Разве он не опровергает…
Агрессивный Гуслин оттесняет тем временем Фрегатова и завладевает трибуной.
— Эффект Вавилова — Черенкова, дорогой, ничего не опровергает. В нем речь идет о фазовой, а не об истинной скорости света. И я имею в виду именно эту истинную скорость и ту трудность, которая возникает при попытке объяснения нелокального взаимодействия элементарных частиц. Эту трудность все-таки можно было бы разрешить, если бы пренебречь теорией относительности, утверждающей отсутствие в природе сигналов со сверхсветовой скоростью.
— Такие сигналы могли бы существовать лишь вне материальной среды, — возражает ему Возницын. — Но такой среды, как известно, не существует.
— А вакуум? — раздается голос неизвестного Русину бородатого существа студенческого возраста.
— Вы, наверно, представляете его себе как абсолютную пустоту? — не без иронии осведомляется Возницын.
— Зачем же пустоту? — обижается «бородач». — Это нулевое состояние физического поля. «Нуль-пространство», так сказать.
— Значит, что-то антиматериальное?
— Во всяком случае, пространство без частиц и электромагнитных и гравитационных полей.
Чувствуя, что спор снова приобретает опасный характер, Добрянский встает и примирительно машет руками.
— Я боюсь, что так мы действительно договоримся до отрицания материи. Давайте все-таки вернемся к повести товарища Русина.
— Ну вот, как только дошли до самого интересного, так сразу же снова запрет, — ворчит яростный противник всяких пределов Сидор Омегин. — Боимся, как бы чего…
— А чего бояться? — смеется Возницын. — Бояться можно только собственного невежества, а не ниспровержения материализма. Правильно сказал споривший со мной товарищ: вакуум — это действительно нулевое состояние физического поля, но это не совершенно пустое пространство. В нем существуют виртуальные электронно-позитронные и иные пары. Есть в нем и виртуальные фотоны. Я уже не говорю о все проникающих и, пожалуй, даже все заполняющих нейтрино. Следовательно, физический вакуум — это не отсутствие материи, а разновидность материи. Не нужно поэтому спекулировать такими словечками, как «нуль-пространство», сбивающими с толку людей недостаточно просвещенных.
— И все-таки, — улыбаясь, стучит стаканом по графину Добрянский, — вернемся к Русину, тем более что материалистическая точка в споре этом явно восторжествовала. Дадим возможность товарищу Фрегатову закончить его выступление. Куда он, кстати, делся?
— А меня товарищ Гуслин выжил с трибуны, — смеется Фрегатов. — Да я и забыл уже, что хотел сказать. А что касается предела скорости, то я тоже думаю…
— Нет, давайте все-таки подумаем сначала о повести Русина, — настаивает Добрянский. — Вы, кажется, сетовали, что она недостаточно «сумасшедшая»?
— Не только она, но и вообще вся наша фантастика… А в повести Русина не очень убедительно утверждение высокого совершенства населения Фаэтона. И это досадно. Сама жизнь подбрасывает ведь эти доказательства. Все, наверно, читали недавнее сообщение о Калифорнийском метеорите? Непонятно? В нем обнаружили ведь кристаллы кремния. Какие-то сплющенные пластмассовые и металлические детали, но главное — кристаллы химически сверхчистого кремния! Разве вам не ясно, что это такое? Это транзисторы! Какое же вам еще доказательство несомненного существования высокоразвитой цивилизации на Фаэтоне?
— Но ведь их нашли в метеорите, который мог быть и не осколком Фаэтона, — замечает кто-то.
— Ну, едва ли, — покачивает головой Фрегатов. — У астрономов ведь почти нет сомнений, что метеориты — осколки астероидов, а астероиды, видимо, осколки Фаэтона, хотя эту точку зрения разделяют далеко не все. Я лично почти не сомневаюсь в этом, но гибель Фаэтона, описанная Русиным, меня не убеждает. Едва ли это результат атомной катастрофы. Да и не ново. Такую гипотезу высказал еще в 1962 году украинский писатель Микола Руденко. У него, правда, имеется в виду атомная война, а у Русина спонтанная детонация огромного количества термоядерного оружия, накопленного многими государствами Фаэтона. В этом есть, конечно, некоторая разница, но все равно не оригинально.
Потом выступают другие, но Алексей никого уже не слушает. Он и сам не удовлетворен своей повестью — чего-то в ней явно не хватает.
«3»
Когда участники обсуждения повести Русина начинают расходиться, Добрянский протягивает Алексею руку.
— Ну что ж, будем считать, что все прошло хорошо.
— Хорошо? — удивляется Русин.
— По пятибалльной системе не менее четверки, — смеется Добрянский.
— Но ведь явно же ругали…
— А за что? Нет, дорогой мой Алексей Васильевич, я расцениваю это обсуждение как явно положительное и не жалею, что напечатал вашу повесть в «Мире приключений». Мне она по душе, и я не изменил своего мнения о включении ее в сборник, которым мы начнем первый том приложений к нашему журналу. Нужно только доработать кое-что.
— Спасибо вам, Петр Ильич! — пожимает руку редактору растроганный Русин. — Но если вы действительно включите мою повесть в этот сборник, то я ее не только доработаю, но и основательно переработаю.
С Добрянским прощаются проходящие мимо литераторы, и это мешает его разговору с Русиным.
— Знаете что, давайте поедем домой вместе? — предлагает он Алексею. — Нам ведь по пути. Вот дорогой и поговорим…
— А что, если хватить по рюмочке, Петр Ильич? — весело предлагает вдруг подошедший к ним Сидор Омегин и бесцеремонно берет редактора под руку.
— Ну нет, увольте меня от этого: я ведь не пьющий.
— А я разве пьющий? — удивляется Омегин, увлекая Петра Ильича к скрипучей лесенке, ведущей с антресолей старого здания Дома литераторов к залу ресторана. — Это для бодрости духа и профилактики. А главное — повод поговорить по душам.
Видя, что от Омегина не отделаться, Добрянский смущенно оборачивается к Русину.
— А как вы, Алексей Васильевич?
Русин достаточно хорошо знает Омегина, чтобы надеяться отвязаться от него. Да и сам он так переволновался сегодня, что не прочь выпить немного.
— Ну, если только по одной…
— А у меня на большее и денег нет, — смеется Омегин. — Сами знаете, какие нынче гонорары. Вон, кстати, и столик свободный.
Чувствуется, что Сидор Омегин завсегдатай в клубном ресторане. Пока он ведет Добрянского с Русиным к облюбованному им столику, одна из официанток уже получает от него все необходимые указания при помощи выразительной жестикуляции. Графинчик появляется на их столе почти тотчас же. Добрянский подозрительно косится на его слишком уж пузатую конфигурацию, заполненную какой-то коричневатой жидкостью.
— Не много ли?
— Не более трехсот, клянусь вселенной, — успокаивает его Омегин, наполняя рюмки. — Никогда еще не хотелось так выпить, как сегодня. Уж больно тревожно на душе…
— Чего так? — удивляется Петр Ильич.
— Похоже, что снова стреножат нас скоро.
— Не понимаю.
— Ножки нашему фантастическому Пегасу перевяжут, чтобы далеко не ускакал, а пасся бы на ниве чистого, так сказать, диалектического материализма.
— А вы разве за идеализм или мистику в научной фантастике?
— Зачем же такие крайности! — всплескивает руками Омегин. — Но нельзя же все строго в пределах «Основ марксистской философии». У польских фантастов посвободнее. Они могут позволить себе сочинить планету, покрытую океаном сплошной мыслящей плазмы. И никто с них не требует, чтобы они объясняли, каким же образом достигнута его способность мыслить.
— У нас тоже придумал кое-кто кристаллические существа, превосходящие человека по своему интеллекту, не утруждая себя объяснением причин столь высокого совершенства, — замечает Русин.
— А по-твоему, все нужно разжевывать? — неожиданно зло спрашивает Омегин. — Все строго по Энгельсу и его теории о роли труда?..
— Если тебе известен другой путь совершенствования живых существ, то и поведай о нем читателям. Я лично против каких бы то ни было ограничений в научной фантастике, но при условии, если не строгой научной доказуемости, то хотя бы элементарной логики выдвигаемых гипотез. А то мы черт знает до чего можем дописаться!
— Ну, знаешь ли! — снова разводит руками Омегин. — Этак можно не только стреножить, но и начисто отрубить нашему Пегасу и крылья и конечности.
— А ты, значит, считаешь… — хмурится Русин, но Добрянский берет рюмку и торопливо чокается с ним.
— Хватит, пожалуй, об этом. Давайте-ка лучше выпьем!
— Да, правильно, — оживляется Сидор Омегин, ловко опрокидывая содержимое своей рюмки в рот.
Его примеру следует Добрянский. Русин подносит рюмку к губам и спрашивает:
— А вы, Петр Ильич, на чьей же стороне?
— Какая же тут может быть сторона? — пожимает плечами Добрянский. — Тут не может быть двух сторон.
Повернувшись к Омегину, он продолжает:
— Я не думаю, Сидор Андреевич, чтобы и вы были за фантастику без берегов, так сказать. Наша фантастика научная все-таки. Мы ведь не только за оригинальность, но и за…
— И за многое другое, конечно, — иронически заключает за него незаметно подошедший к ним Фрегатов. — Я бы только добавил к этому, что мы еще и за широту позиций научной фантастики. Спор же шел у нас сегодня лишь в одном направлении — в направлении научного предвидения. А ведь мы решаем еще и социально-психологические, этические и философские проблемы…
— Но позвольте, — удивленно разводит руками Русин, — а как же вы представляете себе научное предвидение без всех этих проблем?
Чувствуя, что фантасты снова могут схватиться, Добрянский смотрит на часы и с деланным беспокойством восклицает:
— Ого, как поздно уже! Ну, давайте допьем, и мне пора. Вы холостяки, а у меня семья. Да и вы, Алексей Васильевич, тоже, кажется, спешите…
«4»
Русин живет в тихом узком переулке. В эту пору тут всегда безлюдно, но сегодня почему-то необычно много народу на противоположной стороне улицы и как раз перед окнами Алексея. А может быть, это под окнами Вари? Ну да, конечно, под ее окнами!
— Видно, опять учинил дебош этот Ковбой? — спрашивает Алексея какой-то пожилой мужчина.
— Не знаю, — отвечает Алексей, не очень интересующийся уличными происшествиями.
— А я не сомневаюсь, что это именно он.
— Господи, да кому же больше! — вступает в разговор старушка лифтерша, вышедшая на улицу. — Ну просто житья нет от этого хулигана!
— И вовсе это не хулиганство, — раздается тоненький голосок какой-то школьницы. — Это, тетенька, любовь.
— Э, какая там, к лешему, любовь! — пренебрежительно машет рукой пожилой мужчина. — Просто силушку некуда девать этакому верзиле.
— Вообще-то он и вправду перед нею выкобеливается…
— Ну что вы такое говорите, тетя Даша! — конфузится школьница. — Любит он ее — эго же всем известно.
— А мне, видишь ли, неизвестно, — хмурится лифтерша. — А что он под ее окнами представления разные устраивает, это я действительно почти каждый день наблюдаю.
Алексей уже не слушает их болтовню, и не только потому, что она ему неинтересна, — она ему неприятна. А неприятна потому, что ему жалко эту милую девушку, о которой он знает только то, что зовут ее Варя и что отец ее, подполковник в отставке, горький пьяница. Не верится ему, однако, что Вадим Маврин, известный чуть ли не всему району под кличкой «Ковбой», действительно влюблен в Варю. Сомневается он, что такой тип вообще в состоянии влюбиться.
Более же всего неприятна Алексею мысль, что Вадим может быть не безразличен Варе. А это вполне вероятно — не случайно же многие часы проводит она у окна. Тому, правда, есть и другие причины: Варя почти не отводит глаз от зеркала, поставленного на подоконник, с поразительным трудолюбием взбивая чуть ли не каждый отдельный волосок своей пышной прически.
С высоты своего пятого этажа Русин хорошо видит окно Вари, живущей тремя этажами ниже его. Вот и сейчас колышется ее тень на занавеске. Значит, она дома и видела, конечно, что происходило на улице, а окно задернула, наверно, только теперь?
Алексею очень неприятно делать эти выводы, и он уходит в комнату отца, чтобы не думать больше о Варе. А с отцом обязательно нужно посоветоваться о переработке повести.
Василий Васильевич снова, кажется, не в духе? Неужели опять приключилось что-то с его профессором или произошла очередная «схватка» с мамой?
Ну да, невозмутимая Анна Павловна что-то слишком уж тщательно прикрывает многочисленные дверцы кухонного шкафа. Обыкновенно она оставляет их распахнутыми, а ящики всех столов в квартире выдвинутыми почти до отказа. Педантично аккуратный Василий Васильевич Русин время от времени приходит в ярость от этой, как он выражается, «жизни нараспашку».
— Если ты не можешь понять, — говорит он в такие минуты своей рассеянной супруге, — что для меня порядок не прихоть, что он мне нужен для моей работы, что он помогает мне думать, то считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Агрессивный Гуслин оттесняет тем временем Фрегатова и завладевает трибуной.
— Эффект Вавилова — Черенкова, дорогой, ничего не опровергает. В нем речь идет о фазовой, а не об истинной скорости света. И я имею в виду именно эту истинную скорость и ту трудность, которая возникает при попытке объяснения нелокального взаимодействия элементарных частиц. Эту трудность все-таки можно было бы разрешить, если бы пренебречь теорией относительности, утверждающей отсутствие в природе сигналов со сверхсветовой скоростью.
— Такие сигналы могли бы существовать лишь вне материальной среды, — возражает ему Возницын. — Но такой среды, как известно, не существует.
— А вакуум? — раздается голос неизвестного Русину бородатого существа студенческого возраста.
— Вы, наверно, представляете его себе как абсолютную пустоту? — не без иронии осведомляется Возницын.
— Зачем же пустоту? — обижается «бородач». — Это нулевое состояние физического поля. «Нуль-пространство», так сказать.
— Значит, что-то антиматериальное?
— Во всяком случае, пространство без частиц и электромагнитных и гравитационных полей.
Чувствуя, что спор снова приобретает опасный характер, Добрянский встает и примирительно машет руками.
— Я боюсь, что так мы действительно договоримся до отрицания материи. Давайте все-таки вернемся к повести товарища Русина.
— Ну вот, как только дошли до самого интересного, так сразу же снова запрет, — ворчит яростный противник всяких пределов Сидор Омегин. — Боимся, как бы чего…
— А чего бояться? — смеется Возницын. — Бояться можно только собственного невежества, а не ниспровержения материализма. Правильно сказал споривший со мной товарищ: вакуум — это действительно нулевое состояние физического поля, но это не совершенно пустое пространство. В нем существуют виртуальные электронно-позитронные и иные пары. Есть в нем и виртуальные фотоны. Я уже не говорю о все проникающих и, пожалуй, даже все заполняющих нейтрино. Следовательно, физический вакуум — это не отсутствие материи, а разновидность материи. Не нужно поэтому спекулировать такими словечками, как «нуль-пространство», сбивающими с толку людей недостаточно просвещенных.
— И все-таки, — улыбаясь, стучит стаканом по графину Добрянский, — вернемся к Русину, тем более что материалистическая точка в споре этом явно восторжествовала. Дадим возможность товарищу Фрегатову закончить его выступление. Куда он, кстати, делся?
— А меня товарищ Гуслин выжил с трибуны, — смеется Фрегатов. — Да я и забыл уже, что хотел сказать. А что касается предела скорости, то я тоже думаю…
— Нет, давайте все-таки подумаем сначала о повести Русина, — настаивает Добрянский. — Вы, кажется, сетовали, что она недостаточно «сумасшедшая»?
— Не только она, но и вообще вся наша фантастика… А в повести Русина не очень убедительно утверждение высокого совершенства населения Фаэтона. И это досадно. Сама жизнь подбрасывает ведь эти доказательства. Все, наверно, читали недавнее сообщение о Калифорнийском метеорите? Непонятно? В нем обнаружили ведь кристаллы кремния. Какие-то сплющенные пластмассовые и металлические детали, но главное — кристаллы химически сверхчистого кремния! Разве вам не ясно, что это такое? Это транзисторы! Какое же вам еще доказательство несомненного существования высокоразвитой цивилизации на Фаэтоне?
— Но ведь их нашли в метеорите, который мог быть и не осколком Фаэтона, — замечает кто-то.
— Ну, едва ли, — покачивает головой Фрегатов. — У астрономов ведь почти нет сомнений, что метеориты — осколки астероидов, а астероиды, видимо, осколки Фаэтона, хотя эту точку зрения разделяют далеко не все. Я лично почти не сомневаюсь в этом, но гибель Фаэтона, описанная Русиным, меня не убеждает. Едва ли это результат атомной катастрофы. Да и не ново. Такую гипотезу высказал еще в 1962 году украинский писатель Микола Руденко. У него, правда, имеется в виду атомная война, а у Русина спонтанная детонация огромного количества термоядерного оружия, накопленного многими государствами Фаэтона. В этом есть, конечно, некоторая разница, но все равно не оригинально.
Потом выступают другие, но Алексей никого уже не слушает. Он и сам не удовлетворен своей повестью — чего-то в ней явно не хватает.
«3»
Когда участники обсуждения повести Русина начинают расходиться, Добрянский протягивает Алексею руку.
— Ну что ж, будем считать, что все прошло хорошо.
— Хорошо? — удивляется Русин.
— По пятибалльной системе не менее четверки, — смеется Добрянский.
— Но ведь явно же ругали…
— А за что? Нет, дорогой мой Алексей Васильевич, я расцениваю это обсуждение как явно положительное и не жалею, что напечатал вашу повесть в «Мире приключений». Мне она по душе, и я не изменил своего мнения о включении ее в сборник, которым мы начнем первый том приложений к нашему журналу. Нужно только доработать кое-что.
— Спасибо вам, Петр Ильич! — пожимает руку редактору растроганный Русин. — Но если вы действительно включите мою повесть в этот сборник, то я ее не только доработаю, но и основательно переработаю.
С Добрянским прощаются проходящие мимо литераторы, и это мешает его разговору с Русиным.
— Знаете что, давайте поедем домой вместе? — предлагает он Алексею. — Нам ведь по пути. Вот дорогой и поговорим…
— А что, если хватить по рюмочке, Петр Ильич? — весело предлагает вдруг подошедший к ним Сидор Омегин и бесцеремонно берет редактора под руку.
— Ну нет, увольте меня от этого: я ведь не пьющий.
— А я разве пьющий? — удивляется Омегин, увлекая Петра Ильича к скрипучей лесенке, ведущей с антресолей старого здания Дома литераторов к залу ресторана. — Это для бодрости духа и профилактики. А главное — повод поговорить по душам.
Видя, что от Омегина не отделаться, Добрянский смущенно оборачивается к Русину.
— А как вы, Алексей Васильевич?
Русин достаточно хорошо знает Омегина, чтобы надеяться отвязаться от него. Да и сам он так переволновался сегодня, что не прочь выпить немного.
— Ну, если только по одной…
— А у меня на большее и денег нет, — смеется Омегин. — Сами знаете, какие нынче гонорары. Вон, кстати, и столик свободный.
Чувствуется, что Сидор Омегин завсегдатай в клубном ресторане. Пока он ведет Добрянского с Русиным к облюбованному им столику, одна из официанток уже получает от него все необходимые указания при помощи выразительной жестикуляции. Графинчик появляется на их столе почти тотчас же. Добрянский подозрительно косится на его слишком уж пузатую конфигурацию, заполненную какой-то коричневатой жидкостью.
— Не много ли?
— Не более трехсот, клянусь вселенной, — успокаивает его Омегин, наполняя рюмки. — Никогда еще не хотелось так выпить, как сегодня. Уж больно тревожно на душе…
— Чего так? — удивляется Петр Ильич.
— Похоже, что снова стреножат нас скоро.
— Не понимаю.
— Ножки нашему фантастическому Пегасу перевяжут, чтобы далеко не ускакал, а пасся бы на ниве чистого, так сказать, диалектического материализма.
— А вы разве за идеализм или мистику в научной фантастике?
— Зачем же такие крайности! — всплескивает руками Омегин. — Но нельзя же все строго в пределах «Основ марксистской философии». У польских фантастов посвободнее. Они могут позволить себе сочинить планету, покрытую океаном сплошной мыслящей плазмы. И никто с них не требует, чтобы они объясняли, каким же образом достигнута его способность мыслить.
— У нас тоже придумал кое-кто кристаллические существа, превосходящие человека по своему интеллекту, не утруждая себя объяснением причин столь высокого совершенства, — замечает Русин.
— А по-твоему, все нужно разжевывать? — неожиданно зло спрашивает Омегин. — Все строго по Энгельсу и его теории о роли труда?..
— Если тебе известен другой путь совершенствования живых существ, то и поведай о нем читателям. Я лично против каких бы то ни было ограничений в научной фантастике, но при условии, если не строгой научной доказуемости, то хотя бы элементарной логики выдвигаемых гипотез. А то мы черт знает до чего можем дописаться!
— Ну, знаешь ли! — снова разводит руками Омегин. — Этак можно не только стреножить, но и начисто отрубить нашему Пегасу и крылья и конечности.
— А ты, значит, считаешь… — хмурится Русин, но Добрянский берет рюмку и торопливо чокается с ним.
— Хватит, пожалуй, об этом. Давайте-ка лучше выпьем!
— Да, правильно, — оживляется Сидор Омегин, ловко опрокидывая содержимое своей рюмки в рот.
Его примеру следует Добрянский. Русин подносит рюмку к губам и спрашивает:
— А вы, Петр Ильич, на чьей же стороне?
— Какая же тут может быть сторона? — пожимает плечами Добрянский. — Тут не может быть двух сторон.
Повернувшись к Омегину, он продолжает:
— Я не думаю, Сидор Андреевич, чтобы и вы были за фантастику без берегов, так сказать. Наша фантастика научная все-таки. Мы ведь не только за оригинальность, но и за…
— И за многое другое, конечно, — иронически заключает за него незаметно подошедший к ним Фрегатов. — Я бы только добавил к этому, что мы еще и за широту позиций научной фантастики. Спор же шел у нас сегодня лишь в одном направлении — в направлении научного предвидения. А ведь мы решаем еще и социально-психологические, этические и философские проблемы…
— Но позвольте, — удивленно разводит руками Русин, — а как же вы представляете себе научное предвидение без всех этих проблем?
Чувствуя, что фантасты снова могут схватиться, Добрянский смотрит на часы и с деланным беспокойством восклицает:
— Ого, как поздно уже! Ну, давайте допьем, и мне пора. Вы холостяки, а у меня семья. Да и вы, Алексей Васильевич, тоже, кажется, спешите…
«4»
Русин живет в тихом узком переулке. В эту пору тут всегда безлюдно, но сегодня почему-то необычно много народу на противоположной стороне улицы и как раз перед окнами Алексея. А может быть, это под окнами Вари? Ну да, конечно, под ее окнами!
— Видно, опять учинил дебош этот Ковбой? — спрашивает Алексея какой-то пожилой мужчина.
— Не знаю, — отвечает Алексей, не очень интересующийся уличными происшествиями.
— А я не сомневаюсь, что это именно он.
— Господи, да кому же больше! — вступает в разговор старушка лифтерша, вышедшая на улицу. — Ну просто житья нет от этого хулигана!
— И вовсе это не хулиганство, — раздается тоненький голосок какой-то школьницы. — Это, тетенька, любовь.
— Э, какая там, к лешему, любовь! — пренебрежительно машет рукой пожилой мужчина. — Просто силушку некуда девать этакому верзиле.
— Вообще-то он и вправду перед нею выкобеливается…
— Ну что вы такое говорите, тетя Даша! — конфузится школьница. — Любит он ее — эго же всем известно.
— А мне, видишь ли, неизвестно, — хмурится лифтерша. — А что он под ее окнами представления разные устраивает, это я действительно почти каждый день наблюдаю.
Алексей уже не слушает их болтовню, и не только потому, что она ему неинтересна, — она ему неприятна. А неприятна потому, что ему жалко эту милую девушку, о которой он знает только то, что зовут ее Варя и что отец ее, подполковник в отставке, горький пьяница. Не верится ему, однако, что Вадим Маврин, известный чуть ли не всему району под кличкой «Ковбой», действительно влюблен в Варю. Сомневается он, что такой тип вообще в состоянии влюбиться.
Более же всего неприятна Алексею мысль, что Вадим может быть не безразличен Варе. А это вполне вероятно — не случайно же многие часы проводит она у окна. Тому, правда, есть и другие причины: Варя почти не отводит глаз от зеркала, поставленного на подоконник, с поразительным трудолюбием взбивая чуть ли не каждый отдельный волосок своей пышной прически.
С высоты своего пятого этажа Русин хорошо видит окно Вари, живущей тремя этажами ниже его. Вот и сейчас колышется ее тень на занавеске. Значит, она дома и видела, конечно, что происходило на улице, а окно задернула, наверно, только теперь?
Алексею очень неприятно делать эти выводы, и он уходит в комнату отца, чтобы не думать больше о Варе. А с отцом обязательно нужно посоветоваться о переработке повести.
Василий Васильевич снова, кажется, не в духе? Неужели опять приключилось что-то с его профессором или произошла очередная «схватка» с мамой?
Ну да, невозмутимая Анна Павловна что-то слишком уж тщательно прикрывает многочисленные дверцы кухонного шкафа. Обыкновенно она оставляет их распахнутыми, а ящики всех столов в квартире выдвинутыми почти до отказа. Педантично аккуратный Василий Васильевич Русин время от времени приходит в ярость от этой, как он выражается, «жизни нараспашку».
— Если ты не можешь понять, — говорит он в такие минуты своей рассеянной супруге, — что для меня порядок не прихоть, что он мне нужен для моей работы, что он помогает мне думать, то считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31