда!
Играли бы в картишки на материки и океаны, пили бы горящий синим пламенем самогончик, постреливали бы в птеродактилишек. Городов нет, людей нет, в запасе вечная вечность жизни, а надоест, можно и в меловые отложения — на заслуженный покой.
Глюм в который раз сунул руку в карман, но тут его мечты прервало появление весьма странной фигуры в белом. Он присмотрелся, кто это там пожаловал. Ангел! Припёрся, хрыч белый с шестью крылами…
Серафим поправил нейлоновые оторочки непорочно-белого хитона, отчего вспыхнули, затрещали зеленоватые искры, затем сунул под мышку неуклюжую арфу и стал разворачивать пергаментный свиток с нотами. Глюм хихикнул, наблюдая за пьяненькими, неуверенными движениями старого вредоносного знакомого.
— Слово увещева-а-ния! — возрыдал-возгласил трубно ангел и взял решительно первые тягучие божественные ноты.
Боцман жиденько захлопал в ладоши, осведомился с неподдельным интересом:
— Для кого так стараешься, если не секрет? Неужели меня пришёл агитировать за светлое будущее кастратов духа? Зря!
И направил в клыкастую пасть длинную струю из сифона.
— А что, его ещё нет? — удивлённый ангел ловким пассом извлёк из пустоты банку с финским пивом и решительно дёрнул, как с гранаты, кольцо. Глюм, сослепу не разглядев, что было в руках у ангела, упал ничком в лужу с протухшим тузлуком, заткнул уши пальцами.
— Будь здоров, «дракоша», — вежливо сказал ангел, поднимая банку с пивом.
— Ах ты тля райская, пугать меня вздумал! — рассвирепел Глюм. — Да я из тебя, гусь белоперый, щас отбивную сделаю.
И боцман, сжимая татуированные кулачищи, шагнул на хлипкую досочку-западню. Та слабо хрустнула, и боцман с шумным всплеском ушёл в мазутную воду под причалом.
— Ты куда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12