В православной книжности эти архаические черты полнее всего представлены у Константина Костенечского (ок. 1410 г.) в его «Книге о писменах» (см. подробно §23—24 и 100). После Константина никто уже не писал о буквах с такой религиозной страстью, не грозил «погрешающим» анафемой и не пророчил отступникам гореть адским пламенем… (если не считать русских старообрядцев и то фанатическое упорство, с каким они сопротивлялись орфографическим новшествам Никона, — например, когда было велено писать, по греческим образцам, имя Христа с двумя «и: было Исус, стало Иисус ; о „книжной справе“ патриарха Никона см. §101). То был п и к веры в букву. Этот пик пройден культурой, однако, разумеется, сам психолого-семиотический феномен веры в букву в том или ином ослабленном виде сохраняется. (О следах и последствиях культа письма в современной культуре см. §26—27.)
Разумеется, присутствие в старинных статьях по письму указанных архаических мотивов отнюдь не означает, что здесь не было движения мысли и вполне позитивных достижений и открытий. Назовем одно из них, впрочем, не рядовое, а поразительное. В анонимной статье «Повесть собравшаго сия буквы», известной по двум спискам ХV?-XVII вв. и созданной, судя по языку и некоторым косвенным данным, в Московской Руси, впервые в Европе указаны три генеалогические группы славянских этносов. Терминологического обозначения групп еще нет, а есть собственно три перечня племен и народов, которые географически соответствуют восточным, южным и западным славянам. Это выдающееся открытие осталось в рукописи и о нем забыли, а спустя два или три века то, о чем догадался безвестный книжник ХУ? в., было открыто вновь. Генеалогическая классификация славянских языков, с различением трех групп: южно-, восточно— и западнославянских языков (однако еще не в нынешней терминологии!), в новое время впервые появляется в середине XIX в. — в программах славистических курсов И.И. Срезневского (Харьков, 1842; Санкт-Петербург, 1847).
120. Европейские грамматики XV — начала XVII вв. в их связи с гуманизмом и Реформацией
Если в ранних сочинениях по орфографии можно встретить наиболее архаические черты лингвистического сознания, то с изучением собственно грамматики в европейской культуре XV—XVII вв., напротив, связаны некоторые новые черты в отношении к языку и знаку.
До XV в. Европа знала грамматики только латинского и греческого языков, восходившие к трудам античных грамматистов. В XV—XVI вв. в разных странах появляются первые грамматики новых народных языков (vernaculae), причем с той же стихийной обязательностью, с какой сейчас распространяются технологические открытия.
Хронология первых грамматик народных языков такова:
1465 г. — грамматика итальянского языка знаменитого гуманиста, Леона Батисты Альберти, архитектора и математика.
1492 г. — испанская (каталонская) грамматика Антонио де Небрихи.
1509 г. — английская грамматика Джона Колета и Вильяма Лили.
Конец XV или начало XVI в. — русская (к сожалению, рукописная и неоконченная) «Книга глаголемая Донатус меншей, в ней же беседует о осмих частех вещаниа…» Дмитрия Герасимова.
1531 г. — французская Жака Дюбуа (Сильвиуса).
1533 г. — чешская Вацлава Филомата, Бенеша Оптата и Петра Гзеля.
1539 г. — венгерская Сильвестра Яноша Эрдеши.
1568 г. — польская Петра Статориуса (Стоеньского).
1571 г. — чешская Яна Благослава.
1574 г. — немецкая Лаврентия Альбертуса.
1584 г. — словенская Адама Бохорича.
1604 г. — хорватская Бартоломея Кашича.
1643 г. — «Грамматыка словенская» Иоанна Ужевича (рукописный учебник «простой мовы» — литературного украинско-белорусского языка), составленный во Франции, по-видимому, в миссионерских целях).
В конце XVI в. появляются первые печатные грамматики церковнославянского языка: в 1591 г. во Львове — грамматика сразу греческого и церковнославянского языков, под заглавием «Адельфотис. Грамматика доброглаголиваго еллинословенскаго языка»; затем «Грамматика словенска» Лаврентия Зизания (Вильна, 1596); в 1619 г. в Евье под Вильной в типографии православного братства была напечатана знаменитая грамматика Мелетия Смотрицкого — «Грамматики славенския правилное синтагма» (2-е изд. М., 1648; 3-е изд. М., 1721; 4-е изд. Рымники (в Румынии), 1755).
Предпосылки повсеместного распространения грамматик были связаны, во-первых, с гуманизмом и Возрождением; во-вторых, причем более непосредственно, — с Реформацией и контрреформацией.
Европейские грамматики XV — начала XVII в. возникают в русле новых культурно-познавательных интенций, привитых гуманизмом и Возрождением. Появляется потребность в углубленном самопознании культуры — в понимании средств, методов, «материала», «инструментов» культуры. В искусстве итальянского Возрождения это вызвало трактаты Пьеро делла Франчески, Альберти, Леонардо да Винчи, Вазари о красках, о роли модели, о пропорции; математические расчеты перспективы и композиции художественных полотен, углубленное занятие художественной анатомией и механикой. В сфере словесного творчества стремление понять «технику» культуры вызвало трактаты о языке Данте, Лоренцо Валлы, Пьетро Бембо; работу Леонардо да Винчи над латинской грамматикой на итальянском языке и над латинско-итальянским словарем; первое в Европе ученое филологическое сообщество — флорентийскую Академию с программой культивирования совершенного языка. В этом ряду культурно-познавательных усилий, предприятий, замыслов находятся и ранние грамматики народных языков.
С другой стороны, европейские грамматики XV—XVII вв. так или иначе связаны и с Реформацией. Одни грамматики развивали и пропагандировали филологические надежды Реформации; другие ей противостояли.
Подобно тому, как инициатива переводов Писания на народные языки исходила от протестантов (см. §95), так и первые славянские грамматики были созданы протестантами. Такова чешская грамматика протестантских священников Филомата, Оптата и Гзеля (Намешт, 1533); первая польская грамматика кальвиниста, позже социнианина Петра Статориуса-Стоеньского (Краков, 1568); лучшая в XVI в. чешская грамматика Яна Благо-слава, главы протестантской общины «Чешских братьев» (рукопись 1571 г.); первая словенская грамматика, составленная одним из лидеров словенского протестантизма Адамом Бохоричем (Виттенберг, 1584).
Однако грамматики не были специфически протестантским явлением. Они создавались также католиками и православными. Грамматика могла иметь и контрреформационную направленность. Таковы первые печатные восточнославянские грамматики — «Адельфотис», грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого. Их составили православные книжники для поддержки церковнославянского языка. Подобно тому, как Геннадиевский библейский свод 1499 г. и напечатанная на его основе «Острожская Библия» 1581 г. противостояли реформационным попыткам перевода Писания на народные языки, так и грамматика Мелетия Смотрицкого была крупнейшей филологической акцией в защиту культового надэтнического языка Slavia Orthodoxa.
Вместе с тем в позиции Смотрицкого есть новые черты. В его грамматике нет распространенного в православной книжности отношения к церковнославянскому языку как к языку священному и исключительному; нет обычных для православия рассуждений об особой «благодати» «славенского» языка или его превосходстве над латынью. Мелетий Смотрицкий не оценивает языки по вероисповедному принципу и де факто признает их равноправие.
В грамматике Смотрицкого в значительной мере снимается противопоставление церковнославянского в качестве священного языка народному («простой мове») как языку несакральному, мирскому. В предисловии к грамматике, написанном на «простой мове», Смотрицкий рекомендует обращаться к ней при обучении «славенскому» языку. В тексте самой грамматики он часто поясняет церковнославянские формы или обороты с помощью «простой мовы», в том числе переводит на нее библейские стихи. Новым было отношение Смотрицкого и к самой грамматике: протестантски трезвое, далекое от приписывания грамматике сакральной и богословской значимости.
Реформационное звучание грамматики Смотрицкого было приглушено при ее переиздании в Москве (1648), «естественно», без имени автора, ставшего в 1627 г. униатом. Из текста грамматики были исключены все пояснения и переводы на народном языке. Скромное предисловие Смотрицкого на «простой мове» заменили анонимные (восходящие к сочинениям Максима Грека) церковнославянские рассуждения о святости «словенского» языка и богоугодности грамматики с упоминанием главных православных авторитетов (Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста). В московском издании укрупнили формат и шрифт, шире стали поля. В сочетании с пространными предисловиями и послесловиями это значительно увеличило массу книги. В ней появились киноварные заглавия рубрик и инициалы. Все это придавало московской грамматике 1648 г. торжественный и внушительный вид, делая ее «официальным изданием московской грамотности» (Ягич, 1910, 30).
Таким образом, в XVII в. грамматика еще принадлежала церкви. Грамматики писали церковные люди, для церковных школ. Грамматики базировались на языке Писания и учили понимать этот язык. Грамматики еще могли быть предметом конфессиональной полемики и пристрастия; все еще имели смысл определения грамматик как православной, иезуитской или протестантской.

От глоссы к семасиологии и искусству лексикографии
121. Истоки семасиологии. Пифагор, Конфуций, Филон Александрийский
Не только религии Писания (Откровения), но и все письменные религиозные и интеллектуальные традиции почти одновременно с кодификацией учения приходят к необходимости истолковывать записанный авторитетный текст. Вообще в о з в р а щ е н и е к записанному, к необходимости понять то, что было сказано прежде (а не в момент речи), всегда связано с теми или иными трудностями в понимании речи — из-за новых условий в т о р и ч н о г о восприятия. Чем больше время и расстояние, которые разделяют автора текста и его позднего читателя, тем сильнее различия между читателем-современником и последующими читателями в интерпретации текста. Поэтому вслед за кодификацией учения или даже одновременно вырабатываются приемы определения значений отдельных слов, высказываний и целых произведений — в данной культуре складывается к о м м е н т а т о р с к а я традиция в качестве инструмента сохранения и передачи авторитетного знания.
Первые в истории культуры комментаторские школы складываются почти одновременно в VI в. до н.э.: в Древней Греции, в религиозно-философском братстве пифагорейцев, основанном Пифагором (ок. 540—500 гг. до н.э.), и в древнем Китае, в кругу ближайших учеников и последователей Конфуция (551—479 гг. до н.э.). Не случайно, что именно в школе Пифагора родилось знаменитое ipse dixit ‘сам сказал’ — как девиз хранителей и передатчиков авторитетного знания (см. §56). Пифагорейцы первыми стали составлять комментарии к Гомеру. Они открыли феномен аллегорического смысла слова и высказывания (понимая аллегорию шире, чем это принято сейчас, — как всякого рода непрямые, переносные, символические, иносказательные значения).
В Китае комментаторские заботы в школе Конфуция привели к созданию первых в истории толковых словарей. В них давались объяснения трудных иероглифов, извлеченных из текстов Конфуция. В IV в. до н.э. появляются развернутые трактаты-комментарии: отдельные места из Конфуция здесь истолковываются, пересказываются «своими словами» или просто переводятся на современный язык (История, 1980, 95).
Иудаизм, как религия Писания, с характерным особо бережным и пристрастным вниманием к слову, придал семасиологии новые импульсы. Мудрецы-раввины в «Талмуде» учили различать 32 приема толкования «Мишны» (см. §82) — это сопоставимо с системой тропов и фигур (включая «фигуры мысли») в античной риторике, однако с той существенной разницей, что «Талмуд» учил анализу, т.е. толкованию текста, а риторика — синтезу, т.е. порождению текста.
Выдающийся вклад в семасиологию внес знаменитый иудейско-эллинистический мыслитель Филон Александрийский (ок. 25 г. до н.э. — ок. 50 г. н.э.), по характеристике С.Н. Трубецкого, — «посредник между философией и Откровением». Связанный происхождением с эллинизированными евреями Александрии, получивший блестящее греческое образование, Филон сочетал в своем творчестве языческую философию и иудейский монотеизм. А.Ф. Лосев так писал о Филоне: «Этот иудейский философ влюблен даже в Гомера и Гесиода и старается путем всякого рода аллегорических истолкований приблизить эту старинную греческую мудрость к библейской манере мышления. <…> Филон применяет греческую философию и особенно стоический платонизм для толкования Библии и особенно Пятикнижия Моисея» (Лосев, 1980, 82—83).
Согласно Филону. «Пятикнижие» есть аллегория, имеющая духовный смысл, подлежащий истолкованию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57