Ловита сказала ему:
– Голубчик, вы и вообразить не можете, в каком несусветном дерьме мне приходится копошиться ради того, чтобы иметь возможность принарядиться по-человечески. Вы простите меня, но я просто вынуждена время от времени забывать, что я вожу этот окаянный автобус, и становиться кем-то иным.
Хамид же, поеживаясь, произнес:
– Стоит немного походить в griot'ах и тебя уже тянет к этому, будто к наркотику. А в моей почтовой конторе человеку, испытывающему потребность нести в себе память целого сообщества, как-то не находится применения.
– Это отдельным людям присуща память, – заметил Фаррелл. – Сообществам – только забывчивость.
Хамид откровенно расхохотался:
– Может, скажете мне, в чем разница? Против того, что натворило это дитя, законов не существует, а доказать истинность виденного нами невозможно да и поправить ни черта уже не поправишь. Я с таким же успехом могу сочинить поэму о гибели Крофа Гранта в битве с десятью миллионами троллей или повесть о том, как Святой Кит взял Пресвитера Иоанна живым на небо. Правдоподобия в них будет не меньше, а благозвучия даже больше.
– Но ведь все знают правду, – сказал Фаррелл. Он ощущал, как его засасывает пучина педантизма, вытянуть из которой его не могла даже ямочка на подбородке Ловиты.
Адвокат Зии – нзкорослая, стремительная женщина с некоторым преизбытком остреньких белых зубов – вызвала Бена с Фарреллом к себе в контору, чтобы прочесть им Зиино завещание. Зия составила его за несколько лет до знакомства с Беном, о смерти ее в нем ни слова не говорилось, лишь о возможном исчезновении, а смысл завещания сводился к тому, что все, за исключением Брисеиды, она оставляет Бену. Что до собаки, то завещание не просто препоручало заботы о ней Фарреллу, но и содержало множество замечательных оговорок, сводившихся к тому, что если Фаррелл откажется принять Брисеиду или попытается когда-либо сбыть ее с рук, то все наследство Бена надлежит преобразовать в особый фонд, имеющий единственным назначением кормление уток в Бартон-парке. Фаррелл сдался безропотно, но преисполнился самых удивительных и мрачных предчувствий.
– Выходит, она могла заглядывать в будущее, – сказал он Бену. – Но если видишь будущее, так ничего и делать не надо.
– Она видела будущее обрывками да и то лишь время от времени, – откликнулся Бен. – По-моему, ей так больше нравилось.
Первые несколько дней после исчезновения Зии Фаррелл увивался вокруг Бена, словно сестра милосердия, стараясь помочь ему справиться с утратой, которой Фаррелл ни разделить, ни толком представить себе не мог. Но осень шла, и Бен с молчаливой решимостью продолжал свою обычную жизнь – преподавал, работал на кафедре, исправно посещал факультетские собрания, по уикэндам трудился над своей просроченной книгой о поэзии скальдов и даже раз или два в неделю отправлялся с Фаррелом поплавать в бассейне. От случая к случаю он упоминал о Зие, с нежностью и преданностью, словно о давней возлюбленной, ныне ведущей тихую жизнь, выйдя за глазного специалиста. Фаррелл, достаточно знавший о горе, тревожился за Бена все сильнее.
Как-то вечером, соблазненные последним теплом, они решили пройтись пешком от кампуса до дома. Дорогой оба веселились, обсуждая аспекты классовой борьбы, которым предстояло выявиться в ближайшем матче на Кубок Мира между командами Сиэтла и Атланты. Внезапно Бен оборвал дискуссию:
– Какого дьявола ты все время так на меня смотришь? У меня что, нога того и гляди отвалится?
– Да нет, – ответил Фаррелл, – Извини, я даже не знал, что смотрю как-то особенно.
– То есть каждую клятую минуту, уже несколько недель подряд. Мы не на острове доктора Моро. Я вовсе не собираюсь вернуться к первозданному виду и начать разгуливать на четвереньках.
– Это я понимаю. Извини. Наверное, я просто жду, когда ты примешься крушить мебель, – некоторое время они шли молча, никого не встречая на пути, слушая музыку, доносившуюся из открытых окон, потом Фаррелл не сказал:
– В конце концов, это не мое дело…
– Конечно, твое, чье же, черт побери, еще? Чего это ты расскромничался? – он помолчал и более мирным тоном спросил:– Ты помнишь, когда она поняла, что не сможет спасти Никласа Боннера? Я имею в виду – точно этот миг?
– Когда она открыла рот, и я подумал, что сейчас она криком разнесет все в клочья – закричит, и после этого уже ничего не останется. Но она так и не издала ни звука.
– Нет, ни звука. А закричи она, позволь хоть капле ее страдания выйти наружу, мы могли бы считать себя счастливчиками, если бы отделались утратой рассудка. Скорее всего, мы превратились бы во что-то, способное услышать ее и не погибнуть – в воздух, в камень. Она придушила свою боль, чтобы спасти нас. И ты сам знаешь, именно это ее и сгубило.
– Как раз этого я и не знаю. Я ничего не знаю о ней – кроме того, что она богиня, и что она бессмертна, а ты нет. Скорее уж тебе полагалось бы кричать.
– О, я еще закричу. Но не сейчас, не сразу, – он, наконец, улыбнулся Фарреллу и тронул его за плечо. – Знаешь, как бывает с совсем маленькими детьми, когда они ушибутся или кто-то их сильно обидит? Этот долгий, жуткий миг перед тем, как они заревут?
Фаррелл кивнул.
– Вот и я пока живу внутри этого мига. Я даже воздуху еще в грудь не набрал, чтобы зареветь как следует. А жить все равно надо.
Брисеида поджидала их в середине последнего оставшегося до дома квартала. Бена она будто и не заметила, но уж зато вокруг Фаррелла заскакала, загавкала, словно собачка куда меньших размеров, заюлила у него в ногах и только что за щиколотки не хватала.
– Да, – сказал Бен, – вот кто способен с первого взгляда узнать человека, облеченного властью.
– Не смешно. И нечего ее поощрять. С того самого дня, как мы ей сказали про завещание, она становится невыносимее с каждой минутой. Отцепись, Брисеида! – приказал он собаке уже порывавшейся запрыгнуть к нему на грудь. – Видал? Она не приласкаться пытается, она меня даже в щеку ни разу не лизнула, но смотрит она на меня так, будто я один знаю, куда подевались ее обожаемые щенки. Просыпаюсь ночью, а она стоит у моей кровати и ждет. Очень неприятно говорить тебе это, но если так и дальше пойдет, боюсь, твой дом достанется уткам. Брисеида, черт бы тебя побрал!
Они немного постояли у дома, наблюдая за тем, как таймеры выключают одни светильники и включают другие. Наконец, Бен сказал:
– А ты все еще говоришь о Зие в настоящем времени. Я это постоянно замечаю.
– Да я и думаю о ней так. Черт, она мне снится чуть не каждую ночь. И знаешь, что самое странное? Во сне мы с ней никогда не бываем дома – ходим по магазинам, копаемся в саду или просто гуляем по Парнелл-стрит. А тебе она разве не снится?
Бен покачал головой.
– Я не могу себе этого позволить, Джо. Иногда мне кажется, что она и вправду умерла, иногда – что ушла куда-то, в какое-то место, которого я не умею себе представить. Хотя, впрочем, какая разница? Никакой. Где бы она ни была, со мной она покончила в точности так же, как с Никласом Боннером. Он-то и был настоящей причиной, по которой ей приходилось валандаться тут в человеческом облике, она несла за него ответственность, а теперь его нет, и она покончила с нами со всеми, она сказала это всерьез. А мне все равно надо жить дальше.
Беспокойство томило Фаррелла, проникая в него тем глубже, чем глубже становилась осень, вызывая неясный, но постоянный разлад между ним и всем, что его окружало. Неотвязные сны о Зие, сами по себе приятные и ничего от него не требовавшие, вселяли в него все более сильное и сердитое чувство утраты, тем паче, что просыпаясь, он всякий раз натыкался на глупые, умоляющие глаза Брисеиды. Собака завела обыкновение таскаться за ним в мастерскую, что было достаточно плохо, но терпимо – людям, работавшим там, она пришлась по душе, они даже подкармливали ее, делясь бутербродами. Но когда она в три часа ночи вторично стянула с него одеяло (дело было у Джулии), он вцепился собаке в горло, и Джулии пришлось приложить немало усилий, чтобы он перестал вопить и трясти Брисеиду. Довольно долго пришлось дожидаться, пока его самого перестанет трясти, даже при том, что Джулия обнимала его, прижимая к себе.
– Я бы никому в этом не призналась, – сказала Джулия, – но мне кажется, что ты раз за разом получаешь какое-то послание.
Фаррелл, скорчась, сидел в кресле, и через всю спальню ел глазами Брисеиду. Джулия продолжала:
– По-моему, наш друг хочет с тобой поговорить.
– Не со мной. Наверняка не со мной. Бен – вот кто ее мужчина, да и ты ей без малого троюродная сестра. А мое дело – реплики подавать, я то, что в картах называется «болван» – я, если как следует вдуматься, та же самая Брисеида. А Брисеиде никто не станет звонить по междугороднему телефону.
– Для нее мы все – Брисеиды. Кем мы еще можем быть? Материал десятого сорта, дешевый стиропласт для набивки картонных коробок, на таких ни одна богиня всерьез полагаться не станет. Просто у нее выбора нет, она привыкла именно к нам и, черт возьми, ей могли подвернуться знакомые и похуже. Может, мы ей ничем особенным помочь и не способны, но какая-то польза от нас наверное есть, раз она опять за тобой посылает. И если ты ей нужен, ты должен идти.
– Идти! А куда? – Фаррелл выпрямился, и Брисеида умелась в ванную комнату, потревожив белого Мышика, которому, впрочем, хватило двух раундов, чтобы победить ее техническим нокаутом. Фаррелл сказал: – Джевел, я не могу даже понять, остается ли она еще на этой несчастной планете. Но вопрос даже не в том где , вопрос – в каком виде . Ей же ничего не стоило перевоплотиться в здание Национального Банка в Покателло или в какой-нибудь окопчик в Куала-Лумпур. Я и признать-то ее не сумею.
– Брисеида признает. Зачем-то она тебе ее оставила, – Фаррелл зарычал. – Да и кольцо, наверное, тоже. Вон, посмотри как оно сияет.
– Ну да, только сиять оно и умеет. Ни на что другое оно не годится, только напоминать мне о ней, – Джулия улыбнулась и развела руками. Фаррелл мрачно сказал: – Пусть даже так. Пусть я брошу работу, в очередной раз затолкаю свое барахло в автобус и усажу Брисеиду за приборную доску – показывать, куда ей угодно, чтобы я ехал. Допустим, я уже до такой степени спятил. И что будет с нами?
– То, что было всегда, – ответила Джулия. – Просто в этот раз все продолжалось гораздо дольше, чему я ужасно рада.
Она похлопала по кровати рядом с собой, Фаррелл подошел и присел на краешек. Долгое время оба молчали. Потом Джулия сказала:
– Я ведь и раньше говорила тебе: мы всегда будем вместе, потому что у нас есть кое-что общее, чем мы ни с кем другим поделиться не сможем, и наши любовники всегда будут испытывать ревность. Но ни ты, ни я – мы не хотим жить друг с другом. Ты же знаешь, Джо, это правда. Это, к сожалению, тоже одна из наших великих тайн.
– Мы слишком долго ждали, – сказал Фаррелл. – Я помню время, давнее уже, когда для нас все было еще возможным. Теперь мы могли бы уже превратиться в пожилую супружескую чету.
– Бессмертное существо зовет тебя в героический поиск, а ты сидишь здесь и лепечешь что-то бессвязное о своих семейных фантазиях. Я лучше лягу досыпать.
Фаррелл обнял ее.
– Когда меня в Покателло упекут в кутузку за бродяжничество и бессвязный лепет, приедешь меня выручать?
– Если ты обещаешь сообщить мне, когда отыщешь Зию. Ты отыщешь ее, старичок. Больше никто не сможет, а ты отыщешь.
Утро, в которое Фаррелл отправился в путь, выдалось промытым до стеклянного блеска, не обернутым в туман, но острым, колющим, так что Фаррелл даже чихнул, сделав первый глубокий вдох. Бен помог ему погрузить последние пожитки в Мадам Шуман-Хейнк, из которой на эту ночь так и не удалось вытурить Брисеиду. Бен молчал, так что первым открыть рот пришлось Фарреллу:
– Как-то одиноко я себя чувствую. Никогда еще, уезжая, не испытывал одиночества. Я буду скучать по тебе.
– Я тем более, – откликнулся Бен. – Я сознаю, что ты отправляешься на поиски вместо меня, и чувствую себя как-то глупо. Но я не могу поехать с тобой.
– Конечно, не можешь. У тебя работа, жизнь, которую надо поддерживать в божеском виде, собственно, как и у Джулии. Это я все еще болтаюсь туда-сюда.
– Не в том дело, – Бен потрепал Брисеиду и обратился прямо к ней: – Скажи своей хозяйке, что я всю жизнь буду любить ее, и что я страшно сердит на нее за то, что она меня бросила, когда я в ней нуждался. Я понимаю, это звучит эгоистично и оскорбительно. Но ты ей скажи. Скажи, что я обижен.
Брисеида лизнула его в руку, и Бен добавил, почти неслышно:
– И скажи, что я разговариваю сам с собой на ее языке.
Фаррелл в последний раз подвез Джулию до работы. Дорогой оба молчали. Они держались за руки даже когда Фарреллу приходилось переключать скорость. Он остановился у здания, в котором она работала, и Джулия сама вылезла из автобуса подошла, обогнув капот, к водительскому сиденью и поцеловала Фаррелла, наполовину вытащив его из окошка.
– Будь осторожен, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Голубчик, вы и вообразить не можете, в каком несусветном дерьме мне приходится копошиться ради того, чтобы иметь возможность принарядиться по-человечески. Вы простите меня, но я просто вынуждена время от времени забывать, что я вожу этот окаянный автобус, и становиться кем-то иным.
Хамид же, поеживаясь, произнес:
– Стоит немного походить в griot'ах и тебя уже тянет к этому, будто к наркотику. А в моей почтовой конторе человеку, испытывающему потребность нести в себе память целого сообщества, как-то не находится применения.
– Это отдельным людям присуща память, – заметил Фаррелл. – Сообществам – только забывчивость.
Хамид откровенно расхохотался:
– Может, скажете мне, в чем разница? Против того, что натворило это дитя, законов не существует, а доказать истинность виденного нами невозможно да и поправить ни черта уже не поправишь. Я с таким же успехом могу сочинить поэму о гибели Крофа Гранта в битве с десятью миллионами троллей или повесть о том, как Святой Кит взял Пресвитера Иоанна живым на небо. Правдоподобия в них будет не меньше, а благозвучия даже больше.
– Но ведь все знают правду, – сказал Фаррелл. Он ощущал, как его засасывает пучина педантизма, вытянуть из которой его не могла даже ямочка на подбородке Ловиты.
Адвокат Зии – нзкорослая, стремительная женщина с некоторым преизбытком остреньких белых зубов – вызвала Бена с Фарреллом к себе в контору, чтобы прочесть им Зиино завещание. Зия составила его за несколько лет до знакомства с Беном, о смерти ее в нем ни слова не говорилось, лишь о возможном исчезновении, а смысл завещания сводился к тому, что все, за исключением Брисеиды, она оставляет Бену. Что до собаки, то завещание не просто препоручало заботы о ней Фарреллу, но и содержало множество замечательных оговорок, сводившихся к тому, что если Фаррелл откажется принять Брисеиду или попытается когда-либо сбыть ее с рук, то все наследство Бена надлежит преобразовать в особый фонд, имеющий единственным назначением кормление уток в Бартон-парке. Фаррелл сдался безропотно, но преисполнился самых удивительных и мрачных предчувствий.
– Выходит, она могла заглядывать в будущее, – сказал он Бену. – Но если видишь будущее, так ничего и делать не надо.
– Она видела будущее обрывками да и то лишь время от времени, – откликнулся Бен. – По-моему, ей так больше нравилось.
Первые несколько дней после исчезновения Зии Фаррелл увивался вокруг Бена, словно сестра милосердия, стараясь помочь ему справиться с утратой, которой Фаррелл ни разделить, ни толком представить себе не мог. Но осень шла, и Бен с молчаливой решимостью продолжал свою обычную жизнь – преподавал, работал на кафедре, исправно посещал факультетские собрания, по уикэндам трудился над своей просроченной книгой о поэзии скальдов и даже раз или два в неделю отправлялся с Фаррелом поплавать в бассейне. От случая к случаю он упоминал о Зие, с нежностью и преданностью, словно о давней возлюбленной, ныне ведущей тихую жизнь, выйдя за глазного специалиста. Фаррелл, достаточно знавший о горе, тревожился за Бена все сильнее.
Как-то вечером, соблазненные последним теплом, они решили пройтись пешком от кампуса до дома. Дорогой оба веселились, обсуждая аспекты классовой борьбы, которым предстояло выявиться в ближайшем матче на Кубок Мира между командами Сиэтла и Атланты. Внезапно Бен оборвал дискуссию:
– Какого дьявола ты все время так на меня смотришь? У меня что, нога того и гляди отвалится?
– Да нет, – ответил Фаррелл, – Извини, я даже не знал, что смотрю как-то особенно.
– То есть каждую клятую минуту, уже несколько недель подряд. Мы не на острове доктора Моро. Я вовсе не собираюсь вернуться к первозданному виду и начать разгуливать на четвереньках.
– Это я понимаю. Извини. Наверное, я просто жду, когда ты примешься крушить мебель, – некоторое время они шли молча, никого не встречая на пути, слушая музыку, доносившуюся из открытых окон, потом Фаррелл не сказал:
– В конце концов, это не мое дело…
– Конечно, твое, чье же, черт побери, еще? Чего это ты расскромничался? – он помолчал и более мирным тоном спросил:– Ты помнишь, когда она поняла, что не сможет спасти Никласа Боннера? Я имею в виду – точно этот миг?
– Когда она открыла рот, и я подумал, что сейчас она криком разнесет все в клочья – закричит, и после этого уже ничего не останется. Но она так и не издала ни звука.
– Нет, ни звука. А закричи она, позволь хоть капле ее страдания выйти наружу, мы могли бы считать себя счастливчиками, если бы отделались утратой рассудка. Скорее всего, мы превратились бы во что-то, способное услышать ее и не погибнуть – в воздух, в камень. Она придушила свою боль, чтобы спасти нас. И ты сам знаешь, именно это ее и сгубило.
– Как раз этого я и не знаю. Я ничего не знаю о ней – кроме того, что она богиня, и что она бессмертна, а ты нет. Скорее уж тебе полагалось бы кричать.
– О, я еще закричу. Но не сейчас, не сразу, – он, наконец, улыбнулся Фарреллу и тронул его за плечо. – Знаешь, как бывает с совсем маленькими детьми, когда они ушибутся или кто-то их сильно обидит? Этот долгий, жуткий миг перед тем, как они заревут?
Фаррелл кивнул.
– Вот и я пока живу внутри этого мига. Я даже воздуху еще в грудь не набрал, чтобы зареветь как следует. А жить все равно надо.
Брисеида поджидала их в середине последнего оставшегося до дома квартала. Бена она будто и не заметила, но уж зато вокруг Фаррелла заскакала, загавкала, словно собачка куда меньших размеров, заюлила у него в ногах и только что за щиколотки не хватала.
– Да, – сказал Бен, – вот кто способен с первого взгляда узнать человека, облеченного властью.
– Не смешно. И нечего ее поощрять. С того самого дня, как мы ей сказали про завещание, она становится невыносимее с каждой минутой. Отцепись, Брисеида! – приказал он собаке уже порывавшейся запрыгнуть к нему на грудь. – Видал? Она не приласкаться пытается, она меня даже в щеку ни разу не лизнула, но смотрит она на меня так, будто я один знаю, куда подевались ее обожаемые щенки. Просыпаюсь ночью, а она стоит у моей кровати и ждет. Очень неприятно говорить тебе это, но если так и дальше пойдет, боюсь, твой дом достанется уткам. Брисеида, черт бы тебя побрал!
Они немного постояли у дома, наблюдая за тем, как таймеры выключают одни светильники и включают другие. Наконец, Бен сказал:
– А ты все еще говоришь о Зие в настоящем времени. Я это постоянно замечаю.
– Да я и думаю о ней так. Черт, она мне снится чуть не каждую ночь. И знаешь, что самое странное? Во сне мы с ней никогда не бываем дома – ходим по магазинам, копаемся в саду или просто гуляем по Парнелл-стрит. А тебе она разве не снится?
Бен покачал головой.
– Я не могу себе этого позволить, Джо. Иногда мне кажется, что она и вправду умерла, иногда – что ушла куда-то, в какое-то место, которого я не умею себе представить. Хотя, впрочем, какая разница? Никакой. Где бы она ни была, со мной она покончила в точности так же, как с Никласом Боннером. Он-то и был настоящей причиной, по которой ей приходилось валандаться тут в человеческом облике, она несла за него ответственность, а теперь его нет, и она покончила с нами со всеми, она сказала это всерьез. А мне все равно надо жить дальше.
Беспокойство томило Фаррелла, проникая в него тем глубже, чем глубже становилась осень, вызывая неясный, но постоянный разлад между ним и всем, что его окружало. Неотвязные сны о Зие, сами по себе приятные и ничего от него не требовавшие, вселяли в него все более сильное и сердитое чувство утраты, тем паче, что просыпаясь, он всякий раз натыкался на глупые, умоляющие глаза Брисеиды. Собака завела обыкновение таскаться за ним в мастерскую, что было достаточно плохо, но терпимо – людям, работавшим там, она пришлась по душе, они даже подкармливали ее, делясь бутербродами. Но когда она в три часа ночи вторично стянула с него одеяло (дело было у Джулии), он вцепился собаке в горло, и Джулии пришлось приложить немало усилий, чтобы он перестал вопить и трясти Брисеиду. Довольно долго пришлось дожидаться, пока его самого перестанет трясти, даже при том, что Джулия обнимала его, прижимая к себе.
– Я бы никому в этом не призналась, – сказала Джулия, – но мне кажется, что ты раз за разом получаешь какое-то послание.
Фаррелл, скорчась, сидел в кресле, и через всю спальню ел глазами Брисеиду. Джулия продолжала:
– По-моему, наш друг хочет с тобой поговорить.
– Не со мной. Наверняка не со мной. Бен – вот кто ее мужчина, да и ты ей без малого троюродная сестра. А мое дело – реплики подавать, я то, что в картах называется «болван» – я, если как следует вдуматься, та же самая Брисеида. А Брисеиде никто не станет звонить по междугороднему телефону.
– Для нее мы все – Брисеиды. Кем мы еще можем быть? Материал десятого сорта, дешевый стиропласт для набивки картонных коробок, на таких ни одна богиня всерьез полагаться не станет. Просто у нее выбора нет, она привыкла именно к нам и, черт возьми, ей могли подвернуться знакомые и похуже. Может, мы ей ничем особенным помочь и не способны, но какая-то польза от нас наверное есть, раз она опять за тобой посылает. И если ты ей нужен, ты должен идти.
– Идти! А куда? – Фаррелл выпрямился, и Брисеида умелась в ванную комнату, потревожив белого Мышика, которому, впрочем, хватило двух раундов, чтобы победить ее техническим нокаутом. Фаррелл сказал: – Джевел, я не могу даже понять, остается ли она еще на этой несчастной планете. Но вопрос даже не в том где , вопрос – в каком виде . Ей же ничего не стоило перевоплотиться в здание Национального Банка в Покателло или в какой-нибудь окопчик в Куала-Лумпур. Я и признать-то ее не сумею.
– Брисеида признает. Зачем-то она тебе ее оставила, – Фаррелл зарычал. – Да и кольцо, наверное, тоже. Вон, посмотри как оно сияет.
– Ну да, только сиять оно и умеет. Ни на что другое оно не годится, только напоминать мне о ней, – Джулия улыбнулась и развела руками. Фаррелл мрачно сказал: – Пусть даже так. Пусть я брошу работу, в очередной раз затолкаю свое барахло в автобус и усажу Брисеиду за приборную доску – показывать, куда ей угодно, чтобы я ехал. Допустим, я уже до такой степени спятил. И что будет с нами?
– То, что было всегда, – ответила Джулия. – Просто в этот раз все продолжалось гораздо дольше, чему я ужасно рада.
Она похлопала по кровати рядом с собой, Фаррелл подошел и присел на краешек. Долгое время оба молчали. Потом Джулия сказала:
– Я ведь и раньше говорила тебе: мы всегда будем вместе, потому что у нас есть кое-что общее, чем мы ни с кем другим поделиться не сможем, и наши любовники всегда будут испытывать ревность. Но ни ты, ни я – мы не хотим жить друг с другом. Ты же знаешь, Джо, это правда. Это, к сожалению, тоже одна из наших великих тайн.
– Мы слишком долго ждали, – сказал Фаррелл. – Я помню время, давнее уже, когда для нас все было еще возможным. Теперь мы могли бы уже превратиться в пожилую супружескую чету.
– Бессмертное существо зовет тебя в героический поиск, а ты сидишь здесь и лепечешь что-то бессвязное о своих семейных фантазиях. Я лучше лягу досыпать.
Фаррелл обнял ее.
– Когда меня в Покателло упекут в кутузку за бродяжничество и бессвязный лепет, приедешь меня выручать?
– Если ты обещаешь сообщить мне, когда отыщешь Зию. Ты отыщешь ее, старичок. Больше никто не сможет, а ты отыщешь.
Утро, в которое Фаррелл отправился в путь, выдалось промытым до стеклянного блеска, не обернутым в туман, но острым, колющим, так что Фаррелл даже чихнул, сделав первый глубокий вдох. Бен помог ему погрузить последние пожитки в Мадам Шуман-Хейнк, из которой на эту ночь так и не удалось вытурить Брисеиду. Бен молчал, так что первым открыть рот пришлось Фарреллу:
– Как-то одиноко я себя чувствую. Никогда еще, уезжая, не испытывал одиночества. Я буду скучать по тебе.
– Я тем более, – откликнулся Бен. – Я сознаю, что ты отправляешься на поиски вместо меня, и чувствую себя как-то глупо. Но я не могу поехать с тобой.
– Конечно, не можешь. У тебя работа, жизнь, которую надо поддерживать в божеском виде, собственно, как и у Джулии. Это я все еще болтаюсь туда-сюда.
– Не в том дело, – Бен потрепал Брисеиду и обратился прямо к ней: – Скажи своей хозяйке, что я всю жизнь буду любить ее, и что я страшно сердит на нее за то, что она меня бросила, когда я в ней нуждался. Я понимаю, это звучит эгоистично и оскорбительно. Но ты ей скажи. Скажи, что я обижен.
Брисеида лизнула его в руку, и Бен добавил, почти неслышно:
– И скажи, что я разговариваю сам с собой на ее языке.
Фаррелл в последний раз подвез Джулию до работы. Дорогой оба молчали. Они держались за руки даже когда Фарреллу приходилось переключать скорость. Он остановился у здания, в котором она работала, и Джулия сама вылезла из автобуса подошла, обогнув капот, к водительскому сиденью и поцеловала Фаррелла, наполовину вытащив его из окошка.
– Будь осторожен, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54