До самого угла, на котором он сворачивал к своему магазину, Фаррелл молчал. И только там почти неслышно сказал:
– Нужно быть черт знает каким осторожным. Кому интересно знать, во что иногда превращаются люди?
Настал май и настала ночь, когда голая Лила снова застыла перед окном в ожиданьи луны. Фаррелл возился с посудой, с пакетами для отходов, кормил кошку. В эти минуты он всегда испытывал неловкость. Он как раз спросил у нее: «Как по-твоему, сохранить остатки риса?» – когда звякнул телефон.
Звонила мать Лилы. Она теперь названивала по два-три раза в неделю.
– Это Берника. Ну, как там нынче мой ирландец?
– Все нормально, Берника, – сказал Фаррелл.
Лила вдруг закинула назад голову и мощно, с подвыванием выдохнула воздух. Кошка беззвучно зашипела и смылась в ванную комнату.
– Звоню, чтобы заманить вас к себе в эту пятницу, – продолжала миссис Браун. – Ко мне собирается пара старых друзей, и что если не будет никого помоложе, мы так и просидим весь вечер, разговаривая о том, по какой причине у Прогрессивной партии ничего не клеится. Они из этих, знаете, закаленные левые. Так что если тебе удастся уговорить нашу девушку, чтобы она провела вечерок в Скуоресвилле…
– Я у нее спрошу.
«Как она это делает, жуткая баба? – думал он. – Каждый раз, разговаривая с ней, я ощущаю себя женатым человеком. И ведь вижу ее насквозь и ничего не могу поделать.»
– Утром переговорю с ней, – сказал он.
Лила дергалась в лунном свете, то ли танцуя, то ли пытаясь не утонуть.
– А, – сказала миссис Браун. – Ну да, конечно. Пусть она мне перезвонит.
Она вздохнула.
– Это такое утешение, знать, что ты рядом с ней. Спроси, не будет она против, если я приготовлю фондю.
Волчица из Лилы получалась красивая: высокая, широкогрудая для самки, движущаяся легко, будто вода, стекающая по скале. Темно– бурая, при определенном освещении отдающая в красноту шкура с белыми пятнами на груди. Глаза бледно-зеленые
– такой цвет приобретает небо, когда близится ураган.
Обычно Лила убегала, едва завершив превращение, потому что не любила показываться ему в волчьем обличьи. Но сегодня она неторопливо приблизилась к Фарреллу, двигаясь как-то странно, чуть ли не приволакивая задние лапы. Она подвывала, негромко и тонко, и смотрела мимо него.
– В чем дело? – глупо спросил он.
Волчица заскулила, улезла под стол и принялась тереться боком о ножку. Потом улеглась на пол, перекатилась на спину, при этом звук, трепетавший в ее горле, обратился в странный тоскливый тонкий вопль – не в вой охотящегося волка, а в призывную трель, становящуюся дыханием.
– О Господи, перестань! – с трудом выговорил Фаррелл. Но волчица села и снова завыла, и откуда-то с берега реки ей ответила собака. Волчица помахала хвостом и заскулила.
Фаррелл сказал:
– Ужин будет готов ровно через две минуты. Что с тобой такое?
Из квартиры вверху послышалась топотня, приглушенные испуганные голоса. Еще одна собака завыла, уже поближе, и волчица немного придвинулась к окну, извиваясь, не отрывая зада от пола, словно пытающийся улепетнуть, еще не научившийся ходить младенец. Она через плечо оглянулась на Фаррелла, ее колотила буйная дрожь. Повинуясь внезапному порыву, он схватил телефонную трубку и позвонил ее матери.
Глядя, как волчица, раскачиваясь и стеная, ползет по полу, он описал ее действия миссис Браун.
– Я ее никогда еще такой не видел, – сказал он. – Не понимаю, что с ней.
– О мой Бог, – прошептала миссис Браун. И объяснила ему – что.
Фаррелл молчал, и миссис Браун зачастила:
– Этого уже так давно не случалось. Шехтман дает ей таблетки, они наверное кончились или она их забыла принять, она всегда все забывала, с раннего детства. Вечно оставляла термосы в школьном автобусе, а на уроки фортепиано…
– Лучше бы вы мне раньше сказали, – откликнулся Фаррелл. Он с опаской подступал к открытому окну. Зрачки волчицы пульсировали в такт ее учащенному дыханию.
– Да разве о таком рассказывают! – подвывала у него в ухе мать Лилы. – Как, по-твоему, я себя чувствовала, когда она притащила домой своего первого ухажера…
Фаррелл уронил трубку и рванулся к окну. Он когда-то занимался бегом в закрытых помещениях, так что мог бы и успеть, но волчица повернула к нему морду и рыкнула так грозно, что он отпрянул. Когда он достиг окна, волчица была уже двумя площадками пожарной лестницы ниже, а на улице кто-то нетерпеливо подтявкивал, ожидая.
Миссис Браун, кружась и раскачиваясь над самым полом, услыхала далекий вопль Фаррелла, немедленно сменившийся гулкими ударами в дверь. Незнакомый надорванный голос орал в промежутках нечто неразличимое. Мимо трубки громко протопали ноги, Фаррелл открыл дверь.
– Моя собака, моя собака! – скорбно взвыл незнакомый голос. – Моя собака, моя собака, моя собака!
– Мне очень жаль вашу собаку, – сказал Фаррелл. – Слушайте, уйдите, пожалуйста. Я должен сделать кое-какую работу.
– Работу, – сказал голос. – Я тоже мою работу знаю.
Голос стал выше и рассыпался иноязычными словами, среди которых английские торчали, будто обломки костей:
– Где она? Где? Она убила мою собаку.
– Ее здесь нет, – на последнем слове изменился и голос Фаррелла. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем он прозвучал снова: – А вот это вам лучше убрать.
Затем миссис Браун услышала вой, услышала так ясно, как будто волчица пробегала под ее окном: одинокий и неутоленный вой, перемежающийся чем-то похожим на задыхающийся смешок. Незнакомый голос перешел на визг. Миссис Браун различила несколько раз повторенные слова «серебряная пуля». Дверь захлопнулась, открылась и захлопнулась снова.
Никто из знакомых Фаррелла не обладал присущей ему способностью заново просматривать собственные сны, пока те еще длятся: останавливать сновидение в самом его разгаре, сколь бы пугающим – или чарующим – оно ни было, и прокручивать снова и снова, изучая его, пока самая страшная из лент не становилась совершенно безопасной и невыносимо привычной. Такой, примерно, оказалась ночь, которую он провел, гоняясь за Лилой.
Он находил их сбившимися в кучу под входным навесом многоквартирного дома или с лаем преследующими друг друга по лунному ландшафту строительной площадки: десять-пятнадцать кобелей самых несхожих рас, вероисповеданий, раскрасок и степеней забытого ныне порабощения, скулящих и лающих, мочащихся на колеса машин, без разбору обнюхивающих и один другого, и худощавую, ухмыляющуюся суку, вокруг которой они вились. Она порыкивала несколько злобнее, чем того требовала скромность, а если огрызалась, даже играючи, то прокусывала мясо до кости, и это их немного пугало. Но они все равно лезли на нее, в свой черед кусая в шею и за уши, и она рычала, но не убегала.
Во всяком случае, пока Фаррелл не налетал на них с визгливым воплем, который сделал бы честь любому рогоносцу, и не раскидывал пинками сопящих любовников. Только тогда она разворачивалась и скрывалась в весенней тьме, и вой ее, мечтательный и тонкий, летел следом, подобный шлейфу дымчатого пеньюара. По пятам за ней уносились и псы. Последним, зовя ее и сквернословя, бежал Фаррелл. Развеселая брачная процессия всякий раз быстро оставляла его далеко позади, оставляла карабкаться, спотыкаясь, по ржавым железным лестницам в такие места, где он непременно падал, зацепившись за мусорный бак. И все же со временем он неизменно отыскивал их, пролетев вприпрыжку по Бродвею или трусцой перемахнув Колумбус-авеню по направлению к Парку; он слышал, как они шумят на кортах у реки, слышал треск теннисных сеток, раздираемых в клочья над Лилой и ее минутным Аресом. Счет псам шел уже на дюжины, они сбегались со всех сторон. Счастье распирало их, но Фаррелл швырялся в них камнями и орал, и они удирали.
Впереди бежала волчица, она бежала по тротуару или по мокрой траве, удовлетворенно помахивая хвостом, однако глаза ее по-прежнему оставались голодными, а в вое все более явно различалась угроза и все менее явно – томление. Фаррелл понимал, что до восхода солнца ей необходимо отведать крови и что гоняться за нею и опасно, и бесполезно. И все же ночь наматывалась на свою бобину и разматывалась снова, и он вновь и вновь понимал все то же, и мчался по тем же улицам и видел, как те же самые парочки обходят его стороной, принимая за пьяного.
По временам рядом с Фарреллом останавливалось такси, и из него вылезала миссис Браун; происходило это как правило на углу, через который только что кубарем прокатились псы, сшибая корзины, штабелями составленные в дверях магазинов, и разнося по улице содержимое газетных стоек, притулившихся у входов в подземку. Стоящая в платье из черной тафты среди рассыпавшихся кочанов, с грудью, придававшей ей сходство с морским паромом – но столь же узкая в бедрах, как и ее дочь-волчица – с растрепанными темно-фиолетовыми волосами, с поднятой вверх рукой, с оранжевым, разинутым в вопле ртом, она была уже не Берникой больше, но оскорбленной богиней плодородия, пришедшей, чтобы погубить урожай.
– Надо разделиться! – кричала она Фарреллу, и каждый раз это представлялось ему хорошей идеей. И каждый раз, потеряв след Лилы, он принимался искать миссис Браун, потому что она-то со следа никогда не сбивалась.
Раз за разом подворачивался Фарреллу и управляющий из его дома – выскакивал из переулков, из дверей, ведущих в подвалы, или спрыгивал с грузовых лифтов, открывающихся прямо на улицу. Фаррелл слышал звяканье несчетных ключей о дощечку, заткнутую управляющим за пояс.
– Вы ее видели? Видели ее, волчицу, убила мою собаку?
Армейский, сорок пятого калибра револьвер, мерцал и подрагивал под толстой, некрасивой луной, точь в точь как безумные глаза управляющего.
– Помечены знаком креста, – он похлопывал револьвер по стволу и, будто маракосом, тряс им под носом у Фаррелла, – помечены и освящены священником. Три серебряных пули. Она убила мою собаку.
Голос Лилы прилетал к ним из далекого Гарлема или из близкого Линкольн-центра, и человечек, завившись винтом, проваливался сквозь землю, исчезая в щели между двумя тротуарными плитами. Фаррелл отлично сознавал, что управляющий гоняется за Лилой под землей, пользуясь ключами, которые только у таких управляющих и имеются, чтобы опускаться на лифтах в черные под-под-подземелья, лежащие много ниже велосипедных кладовок, сотрясающихся прачечных помещений, ниже кочегарных, ниже проходов, стены которых украшены шкалами вольтметров и амперметров, а потолки – дородными трубами парового отопления; он опускался в подземные области, где переваливаются, будто киты, величавые, тусклые магистрали водопровода и горделиво дыбятся газовые трубы, и переплетаются корневые системы огромных домов; опускался и крался по тайным ходам со своими серебряными пулями и звякающими о дощечку ключами. Подобраться к Лиле вплотную ему так и не удалось, но и сильно отстать от нее он не отставал.
Пересекая автостоянки, перелетая прыжками над сомкнувшимися бамперами, проскальзывая и пританцовывая между призрачными детьми в флуоресцентных одеждах, скачками, словно спешащий к верховьям лосось, одолевая струи изливающихся из театров людей, торопливо минуя обремененные смертью лица, плывущие в потоке ночной толпы подобно блуждающим минам, и избегая в особенности лиц безумцев, жаждущих рассказать ему, каково оно быть безумцем – Фаррелл всю эту долгую ночь гнался за Лилой Браун по городу. Никто не предлагал ему помощи, не пытался преградить дорогу страховидной суке, прыжками летящей по улицам во главе лавины разномастных, горячечных обожателей – но с другой стороны, псам тоже приходилось протискиваться мимо тех же тесно ступающих ног и мстительных тел, что и Фарреллу. Толпа замедляла движение Лилы, и все же он испытывал облегчение, когда она сворачивала на улицы попустынней. Уже скоро ей так или этак придется пролить кровь.
Сновидения Фаррелла, после того как он прокручивал их несколько раз, лишались четкости очертаний, то же самое случилось и с этой ночью. Полная луна соскальзывала с неба, тая, будто ком масла на сковородке, и сцены, завязшие в памяти Фаррелла, начали съеживаться, проникая одна в другую. Куда бы он ни сворачивал, шум поднимаемый Лилой и ее ухажерами, становился все тише. Миссис Браун, выцветая, возникала и исчезала через все более долгие промежутки времени, и лишь управляющий вспыхивал, будто огонь Святого Эльма, в темных проемах дверей и под решетками метро, и ствол его револьвера испускал радужные лучи. Наконец, Фаррелл потерял Лилу окончательно и, как ему показалось, проснулся.
– Чертова шлюха, – громко сказал он. – Ну ее к дьяволу. Хочет дурить, пусть дурит.
Он погадал немного, бывают ли у оборотней щенки и на что они похожи. Лила, наверное, уже принялась за своих ухажеров, ей нужна кровь. Бедные псы, подумал он. Они были такие грязные, счастливые и ни о чем не подозревали.
– В этом содержится нравственный урок для всех нас, – сентенциозно провозгласил он.
1 2 3 4 5
– Нужно быть черт знает каким осторожным. Кому интересно знать, во что иногда превращаются люди?
Настал май и настала ночь, когда голая Лила снова застыла перед окном в ожиданьи луны. Фаррелл возился с посудой, с пакетами для отходов, кормил кошку. В эти минуты он всегда испытывал неловкость. Он как раз спросил у нее: «Как по-твоему, сохранить остатки риса?» – когда звякнул телефон.
Звонила мать Лилы. Она теперь названивала по два-три раза в неделю.
– Это Берника. Ну, как там нынче мой ирландец?
– Все нормально, Берника, – сказал Фаррелл.
Лила вдруг закинула назад голову и мощно, с подвыванием выдохнула воздух. Кошка беззвучно зашипела и смылась в ванную комнату.
– Звоню, чтобы заманить вас к себе в эту пятницу, – продолжала миссис Браун. – Ко мне собирается пара старых друзей, и что если не будет никого помоложе, мы так и просидим весь вечер, разговаривая о том, по какой причине у Прогрессивной партии ничего не клеится. Они из этих, знаете, закаленные левые. Так что если тебе удастся уговорить нашу девушку, чтобы она провела вечерок в Скуоресвилле…
– Я у нее спрошу.
«Как она это делает, жуткая баба? – думал он. – Каждый раз, разговаривая с ней, я ощущаю себя женатым человеком. И ведь вижу ее насквозь и ничего не могу поделать.»
– Утром переговорю с ней, – сказал он.
Лила дергалась в лунном свете, то ли танцуя, то ли пытаясь не утонуть.
– А, – сказала миссис Браун. – Ну да, конечно. Пусть она мне перезвонит.
Она вздохнула.
– Это такое утешение, знать, что ты рядом с ней. Спроси, не будет она против, если я приготовлю фондю.
Волчица из Лилы получалась красивая: высокая, широкогрудая для самки, движущаяся легко, будто вода, стекающая по скале. Темно– бурая, при определенном освещении отдающая в красноту шкура с белыми пятнами на груди. Глаза бледно-зеленые
– такой цвет приобретает небо, когда близится ураган.
Обычно Лила убегала, едва завершив превращение, потому что не любила показываться ему в волчьем обличьи. Но сегодня она неторопливо приблизилась к Фарреллу, двигаясь как-то странно, чуть ли не приволакивая задние лапы. Она подвывала, негромко и тонко, и смотрела мимо него.
– В чем дело? – глупо спросил он.
Волчица заскулила, улезла под стол и принялась тереться боком о ножку. Потом улеглась на пол, перекатилась на спину, при этом звук, трепетавший в ее горле, обратился в странный тоскливый тонкий вопль – не в вой охотящегося волка, а в призывную трель, становящуюся дыханием.
– О Господи, перестань! – с трудом выговорил Фаррелл. Но волчица села и снова завыла, и откуда-то с берега реки ей ответила собака. Волчица помахала хвостом и заскулила.
Фаррелл сказал:
– Ужин будет готов ровно через две минуты. Что с тобой такое?
Из квартиры вверху послышалась топотня, приглушенные испуганные голоса. Еще одна собака завыла, уже поближе, и волчица немного придвинулась к окну, извиваясь, не отрывая зада от пола, словно пытающийся улепетнуть, еще не научившийся ходить младенец. Она через плечо оглянулась на Фаррелла, ее колотила буйная дрожь. Повинуясь внезапному порыву, он схватил телефонную трубку и позвонил ее матери.
Глядя, как волчица, раскачиваясь и стеная, ползет по полу, он описал ее действия миссис Браун.
– Я ее никогда еще такой не видел, – сказал он. – Не понимаю, что с ней.
– О мой Бог, – прошептала миссис Браун. И объяснила ему – что.
Фаррелл молчал, и миссис Браун зачастила:
– Этого уже так давно не случалось. Шехтман дает ей таблетки, они наверное кончились или она их забыла принять, она всегда все забывала, с раннего детства. Вечно оставляла термосы в школьном автобусе, а на уроки фортепиано…
– Лучше бы вы мне раньше сказали, – откликнулся Фаррелл. Он с опаской подступал к открытому окну. Зрачки волчицы пульсировали в такт ее учащенному дыханию.
– Да разве о таком рассказывают! – подвывала у него в ухе мать Лилы. – Как, по-твоему, я себя чувствовала, когда она притащила домой своего первого ухажера…
Фаррелл уронил трубку и рванулся к окну. Он когда-то занимался бегом в закрытых помещениях, так что мог бы и успеть, но волчица повернула к нему морду и рыкнула так грозно, что он отпрянул. Когда он достиг окна, волчица была уже двумя площадками пожарной лестницы ниже, а на улице кто-то нетерпеливо подтявкивал, ожидая.
Миссис Браун, кружась и раскачиваясь над самым полом, услыхала далекий вопль Фаррелла, немедленно сменившийся гулкими ударами в дверь. Незнакомый надорванный голос орал в промежутках нечто неразличимое. Мимо трубки громко протопали ноги, Фаррелл открыл дверь.
– Моя собака, моя собака! – скорбно взвыл незнакомый голос. – Моя собака, моя собака, моя собака!
– Мне очень жаль вашу собаку, – сказал Фаррелл. – Слушайте, уйдите, пожалуйста. Я должен сделать кое-какую работу.
– Работу, – сказал голос. – Я тоже мою работу знаю.
Голос стал выше и рассыпался иноязычными словами, среди которых английские торчали, будто обломки костей:
– Где она? Где? Она убила мою собаку.
– Ее здесь нет, – на последнем слове изменился и голос Фаррелла. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем он прозвучал снова: – А вот это вам лучше убрать.
Затем миссис Браун услышала вой, услышала так ясно, как будто волчица пробегала под ее окном: одинокий и неутоленный вой, перемежающийся чем-то похожим на задыхающийся смешок. Незнакомый голос перешел на визг. Миссис Браун различила несколько раз повторенные слова «серебряная пуля». Дверь захлопнулась, открылась и захлопнулась снова.
Никто из знакомых Фаррелла не обладал присущей ему способностью заново просматривать собственные сны, пока те еще длятся: останавливать сновидение в самом его разгаре, сколь бы пугающим – или чарующим – оно ни было, и прокручивать снова и снова, изучая его, пока самая страшная из лент не становилась совершенно безопасной и невыносимо привычной. Такой, примерно, оказалась ночь, которую он провел, гоняясь за Лилой.
Он находил их сбившимися в кучу под входным навесом многоквартирного дома или с лаем преследующими друг друга по лунному ландшафту строительной площадки: десять-пятнадцать кобелей самых несхожих рас, вероисповеданий, раскрасок и степеней забытого ныне порабощения, скулящих и лающих, мочащихся на колеса машин, без разбору обнюхивающих и один другого, и худощавую, ухмыляющуюся суку, вокруг которой они вились. Она порыкивала несколько злобнее, чем того требовала скромность, а если огрызалась, даже играючи, то прокусывала мясо до кости, и это их немного пугало. Но они все равно лезли на нее, в свой черед кусая в шею и за уши, и она рычала, но не убегала.
Во всяком случае, пока Фаррелл не налетал на них с визгливым воплем, который сделал бы честь любому рогоносцу, и не раскидывал пинками сопящих любовников. Только тогда она разворачивалась и скрывалась в весенней тьме, и вой ее, мечтательный и тонкий, летел следом, подобный шлейфу дымчатого пеньюара. По пятам за ней уносились и псы. Последним, зовя ее и сквернословя, бежал Фаррелл. Развеселая брачная процессия всякий раз быстро оставляла его далеко позади, оставляла карабкаться, спотыкаясь, по ржавым железным лестницам в такие места, где он непременно падал, зацепившись за мусорный бак. И все же со временем он неизменно отыскивал их, пролетев вприпрыжку по Бродвею или трусцой перемахнув Колумбус-авеню по направлению к Парку; он слышал, как они шумят на кортах у реки, слышал треск теннисных сеток, раздираемых в клочья над Лилой и ее минутным Аресом. Счет псам шел уже на дюжины, они сбегались со всех сторон. Счастье распирало их, но Фаррелл швырялся в них камнями и орал, и они удирали.
Впереди бежала волчица, она бежала по тротуару или по мокрой траве, удовлетворенно помахивая хвостом, однако глаза ее по-прежнему оставались голодными, а в вое все более явно различалась угроза и все менее явно – томление. Фаррелл понимал, что до восхода солнца ей необходимо отведать крови и что гоняться за нею и опасно, и бесполезно. И все же ночь наматывалась на свою бобину и разматывалась снова, и он вновь и вновь понимал все то же, и мчался по тем же улицам и видел, как те же самые парочки обходят его стороной, принимая за пьяного.
По временам рядом с Фарреллом останавливалось такси, и из него вылезала миссис Браун; происходило это как правило на углу, через который только что кубарем прокатились псы, сшибая корзины, штабелями составленные в дверях магазинов, и разнося по улице содержимое газетных стоек, притулившихся у входов в подземку. Стоящая в платье из черной тафты среди рассыпавшихся кочанов, с грудью, придававшей ей сходство с морским паромом – но столь же узкая в бедрах, как и ее дочь-волчица – с растрепанными темно-фиолетовыми волосами, с поднятой вверх рукой, с оранжевым, разинутым в вопле ртом, она была уже не Берникой больше, но оскорбленной богиней плодородия, пришедшей, чтобы погубить урожай.
– Надо разделиться! – кричала она Фарреллу, и каждый раз это представлялось ему хорошей идеей. И каждый раз, потеряв след Лилы, он принимался искать миссис Браун, потому что она-то со следа никогда не сбивалась.
Раз за разом подворачивался Фарреллу и управляющий из его дома – выскакивал из переулков, из дверей, ведущих в подвалы, или спрыгивал с грузовых лифтов, открывающихся прямо на улицу. Фаррелл слышал звяканье несчетных ключей о дощечку, заткнутую управляющим за пояс.
– Вы ее видели? Видели ее, волчицу, убила мою собаку?
Армейский, сорок пятого калибра револьвер, мерцал и подрагивал под толстой, некрасивой луной, точь в точь как безумные глаза управляющего.
– Помечены знаком креста, – он похлопывал револьвер по стволу и, будто маракосом, тряс им под носом у Фаррелла, – помечены и освящены священником. Три серебряных пули. Она убила мою собаку.
Голос Лилы прилетал к ним из далекого Гарлема или из близкого Линкольн-центра, и человечек, завившись винтом, проваливался сквозь землю, исчезая в щели между двумя тротуарными плитами. Фаррелл отлично сознавал, что управляющий гоняется за Лилой под землей, пользуясь ключами, которые только у таких управляющих и имеются, чтобы опускаться на лифтах в черные под-под-подземелья, лежащие много ниже велосипедных кладовок, сотрясающихся прачечных помещений, ниже кочегарных, ниже проходов, стены которых украшены шкалами вольтметров и амперметров, а потолки – дородными трубами парового отопления; он опускался в подземные области, где переваливаются, будто киты, величавые, тусклые магистрали водопровода и горделиво дыбятся газовые трубы, и переплетаются корневые системы огромных домов; опускался и крался по тайным ходам со своими серебряными пулями и звякающими о дощечку ключами. Подобраться к Лиле вплотную ему так и не удалось, но и сильно отстать от нее он не отставал.
Пересекая автостоянки, перелетая прыжками над сомкнувшимися бамперами, проскальзывая и пританцовывая между призрачными детьми в флуоресцентных одеждах, скачками, словно спешащий к верховьям лосось, одолевая струи изливающихся из театров людей, торопливо минуя обремененные смертью лица, плывущие в потоке ночной толпы подобно блуждающим минам, и избегая в особенности лиц безумцев, жаждущих рассказать ему, каково оно быть безумцем – Фаррелл всю эту долгую ночь гнался за Лилой Браун по городу. Никто не предлагал ему помощи, не пытался преградить дорогу страховидной суке, прыжками летящей по улицам во главе лавины разномастных, горячечных обожателей – но с другой стороны, псам тоже приходилось протискиваться мимо тех же тесно ступающих ног и мстительных тел, что и Фарреллу. Толпа замедляла движение Лилы, и все же он испытывал облегчение, когда она сворачивала на улицы попустынней. Уже скоро ей так или этак придется пролить кровь.
Сновидения Фаррелла, после того как он прокручивал их несколько раз, лишались четкости очертаний, то же самое случилось и с этой ночью. Полная луна соскальзывала с неба, тая, будто ком масла на сковородке, и сцены, завязшие в памяти Фаррелла, начали съеживаться, проникая одна в другую. Куда бы он ни сворачивал, шум поднимаемый Лилой и ее ухажерами, становился все тише. Миссис Браун, выцветая, возникала и исчезала через все более долгие промежутки времени, и лишь управляющий вспыхивал, будто огонь Святого Эльма, в темных проемах дверей и под решетками метро, и ствол его револьвера испускал радужные лучи. Наконец, Фаррелл потерял Лилу окончательно и, как ему показалось, проснулся.
– Чертова шлюха, – громко сказал он. – Ну ее к дьяволу. Хочет дурить, пусть дурит.
Он погадал немного, бывают ли у оборотней щенки и на что они похожи. Лила, наверное, уже принялась за своих ухажеров, ей нужна кровь. Бедные псы, подумал он. Они были такие грязные, счастливые и ни о чем не подозревали.
– В этом содержится нравственный урок для всех нас, – сентенциозно провозгласил он.
1 2 3 4 5