Ноги сами собой понесли его выписывать круги по комнате. Привычка, обретенная за годы ожиданий вестей с фронта. С каждым днем – все более безрадостных.
А теперь приходилось ждать информации о себе самом.
Адольф не знал, сколько дней он уже провел в заточении. Ни часов, ни чего-либо иного, что могло бы служить показателем времени, в камере не было, и он мог лишь руководствоваться в своих расчетах количеством приемов пищи, уповая на то, что его кормят не реже трех раз в сутки.
После еще нескольких сеансов таинственных процедур, которым сопутствовало состояние полного беспамятства, к Адольфу наконец явился человек, который мог бы дать ответ на вопросы, мучившие заключенного.
Он отрекомендовался следователем, который ведет дознание по делу Адольфа.
«Просто следователь или Генеральный прокурор?» – поинтересовался Адольф, но его собеседник только развязно улыбнулся и сообщил, что вопросы здесь будет задавать он.
Звали его Эрнестом, а фамилию свою он так и не назвал.
И опять же, хотя говорил он по-немецки безукоризненно, у Адольфа сложилось стойкое убеждение, что перед ним – не немец.
Как ни странно, начал Эрнест допрос вовсе не с сути дела и не с предъявления обвинения в преступлениях, чего следовало бы ожидать.
Его вопросы касались в основном жизни Адольфа, причем интересовали Эрнеста самые мельчайшие детали, на которые порой и сам пленник не мог дать точного ответа.
Впрочем, Адольф быстро сбил со своего собеседника спесь. Через полчаса после начала допроса, когда ему надоело ломать голову, припоминая, как звали вторую жену его отца и какого именно числа его наградили Железным крестом во время Первой мировой войны, он выдвинул ультиматум: или ему разрешат тоже задавать вопросы (и получать на них ответы!), или он наотрез отказывается сотрудничать со следствием!..
Наверное, если бы дело происходило в гестапо, допрашивающий, не моргнув глазом, прибег бы к иным средствам дознания, нежели простая беседа. Но, как и предполагал Адольф, Эрнест и те, кто его прислал, принадлежали к категории слюнявых гуманистов, и потому после вялого сопротивления следователь пошел на уступки.
Адольфу было разрешено после каждых трех правдивых ответов на вопросы собеседника задать один свой вопрос. Гарантии, что Эрнест будет говорить правду, разумеется, не было никакой.
Так Адольф узнал массу важнейших для него сведений.
Оказывается, война закончилась еще три года назад, ровно через десять дней после его неудачной попытки самоубийства. Что же касается самого Адольфа, то Эрнест заявил, что об обстоятельствах чудесного спасения фюрера от смерти до сих пор ничего не известно. Что будто бы уже после подписания акта о капитуляции Германии тело Гитлера в состоянии глубокой комы и с тяжелым огнестрельным ранением в голову было обнаружено в одном из армейских госпиталей в окрестностях Франкфурта, причем никто не знал, как Адольф туда попал. Три года врачи боролись за жизнь бывшего фюрера, применяя с этой целью новейшие медицинские разработки. И вот недавно произошло второе чудо – Гитлер пришел в себя, хотя надежд на это у медиков уже не оставалось.
Отвечать на другие вопросы Адольфа относительно изменений, произошедших в мире за последние три года, Эрнест отказался, заявив, что это было бы пустой тратой времени. Что, мол, если Адольф будет вести себя правильно, то скоро ему разрешат читать газеты, и тогда он сам обо всем узнает.
Дальше вопросы Адольфа и ответы на них Эрнеста стали напоминать детскую игру в «черное и белое».
– У кого именно он находится в плену?
– У союзников.
– Где именно?
– Без комментариев.
– Что его ожидает?
– Так же, как и других военных преступников, бывших его приближенных и соратников, Адольфа собираются судить. Причем по соображениям безопасности суд будет проходить за закрытыми дверями.
– Что стало с моими родственниками, включая Еву Браун?
– Они все погибли.
– Как именно?
– Без комментариев. . – Какое обвинение мне собираются предъявить?
– Вопрос очень интересный, – ядовито заметил Эрнест. – Уж не полагает ли господин фюрер, что его будут судить за кражу столового серебра из буфета рейсхканцелярии?
– Почему перед тем, как провести какие-то медицинские процедуры, врачи предварительно усыпляют меня снотворным?
– Это в ваших же интересах, – пожал плечами следователь. – Обработка раны на голове сопровождается жуткой болью, которую трудно перенести, находясь в сознании. Поэтому медики применяют наркоз. Как видите, мы достаточно милосердны к вам, хотя…
Эрнест не закончил фразу, но Адольф не замедлил уцепиться за это недоговаривание:
– Хотя – что? – с вызовом осведомился он. – Вы предпочли бы расстрелять меня или даже растерзать голыми руками без суда и следствия, не правда ли? Так почему же вы этого не сделали? Зачем вам нужно было вытаскивать меня с того света? Вы же – гуманисты, так неужели вам доставляет удовольствие наблюдать за муками обреченных на смерть?
Эрнест лишь печально покачал головой.
– Вы поистине неисправимы, Адольф, – заметил он. – Вы все еще живете реалиями своего Третьего рейха, где те, кто вершил суд и следствие, действительно были садистами. У нас же с этим все обстоит по-другому. Поймите же: специально спасать вас никто не собирался. Но раз уж вы вернулись с того света, то извольте предстать перед судом народов. Еще будут вопросы?
Адольф почувствовал, как в его левом глазу оживает давний тик.
– Только один, – сказал он. – Почему вы не испытываете ненависти ко мне?
Было невооруженным глазом заметно, что вопрос застал Эрнеста врасплох. Однако следователь, видимо, был профессионалом психологических единоборств. Во всяком случае, он быстро справился с замешательством.
– Скорее всего потому, что лично я не воевал, – ответил он, опустив голову. – И никто из моих родственников не пострадал от войны, которую вы развязали…
– Нет-нет, – с досадой перебил его Адольф. – Я имею в виду не только вас. Весь персонал этой… этой тюрьмы относится ко мне не как к порождению зла. И это заметно. Они что – тоже не воевали?
– Не знаю, – пожал плечами Эрнест. – За других, знаете ли, я не ответчик. Каждый человек имеет свои особенности… Только не думайте, дорогой мой фюрер, что вас ждут какие-то поблажки. Вы совершили самое гнусное преступление, принеся в жертву своим безумным идеям целые народы, и теперь будете отвечать за это по всей строгости закона.
– Безумным идеям? – удивился Адольф. – О чем вы говорите? Я исполнял свой долг перед германской нацией, только и всего…
– Да? – криво усмехнулся Эрнест. – А это что?
Он порылся в кожаной папке, с которой являлся на допросы, и выудил оттуда книгу в черном переплете, на обложке которой крупными готическими буквами с золотым тиснением было напечатано:
Адольф Гитлер МОЯ БОРЬБА
– Вы состряпали этот бредовый опус в двадцать четвертом году в Мюнхене, – обличительным тоном сообщил Эрнест, небрежно швыряя книгу Адольфу. – Когда отбывали срок в мюнхенской тюрьме за организацию путча, помните? Кстати, с вами тогда в камере сидел не кто иной, как Рудольф Гесс. Он-то и записывал эту книгу под вашу диктовку… В этом псевдонаучном трактате вы и изложили те идеи, которые впоследствии претворяли в жизнь вплоть до… вплоть до конца. В частности, теорию о превосходстве некоей избранной расы над всеми остальными народами… Почитайте, почитайте на досуге – может быть, это поможет вам освежить свою память.
Вскоре после этого он ушел.
Оставшись один, Адольф дрожащими руками открыл книгу, и с портрета во всю страницу форзаца на него свирепым мутным взглядом уставился он сам при полном параде: в военном мундире, в фуражке с высокой тульей, с Железными крестами, полученными еще во время Первой мировой войны, и с повязкой, перечеркивавшей рукав загогулинами свастики.
Беда была в том, что он действительно не помнил, когда и зачем написал эту книгу.
И какие такие идеи он в ней излагал.
Он принялся читать.
Кое-где в тексте попадались автобиографические пассажи. Сначала он вчитывался в них с интересом, но после того как несколько раз наткнулся на откровенное вранье, лишь пробегал их взглядом по диагонали.
На двадцатой странице его охватило глубокое омерзение к самому себе. На пятидесятой он отшвырнул книгу в угол камеры, как будто она превратилась в его руках в дохлую крысу.
Лишь потом, кое-как поужинав – еда после прочитанного не лезла в горло, – он все же сумел заставить себя дочитать книгу до конца.
Из выходных данных явствовало, что сей «псевдонаучный трактат» был издан, а точнее – переиздан, в Берлине в 1939 году тиражом в 5 миллионов экземпляров.
Неужели это дерьмо миллионы немцев читали с восхищением и упоением? Какой же рабской тупостью надо было обладать, чтобы не разглядеть за каждой строчкой этой книжонки неврастеника с манией величия, ненавидящего весь мир?
Как можно было объявлять гением субъекта, который, брызжа пенистой слюной, орал на всю страну с глянцевых страниц: «Чтобы человечество росло здоровым, необходимо постоянно заниматься селекцией, безжалостно уничтожая нежизнеспособные расы»?
А хуже всего было то, что мысли автора-шизофреника неумолимо претворялись в жизнь. Им самим. Или под его непосредственным руководством.
Он не знал, что произошло в его душе после возрождения из пепла. Но почему-то только теперь до него дошло, какое страшное преступление он совершил.
В ту ночь – если, конечно, ночью в этом безвременье можно было считать отключение света – он не сумел заснуть, ворочаясь на жестком лежаке так, будто его поедом ели окопные вши.
* * *
С той поры допросы, а скорее, собеседования с Эрнестом, продолжались ежедневно. Следователь был неутомим. Впрочем, Адольфу он все больше казался не представителем правосудия, а журналистом, который задался целью составить и издать подробное жизнеописание бывшего «вождя германской нации». Потому что Эрнеста по-прежнему интересовали не факты, связанные с политикой и ведением войны, а мельчайшие подробности быта и личной жизни подследственного в разные периоды его биографии.
Например, какого цвета были новые брюки, безвозвратно загубленные в результате взрыва бомбы, подложенной под стол совещаний фон Штауфенбергом? Какие духи любила употреблять Ева Браун, зная, что их аромат вводит ее повелителя в неистовство? Наконец, почему он назвал своих овчарок Блонди и Меком, а не как-нибудь иначе?..
И еще одну закономерность открыл для себя Адольф в связи с этими странными допросами.
«Процедуры» под наркозом в целях заживления раны на затылке продолжались, но стали нерегулярными. Причем Адольф заметил, что чаще всего они возобновлялись тогда, когда он неудачно отвечал или не отвечал вовсе на вопросы Эрнеста. Если же ему удавалось удовлетворить любопытство следователя, то Эливер, Лорент и Шельд – именно так звали тех троих в белых халатах – оставляли его в покое. И кстати, рана так и не заживала, несмотря на процедуры. Во всяком случае, снимать повязку с головы Адольфа не спешили…
Зато теперь Адольфу были предоставлены кое-какие льготы.
По крайней мере раз в три дня ему приносили свежие газеты на немецком языке. Они еще пахли типографской краской. Из них он узнал, что мир все еще не забыл войну.
Во многих газетах содержались статьи о Нюрнбергском процессе, который завершился два с лишним года тому назад. Адольф жадно вчитывался в скупые газетные строчки, сухо перечислявшие имена казненных. Геринг, Риббентроп, Кейтель, Кальтен-бруннер, Розенберг… всего 11 человек… приговорены к смертной казни через повешение… приговор приведен в исполнение… Бормана все еще не нашли… Гес-са, Функа и Редера приговорили к пожизненному заключению… Остальные отбывают тюремное заключение сроком от 10 до 25 лет… Фриче, Папен, Шахт оправданы… Переданный суду Лей незадолго до начала процесса повесился в тюрьме, Крупп был признан неизлечимо больным… Многих ближайших его сподвижников разыскивают по всему миру…
Таким образом, от предстоящего судебного процесса следовало ожидать самого худшего. Впрочем, наивно было бы надеяться на милость победителей. Вопрос лишь в том, какую именно казнь ему изберут судьи: расстрел, повешение или, может быть, электрический стул, как это узаконено в Соединенных Штатах? Или ради него возродят французскую гильотину? А может быть, применят яд, причиняющий тяжкие и долгие мучения?
Что ж, Геринг и Лей имели все основания покончить с собой, не дожидаясь вынесения приговора. Если бы он мог, то тоже последовал бы их примеру. Но надзиратели в этой тюрьме свою службу несли образцово. Помимо того, что каждые пять минут окошко в двери приоткрывалось и охранник заглядывал в камеру, высоко под потолком имелись устройства, напоминающие кинокамеры, только гораздо меньшего размера. Их объективы вращались автоматически, сопровождая узника в его перемещениях по камере, и Адольф понял, что они предназначены для наблюдения за ним.
1 2 3 4 5 6 7