Никакого паспорта там не
было, а торчала из него запасная обойма к "Калашу" и черенок ложки.
Наше появление особого впечатления не произвело, только Гаврик
придвинул поближе автомат.
- Гады, - лениво сказал Гулько и я так же лениво кивнул, что да,
гады, мол. - Полчаса назад, когда агентуру взял, по-хорошему говорил...
Гаврик, я тебя расстреляю, точно говорю...
- Я все, - вяло и ненатурально испугался Гаврик. - Все, лейтенант...
Он отбросил окурок и с трудом встал. Сафарбий не реагировал. Человек,
познавший дао, смерти не боялся.
- Надо бы сменить... - сказал я, прекрасно ощущая всю никчемность
фразы.
Гулько не возражал. Как и я он понимал, что угрозы столь же
бесполезны, как и смена караулов. Народу мало, а длительные перерывы между
боями деморализуют лучше всякой пропаганды. Второй месяц мы здесь -
полторы сотни людей, именуемых в штабных сводках не иначе как "десантная
рота", два бэтээра, и танк. Важнейший объект, надежда и опора. Подземное
хранилище. Две с лишним тысячи тонн дефицитнейшего бензина, до которого
невозможно добраться - какая-то сволочь взорвала насосную станцию. Давно,
в самом начале развала. И вот мы ждали у моря погоды, техники,
подкреплений, черт знает чего, а штабные умники в Симферополе
разрабатывали важные и совершенно секретные стратегические планы
освобождения Крыма, а в перспективе, разумеется, и всей Западной России...
Ничего мы не сделали. Гулько еще раз посулил Гаврику, что он дождется
и мы двинули в штаб. Было скользко, но под ноги я почти не смотрел,
разглядывал коротко остриженный затылок Гулько, прикидывая, то так, то
этак. Пора кончать. Выбрать момент и... Только фиг! Не даст он шанса. Да и
не ликвидируешь его в открытую - свой. Табу. Даже Гаврика нельзя, а Гулько
заместитель. Правда и он меня без трибунала не может... И выходит,
придется нам по кустам прятаться, в Рэмбо играть. А если...
Я опять упустил миг когда произошла перемена. Исчезла плащ-палатка,
теперь на нем был прекрасный твидовый костюм. Сдвинутая на затылок шляпа
не могла скрыть ухоженной шевелюры. Благородных седин... Сигару! Бог мой,
он курил сигару! Я даже не сразу понял что это. Под ноги ему стелилась не
жидкая осенняя грязь, чистый асфальт, над головой сверкало яркое летнее
небо и девушки улыбались ему в ответ... Щеголь, плейбой, довольный жизнью
гуляка с Бродвея. Мертвечина ушла из глаз, это был благообразный, пожилой,
много повидавший человек. Женщина, которую он держал под руку... Я знал
ее, видел много раз, чувствовал и помнил, но она стояла ко мне спиной, а
когда обернулась...
Время истекло, мелкий дождь опять поглаживал по слипшимся волосам, а
ветер нес осточертевшие запахи осени и моря. Что это - прошлое, будущее?
Какой ключик повернулся? Знание пришло и исчезло, оставив тусклый фантом.
Ремарка в сером тесте дня. Плохо. А если будущее - плохо вдвойне. Потому
что будущего у Гулько быть не должно. Или он, или я, без вариантов. Он
жив, значит я...
Когда я впервые ощутил свой дар? Когда поверил? Студентом я знал
какой билет вытащу на экзамене. Много учиться не приходилось - неприятные
неожиданности обходили стороной. Я почувствовал смерть матери за тысячи
километров от дома, в Хабаровске и успел на похороны. Читал по глазам,
заглядывал в душу, но был ли мой дар хоть немного похож на нынешний? Отца
сбила машина, Ирка ходила к онкологу со странными результатами анализов -
я не ощутил ничего. Настоящие знание пришло вместе с развалом, как
неожиданный довесок, как слабая компенсация за утраченную душу и утерянный
покой. Однако, оно спасало жизнь. Дважды меня едва не ухлопала пьяная
сволочь... Нет, это уже позже, когда пошел пик уголовщины. Банды, кланы,
крестные отцы и матери - дети разных народов... Убийцы-профессионалы,
убийцы-одиночки, маньяки с карабинами... Охота за милицией - за формой, за
табельным оружием и документами. Никто не верил никому, особенно соседям и
держать дома обычный магнитофон было опасней чем неразорвавшуюся фугаску.
Укреплялись двери, на ночь в квартирах не тушили свет, но это мало
помогало и тогда обезумевшие граждане стали создавать отряды самообороны.
Уличная стрельба по ночам перестала пугать быстро, труднее было привыкнуть
к другому...
Прежде чем открыть дверь ты смотришь в глазок и в глазок же тебе
втыкают заточку и ты остаешься висеть на двери. Или рано утром дети на
мотоциклах затевают с тобою веселую игру в салочки и салят до тех пор,
пока ты не остаешься лежать на асфальте.
Да нет, все это кино. Другое страшно - когда вокруг пьяные рожи и ты
понимаешь, что сейчас тебя будут убивать. Ни за что, просто так, потому
что сегодня вечером ты прошел по их улице. Всякое бывало...
Дома меня "навещали" дважды. В первый раз они стали ломать дверь, но
не успели - на шум явились самобовцы. Второй раз я едва не попался. Я ждал
Ирку и, не раздумывая, пошел открывать. У двери тоненькой иголочкой
кольнуло беспокойство. Я успел уйти через соседский балкон...
А потом Ирка с родителями уезжала в Анапу отдохнуть и вновь я не
почувствовал ничего, хотя до развала оставалось чуть больше трех дней. Я
проводил их на вокзал и возвращался домой пешком по вечерней Москве. Метро
тогда уже не ходило. Помнится, я еще удивлялся огромному количеству
"Икарусов", набитых странными бесцветными личностями. Через три дня я
понял, но времени рассуждать не осталось. Можно было только полагаться на
свой дар, на умение читать по лицам и на веру в предчувствия. Не жалеть,
не думать, не сомневаться. Стрелять не прицеливаясь, не на звук даже, на
ощущение опасности, на запах смерти. Пахло отовсюду...
- ...на два дня осталось.
Гулько уже давно что-то мне говорил.
- А? - машинально переспросил я. - На сколько?
- Жратвы на два дня осталось. Надо реквизицию делать.
- Какие проблемы? - я никак не мог сообразить чего он хочет. - Надо,
значит сделаем.
- Потапов плохо в тот раз поработал - мне не понравилось. Какой-то он
вялый, все у него между пальцами уходит...
Мне надоел бессмысленный разговор и я сказал:
- Вот и проследи, чтоб не уходило!
Гулько долго молчал, а потом тихо ответил:
- Это не мое дело.

А было вот как...
Зима выдалась теплой и мокрой, лето коротким, сирень не цвела и
планеты, выстроясь в ряд, лишали людей сна. Нервы не выдерживали и
рвались, но некому было распознать сумасшедших - безумие кипело всюду.
Одни пили водку, купленную по тройной, против прежней, цене у
грузчиков и таксистов, бубнили до утра на кухнях, хрипя от табачного дыма,
бессонницы и перепоя. Дошедшие до черты - резали друг друга. Делали
деньги, пытались забыться в работе, ненужной никому кроме них, забивали
дни мгновенными, никчемными делами. Наиболее трезвые стояли в очередях за
самым дефицитным товаром - иностранным гражданством. Учили языки и обычаи,
собирали документы... Счастливцы, ошалело, не веря в свое счастье, махали
руками остающимся - не сумевшим, но жаждущим. "Шереметьево-2" гудел как
очередь за сигаретами. Картонные ящики, вьетнамцы, спецназы, собаки,
ругань, валюта на гениталиях...
Жизни не было, но она дорожала. Нищие завывали в переходах, хватали
за рукава и матерились, если подавали мало. О беженцах из одной республики
помнили до беженцев из другой. Рубль увядал, кабаки цвели. Торопились
успеть, не упустить, перебирая оставшиеся доступными радости. СПИД не
пугал. Гоняли по иссохшим венам активированный уголь и "мульку", запивали
транквилизаторы вином. Неприемлющие химию медитировали перед экранами. В
речах не искали смысла, слова гипнотизировали. Женщины пили наравне с
мужчинами, мужчины превращались в истеричек.
И все ждали, спрашивали друг у друга, самих себя и модных астрологов:
"Когда же это кончится?", не подозревая, что "это" уже кончилось и не
вернется никогда.

Часовой на крыльце, не отрывая зада от ступенек, подвинулся чтобы
пропустить нас. Мы прошли и Гулько, неожиданно повернувшись, пинком свалил
часового с лестницы.
- Не спи, дурень, пропадешь, - ласково напутствовал он. Парень
копошился на земле и физиономия у него была обалделая.
- Это кто? - спросил я. - Рожа незнакомая.
- Новенький. Местный...
В коридоре стоял сумрак, с потолка капало. За два месяца я выучил
коридор наизусть - изуродованные стены, куски дерьма и штукатурки, копоть,
битое стекло, объедки, заскорузлое тряпье.
У двери бывшего директорского кабинета висел щит некогда наглядной
агитации. "В плюрализме наша сила!", "Народные депутаты района" и так
далее... Бумаги на щите давно не осталось - пошла на подтирки и самопалки.
Картон ободрали для растопки. До фанеры не добрались, но зимой настанет ее
черед.
Под щитом - я вздрогнул от неожиданности - сидел, подставив под зад
"дипломат", мэр поселка Александр Владимирович Ярошин. Он как всегда
вежливо поздоровался, я как обычно не ответил. От него несло мертвечиной -
абстрактный гуманист, такой не заживется. Гулько открыл дверь, высветив на
миг обрывки страшных рож на стенде, и мы вошли в штаб.
Вся команда была в сборе. Костик-радист примостился у своего ящика и,
пусто уставившись в стену, крутил настройку. Шуров сидел мрачный,
Пшибурджевский пьяный. Status quo. Откуда же этот мороз по коже?
Зловещая картинка. Завешенное одеялом окно, керосиновая лампа на
столе, запах свежевыпитого и страшное, с выкаченными глазами, лицо
Пшибурджевского.
Я подошел к Костику, похлопал по плечу, а когда он, дернувшись, снял
наушники, спросил:
- Ну как, старичок, наладилось?
Костик мотнул головой. Интересно, что он сейчас ловил - штаб в
Симферополе, "ВВС" или "Новую Россию" из Москвы. И заменить-то его, гада
некем...
- Здоров, капитан! - Пшибурджевский изобразил что-то на манер
пионерского салюта. - Слыхал, бабу словили! Что, девоньки, разыграем?
- Поговорить с ней сначала надо, поговорить. А потом уж и... -
посоветовал негромко Петрович. Он устроился уютней всех, в уголке. Сидел,
укутавшись в телогреечку и посасывал самопалку. Автомат под боком, кисетик
по рукой и табачок его пах не сушеным навозом, а очень даже хорошо.
Хозяйственный мужик Петрович.
- Ух вы девоньки, шустрый какой! - возмутился Пшибурджевский. - Знаю
я твое "поговорить"! Что мне из нее, холодец потом делать? Тебе старому
она без надобности, а мне без ласки тоска! Моя последняя...
Он подробно и с удовольствием рассказывал про свою последнюю, "царицу
любви", а я смотрел и пытался понять насколько он сегодня вменяем.
Перманентный делирий, да... Редко до меня доходили его мысли - сюрные,
гротескные картинки, напоминавшие обрывки плакатов на стенде в коридоре.
Сивуха и бабы, кровь, изящная рюмочка из хрусталя и что-то приятное,
связанное с ней, опять сивуха и бабы, но уже разможженные, пережеванные
гусеницами, и снова сивуха, и огонь... Рожа у него была обгорелая,
глянцевая, в шрамах и пигментных пятнах. Рассказывали, будто горел он в
танке под Астраханью, но в подобное верилось слабо. Тот кто побывал под
Астраханью - там остался и рассказать уже ничего не мог. Да и мало меня
это интересовало. Сумасшествия в нем присутствовало не больше чем в
остальных, а дело Пшибурджевский знал хорошо. Парни его просыхали редко,
но дралась как камикадзе и из под гусениц у них не уходил никто.
- Ладно, - сказал я. - Там посмотрим.
- Чего смотреть? - весело сощурился Пшибурджевский. - Чего тебе
смотреть? У тебя, ух девонька! Ты ее по усмотрению пользуешь - хочешь
спишь, а хочешь к стенке ставишь!
- Я не понял... - откашлялся Потапов, но его перебил Шуров.
- Действительно, коллеги, дело серьезное. Коллега Петрович прав -
допрос необходим... А затем, приняв обоснованное решение... М-м-м...
конечно можно и... Жесткость в отношении агентуры противника вполне
допустима...
К "коллегам" я так и не привык. Эти новые обращения друг к другу...
"Господа" в Москве, "братки" на Кубанщине, Запсибовские "товарищи",
"коллеги". Слишком старательно он придерживался правил, чересчур
подчеркнуто козырял военной терминологией и выправкой. Боялся, что примут
за того, кем был он на самом деле - за бухгалтера. Бухгалтера, играющего
кадрового офицера. Полжизни он мечтал стать командиром, отдающим приказы6
беспрекословно выполняемые. Он многих обманул, даже заседал со штабными в
Симферополе. Потом, что-то у него там не сложилось, продвижка какая-то
вышла и его придали мне начальником штаба. Мечта исполнилось и оказалось
столь же далекой от идеала. Но обратную дорогу перепахали гусеницы тяжелых
танков, оставив последнюю память - шариковую ручку фирмы "BIG", которую он
никогда не выпускал из рук Я читал его, как с листа.
1 2 3 4 5 6 7 8