и молодой британец, редактор одного нью-йоркского интеллектуального журнала. Костюмы, джинсы, платья, а один мускулистый парняга – в марлевой юбке и бусах вместо рубашки.
И словно в центре всего, в брючном костюме из ярко-розового винила – Джинна Кордера.
Она меня мгновенно узнала. Онемев, я замер, а в мозгу лихорадочно складывались кубики. Бирнбаум. Ранчо. Коттедж. Перья. Кокаиновые дорожки. Деньги не за секс.
Значит, Алек.
– Большое спасибо, что пришел, – сказала Джинна и протянула вялую руку. Я был слишком потрясен – не пожал ее, тем более не поцеловал. – Это Джейми Коэн, – объявила она лысому юноше в бордовом вельвете. – Без Джейми ничего бы не получилось.
– Что получилось? – спросил я.
Она засмеялась и ладошкой толкнула меня в грудь.
– Книга, – сказала она. – Ты что, не слыхал? Генри вот решил купить мой рассказ.
– Для книги про Бирнбаума?
– Для сюжета в прессе, – поспешно уточнил Генри. Похлопал себя по нагрудному карману – небось проверял, на месте ли контракты.
– Интересно, что первым высохнет, – сказал я. – Чернила или кровь?
– Ты это чего? – набычился Генри.
– Пошли, Джейми. – Алек схватил меня за локоть. – Пошли, выпьешь – придешь в чувство.
– Не хочу я, на хуй, пить.
Он сильнее дернул меня за рукав. Я подчинился, зашагал к бару, скрестив руки и поджав губы.
– Джейми, праведное негодование тебе не к лицу. Ты вообще-то на него права не имеешь.
Мы остановились у стола с напитками. Нас слышит барменша в смокинге. Плевать.
– Ты зачем это сделал? – спросил я. – Кампания работала. Мы выигрывали по-честному. До его сексуальной жизни можно было не опускаться.
– Так вот что тебя проняло? Эзра Бирнбаум? Что я фотки в «Пост» отослал?
– Ну да. Я понимаю, ты на него зол. Ты считаешь, он виноват, что у тебя рука и все такое. Но так его подставить…
– Ох, Джейми. – Алек запустил пальцы в стакан с оливками и кинул себе в мартини еще одну. – Дело же не в этом. До сих пор не просек?
– Алек, ты мужику жизнь сломал.
– Так играют в игры. Никаких тормозов.
– Одно дело критиковать его политику, другое…
– Бессмысленное разграничение. Совесть утихомирить. Хочешь выставить меня подонком? Валяй.
– Но мы же теперь с Бирнбаумом вместе. Ты был на Бычьих Бегах. Эти люди нам доверяли.
– И ты согласен, чтоб стариковские игры влияли на твой бизнес? На хуй их правила. Братству конец, друг мой. Детский сад. Веселимся здесь и сейчас. У нас новая игра. И наши правила.
– Ты когда это придумал? Всю дорогу планировал?
Алек отпил из бокала и склонил голову, точно размышляя, довериться ли мне. Затем глянул вверх и налево, копаясь в памяти.
– Да на Бычьих Бегах еще. Без тебя меня б туда не пригласили. Папа из-за тебя меня повез. Чтобы ты не накуролесил. – Он снова отхлебнул. – Чудно. Следить-то не за тобой надо было.
– Ты несешь пургу.
– Не-а. Не пургу. Я в ту ночь очень ясно понял одну штуку. Наверное, у костра, когда они нас надули, притворились, что парень горит.
– Господи, Алек, это был прикол.
– Твой папик над тобою так прикалывается? Я их до сих пор слышу. Как Тобиас с дружками надо мной ржут. Все ржут, а я стою на коленях и блюю. Я, вечная мишень его тупых грязных шуточек. И ты, мой ебаный спаситель.
– Я спрашивал, если тебе…
– Ты не виноват, Джейми, ясно? В кои-то веки речь не о тебе .
Я поднял руки – мол, сдаюсь. Алек посмотрел в окно на Ист-Сайдский горизонт за парком. Позади человек с французским акцентом бубнил про свою «неопостмодернистскую» постановку «Жизели» в Линкольн-центре.
– Ну и вот. Я привел Джинну в коттедж. Я был пьян, зол, тошнило, хуй не подымался. Мы зарядили пару дорожек, потрепались, лаптоп помучили. Я вставил тот черный диск, мы ответили «Синаптикому» на вопросы. Насчет любимой музыки, одежды, все такое. Оно как-то занятно действует. Потому что я глянул на девчонку и сразу понял, чего от нее хочу.
– Использовать ее? Против Бирнбаума?
– Насрать мне на Бирнбаума.
– Тогда против кого ? Или чего?
– Знаешь, Джейми, – улыбнулся Алек, – ты иногда совсем лопух.
Толстая блондинка в мешкообразном платье и с гигантским жемчужным ожерельем спиной вклинилась между нами, словно в танго с незримым партнером.
– Quieres cantar о quieres beber? – пьяно вопросила она. – Yo tengo flores para los muertos. – И спиной же отвалила, покачиваясь.
– Элиза только из Саламанки, – смеясь, извинился за нее Алек. Положил руку мне на плечо. – Ну, Джейми. Расслабься. Уже все. Веселимся.
– Веселимся? Ты как себе это представляешь? Меня вообще сюда не приглашали.
– Я же знал, что ты не переживешь. Распсихуешься из-за бедняги Эзры. Так? Или нет? Кроме того, у тебя было дружеское свидание с Карлой. Ты епитимью отрабатывал.
– Мог бы хоть поделиться. Сказать, что планируешь.
– И ты бы мне помешал. Или настучал отцу. Ты, Джейми, кайфоломщик. Хуже, чем жулик. У жулика хоть свой интерес есть.
– И что, по-твоему, я бы сделал? Я тебе друг, Алек.
– Ну и славно. Докажи, что я не прав. Снимай пиджак, заряди коки, с людьми пообщайся. Может, трахнешься по-человечески для разнообразия. Ты вообще представляешь себе, кто тут есть?
Я оглядел собравшуюся элиту.
– Или валяй, докажи, что я прав, Джейми. Раздраженно хлопни дверью. Спрячься в центре, в роскошной квартире, за которую мы платим теми же деньгами, что за эту вот икру.
Архитектор поджег золотистую сигаретку. В дверях появился юноша в белом шелковом шарфе. Джинна громко хохотала, прижимая нежную ручку к изящному голому животу и явно улыбаясь в мою сторону.
– Так-то вот, Джейми. Ты всю дорогу этого хотел. Высшая Лига. – Он протянул руку и улыбнулся: – Ты за нас?
Музыкант сунул в видак кассету: он сам на вчерашнем эм-ти-вишном награждении. У плазменного экрана уже кучковались будущие фанатки по вызову. Элиза-из-Саламанки бурно обсуждала с сенаторским сыном, что лучше – суфизм или Каббала. Редактор нью-йоркского интеллектуального журнала пробирался ко мне, прижав палец к виску, словно припоминая мое имя.
– Ты ведь новая гроза Уолл-стрит? Из статьи в «Джорнал»? Господи, мужик, надо нам о тебе написать! Всем же любопытно, что такими двигает.
Я доказал, что Алек прав, и ушел, не сказав ни слова.
Я бегом вылетел на улицу. Хотел кому-нибудь исповедаться. Или настучать. Добиться правосудия. Обратиться к властям. Но к кому?
Дома злобно косились мне вслед. Улицы были пусты. Часа два ночи. Только я, заплутавший в сетке, – и никуда от ее декартовой логики не спрячешься. Повсюду вычислят. Найдут.
Я пошел в парк. Природа.
Ни тебе опасностей, ни преступлений. Благосостояние покорило хаос. Но сойдет и иллюзия.
Сумрачными тропинками я прошел по лесу и обнаружил на холме полянку с деревянной скамейкой. Вокруг валялись бутылки и обертки от презервативов. Улики человеческих забав.
Просто выебать на этой лавке славную девчонку – вот был бы кайф. И гораздо проще того дерьма, в котором я теперь плаваю. А ради чего? Деньги? Признание? Что-то доказать родителям?
У всех, кого я в этом мире знал, имелась крыша над головой, трехразовое питание и, можно сказать, гарантия: пока необходимо, все это не рассосется. Так чего из кожи вон лезть?
И все же первое, что я сделал, проснувшись на парковой скамейке, – проверил, на месте ли бумажник. В кармане. Мобильник тоже, и «Палм-Пилот», и выпускное кольцо из колледжа. Но я знал, что делать. Уйти с этой ебаной работы.
Я бодро шагал по Пятой авеню. У меня завелась странная привычка: напрягаясь, я мысленно оценивал дома на улице, притворяясь, будто мне дали право владения любым из них. И я сравнивал и сопоставлял их по размеру, состоянию, местоположению, архитектурной значимости и все такое. Оценку следовало завершить к перекрестку: едва я переходил дорогу, процесс начинался заново.
Игры ума отвлекали меня от уличного крупного рогатого скота. Добрая треть пешеходов и еще больше людей в машинах – с бычьими головами. Нищий в драных джинсах точил рог о кирпичную стену.
Кучерский клуб находился на Пятьдесят второй улице. Я внутри не бывал, меня туда и не номинировали, но сейчас – крайний случай. Многие старички там завтракают по выходным, как раньше. Что сказать Тобиасу, когда он найдется, я понятия не имел.
Швейцар в белых перчатках заставил меня написать на клубной бумаге записку и ждать у входа, пока ее несли внутрь на серебряном подносике. Минут через десять один слуга вернулся с тем же конвертом. Под именем Тобиаса – машинописное послание:
В текущих списках Кучерского клуба не значится.
– А? – громко изумился я, оборачиваясь к швейцару. – Тобиас Морхаус. Он членом клуба тридцать лет был. Что они такое говорят?
– Простите, сэр, – ответил швейцар. – В текущих списках его нет.
– Но мне нужно с ним увидеться. Он по выходным всегда тут. Тобиас Морхаус. Вы же его знаете. Вы должны.
Швейцар с бычьей головой попятился и занял свое место у дверей.
И что делать? Я проглядел номера в мобильнике и позвонил домой Брэду. Ответил автосекретарь.
– Да чтоб тебя. – Я опустился на тротуар. Закрыл лицо руками и подождал, когда появятся слезы. Они не появились.
– Эй, пацан. – Швейцар постарше. Высокий негр, единственный с человечьей головой. Я взглянул ему в лицо. Странная мысль: может, этот дядька – несчастный помощник официанта, что когда-то мерялся хуями с Морхаусом? Кажется, негр почти кивнул, будто понял, о чем я думаю. – На аэродроме посмотри.
Я дернул плечом, отгоняя миг магического узнавания, словно паранойяльный припадок или, в лучшем случае, дежа-вю, прыгнул в желтое такси и стал репетировать свое заявление об отставке. Цена человеческих страданий просто… нет. Моя производительность была подорвана… нет. Ваш сын Алек… нет.
Я никому ничего не должен объяснять. Уж точно не Морхаусу. Другое дело – таксист; почти всю дорогу мне пришлось им рулить: сначала на шоссе Вест-Сайд, потом на мост Джорджа Вашингтона и до самого аэропорта Тетерборо.
Безработица упала, а вместе с ней – и качество сервиса. Диаграммы того и другого тесно коррелировали, как относительные курсы связанных валют. Чем проще получить работу, тем ниже качество исполнения. Этот неумный водила тому наглядное свидетельство. И где выход? Пусть люди боятся потерять работу? Как заставишь людей дорожить зарплатой в условиях нулевой безработицы? По-моему, проблемы бы не было, вкладывай таксист в свою фирму деньги. Но, с другой стороны, что станется с его странной жаждой?
Морхаусов «Илюшин-2» стоял в дальнем углу летного поля. Два человека из наземной команды разогревали массивный зеленый самолет, а Морхаус проверял закрылки и пропеллеры. Я расплатился с таксистом и зашагал по бетону. Вблизи советский штурмовик оказался огромен и грозен. Фюзеляж – десять с лишним метров, размах крыльев – где-то пятнадцать. Закругленный, выпуклый нос, раздутый, словно больная печень. Однако стволы орудий, торчавшие из всех щелей, придавали старушке некую властность.
– Прокатишься напоследок? – спросил Тобиас. Он знал, что я пришел увольняться.
– Нет, сэр, спасибо. Я просто хотел вам сказать…
– Что тебе очень жаль? – Тобиас натянул кожаный шлем и уже взбирался в кокпит. – Джейми, я читал газету. Мы все читали. Это конец. Не переживай, я тебя прощаю.
– Вы прощаете меня?
– Вы, ребята, не поняли, что натворили, да?
– Это не я! – заорал я.
Тобиас пристегивался.
– Коэн, я тебя не слышу. Залезай или до свиданья. – Он завел мотор. Последнее, что мне сейчас нужно, – кататься на советском штурмовике, особенно с пилотом, который ведет себя, как отъявленный маньяк. Но я не мог допустить, чтобы старик верил, во что он там верил. Я забрался в кабину и сел рядом с Тобиасом.
– Надень. – Он протянул мне маску и наушники с микрофоном. – И пристегнись.
Я возился с кожаными ремнями, а Тобиас потянул за рычаг, накрыв кабину стеклянным колпаком. Развалюха вздрогнула, зашевелилась, Тобиас бешено рулил по летному полю, пытаясь выбраться на полосу.
– Держись, – посоветовал Тобиас, когда мы выровнялись на рваной белой линии.
Он защелкал переключателями на панели и потянул длинный металлический рычаг. Самолет ринулся вперед, взревел мотор. Заклепки на металлическом корпусе вибрировали, мои зубные пломбы тоже. Мы рискованно лавировали по взлетной полосе, набирая скорость. Затем кошмарный грохот – колесо покатилось с бетона в траву. Мы вихляли туда-сюда, крылья скрипели, едва не хлопали. Чистой силой воли Тобиас ухитрился поднять самолет до того, как тот врезался в бетонную стену.
– Еле проскочили, – заорал мне Морхаус в переговорное устройство.
– «Илюшин-23 Виски». Взлет разрешен, курс 07, восемь тысяч футов, как поняли? – осведомились из диспетчерской.
– «Илюшин-23». Взлетаем, курс 07, восемь тысяч, вас понял, – отозвался Тобиас, по абсурдно вертикальной траектории уходя на заданную высоту.
Я почувствовал, как барабанные перепонки натянулись, приспосабливаясь к внезапной смене давления, но сосредоточился на более настоятельной задаче: не извергнуть содержимое желудка в маску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
И словно в центре всего, в брючном костюме из ярко-розового винила – Джинна Кордера.
Она меня мгновенно узнала. Онемев, я замер, а в мозгу лихорадочно складывались кубики. Бирнбаум. Ранчо. Коттедж. Перья. Кокаиновые дорожки. Деньги не за секс.
Значит, Алек.
– Большое спасибо, что пришел, – сказала Джинна и протянула вялую руку. Я был слишком потрясен – не пожал ее, тем более не поцеловал. – Это Джейми Коэн, – объявила она лысому юноше в бордовом вельвете. – Без Джейми ничего бы не получилось.
– Что получилось? – спросил я.
Она засмеялась и ладошкой толкнула меня в грудь.
– Книга, – сказала она. – Ты что, не слыхал? Генри вот решил купить мой рассказ.
– Для книги про Бирнбаума?
– Для сюжета в прессе, – поспешно уточнил Генри. Похлопал себя по нагрудному карману – небось проверял, на месте ли контракты.
– Интересно, что первым высохнет, – сказал я. – Чернила или кровь?
– Ты это чего? – набычился Генри.
– Пошли, Джейми. – Алек схватил меня за локоть. – Пошли, выпьешь – придешь в чувство.
– Не хочу я, на хуй, пить.
Он сильнее дернул меня за рукав. Я подчинился, зашагал к бару, скрестив руки и поджав губы.
– Джейми, праведное негодование тебе не к лицу. Ты вообще-то на него права не имеешь.
Мы остановились у стола с напитками. Нас слышит барменша в смокинге. Плевать.
– Ты зачем это сделал? – спросил я. – Кампания работала. Мы выигрывали по-честному. До его сексуальной жизни можно было не опускаться.
– Так вот что тебя проняло? Эзра Бирнбаум? Что я фотки в «Пост» отослал?
– Ну да. Я понимаю, ты на него зол. Ты считаешь, он виноват, что у тебя рука и все такое. Но так его подставить…
– Ох, Джейми. – Алек запустил пальцы в стакан с оливками и кинул себе в мартини еще одну. – Дело же не в этом. До сих пор не просек?
– Алек, ты мужику жизнь сломал.
– Так играют в игры. Никаких тормозов.
– Одно дело критиковать его политику, другое…
– Бессмысленное разграничение. Совесть утихомирить. Хочешь выставить меня подонком? Валяй.
– Но мы же теперь с Бирнбаумом вместе. Ты был на Бычьих Бегах. Эти люди нам доверяли.
– И ты согласен, чтоб стариковские игры влияли на твой бизнес? На хуй их правила. Братству конец, друг мой. Детский сад. Веселимся здесь и сейчас. У нас новая игра. И наши правила.
– Ты когда это придумал? Всю дорогу планировал?
Алек отпил из бокала и склонил голову, точно размышляя, довериться ли мне. Затем глянул вверх и налево, копаясь в памяти.
– Да на Бычьих Бегах еще. Без тебя меня б туда не пригласили. Папа из-за тебя меня повез. Чтобы ты не накуролесил. – Он снова отхлебнул. – Чудно. Следить-то не за тобой надо было.
– Ты несешь пургу.
– Не-а. Не пургу. Я в ту ночь очень ясно понял одну штуку. Наверное, у костра, когда они нас надули, притворились, что парень горит.
– Господи, Алек, это был прикол.
– Твой папик над тобою так прикалывается? Я их до сих пор слышу. Как Тобиас с дружками надо мной ржут. Все ржут, а я стою на коленях и блюю. Я, вечная мишень его тупых грязных шуточек. И ты, мой ебаный спаситель.
– Я спрашивал, если тебе…
– Ты не виноват, Джейми, ясно? В кои-то веки речь не о тебе .
Я поднял руки – мол, сдаюсь. Алек посмотрел в окно на Ист-Сайдский горизонт за парком. Позади человек с французским акцентом бубнил про свою «неопостмодернистскую» постановку «Жизели» в Линкольн-центре.
– Ну и вот. Я привел Джинну в коттедж. Я был пьян, зол, тошнило, хуй не подымался. Мы зарядили пару дорожек, потрепались, лаптоп помучили. Я вставил тот черный диск, мы ответили «Синаптикому» на вопросы. Насчет любимой музыки, одежды, все такое. Оно как-то занятно действует. Потому что я глянул на девчонку и сразу понял, чего от нее хочу.
– Использовать ее? Против Бирнбаума?
– Насрать мне на Бирнбаума.
– Тогда против кого ? Или чего?
– Знаешь, Джейми, – улыбнулся Алек, – ты иногда совсем лопух.
Толстая блондинка в мешкообразном платье и с гигантским жемчужным ожерельем спиной вклинилась между нами, словно в танго с незримым партнером.
– Quieres cantar о quieres beber? – пьяно вопросила она. – Yo tengo flores para los muertos. – И спиной же отвалила, покачиваясь.
– Элиза только из Саламанки, – смеясь, извинился за нее Алек. Положил руку мне на плечо. – Ну, Джейми. Расслабься. Уже все. Веселимся.
– Веселимся? Ты как себе это представляешь? Меня вообще сюда не приглашали.
– Я же знал, что ты не переживешь. Распсихуешься из-за бедняги Эзры. Так? Или нет? Кроме того, у тебя было дружеское свидание с Карлой. Ты епитимью отрабатывал.
– Мог бы хоть поделиться. Сказать, что планируешь.
– И ты бы мне помешал. Или настучал отцу. Ты, Джейми, кайфоломщик. Хуже, чем жулик. У жулика хоть свой интерес есть.
– И что, по-твоему, я бы сделал? Я тебе друг, Алек.
– Ну и славно. Докажи, что я не прав. Снимай пиджак, заряди коки, с людьми пообщайся. Может, трахнешься по-человечески для разнообразия. Ты вообще представляешь себе, кто тут есть?
Я оглядел собравшуюся элиту.
– Или валяй, докажи, что я прав, Джейми. Раздраженно хлопни дверью. Спрячься в центре, в роскошной квартире, за которую мы платим теми же деньгами, что за эту вот икру.
Архитектор поджег золотистую сигаретку. В дверях появился юноша в белом шелковом шарфе. Джинна громко хохотала, прижимая нежную ручку к изящному голому животу и явно улыбаясь в мою сторону.
– Так-то вот, Джейми. Ты всю дорогу этого хотел. Высшая Лига. – Он протянул руку и улыбнулся: – Ты за нас?
Музыкант сунул в видак кассету: он сам на вчерашнем эм-ти-вишном награждении. У плазменного экрана уже кучковались будущие фанатки по вызову. Элиза-из-Саламанки бурно обсуждала с сенаторским сыном, что лучше – суфизм или Каббала. Редактор нью-йоркского интеллектуального журнала пробирался ко мне, прижав палец к виску, словно припоминая мое имя.
– Ты ведь новая гроза Уолл-стрит? Из статьи в «Джорнал»? Господи, мужик, надо нам о тебе написать! Всем же любопытно, что такими двигает.
Я доказал, что Алек прав, и ушел, не сказав ни слова.
Я бегом вылетел на улицу. Хотел кому-нибудь исповедаться. Или настучать. Добиться правосудия. Обратиться к властям. Но к кому?
Дома злобно косились мне вслед. Улицы были пусты. Часа два ночи. Только я, заплутавший в сетке, – и никуда от ее декартовой логики не спрячешься. Повсюду вычислят. Найдут.
Я пошел в парк. Природа.
Ни тебе опасностей, ни преступлений. Благосостояние покорило хаос. Но сойдет и иллюзия.
Сумрачными тропинками я прошел по лесу и обнаружил на холме полянку с деревянной скамейкой. Вокруг валялись бутылки и обертки от презервативов. Улики человеческих забав.
Просто выебать на этой лавке славную девчонку – вот был бы кайф. И гораздо проще того дерьма, в котором я теперь плаваю. А ради чего? Деньги? Признание? Что-то доказать родителям?
У всех, кого я в этом мире знал, имелась крыша над головой, трехразовое питание и, можно сказать, гарантия: пока необходимо, все это не рассосется. Так чего из кожи вон лезть?
И все же первое, что я сделал, проснувшись на парковой скамейке, – проверил, на месте ли бумажник. В кармане. Мобильник тоже, и «Палм-Пилот», и выпускное кольцо из колледжа. Но я знал, что делать. Уйти с этой ебаной работы.
Я бодро шагал по Пятой авеню. У меня завелась странная привычка: напрягаясь, я мысленно оценивал дома на улице, притворяясь, будто мне дали право владения любым из них. И я сравнивал и сопоставлял их по размеру, состоянию, местоположению, архитектурной значимости и все такое. Оценку следовало завершить к перекрестку: едва я переходил дорогу, процесс начинался заново.
Игры ума отвлекали меня от уличного крупного рогатого скота. Добрая треть пешеходов и еще больше людей в машинах – с бычьими головами. Нищий в драных джинсах точил рог о кирпичную стену.
Кучерский клуб находился на Пятьдесят второй улице. Я внутри не бывал, меня туда и не номинировали, но сейчас – крайний случай. Многие старички там завтракают по выходным, как раньше. Что сказать Тобиасу, когда он найдется, я понятия не имел.
Швейцар в белых перчатках заставил меня написать на клубной бумаге записку и ждать у входа, пока ее несли внутрь на серебряном подносике. Минут через десять один слуга вернулся с тем же конвертом. Под именем Тобиаса – машинописное послание:
В текущих списках Кучерского клуба не значится.
– А? – громко изумился я, оборачиваясь к швейцару. – Тобиас Морхаус. Он членом клуба тридцать лет был. Что они такое говорят?
– Простите, сэр, – ответил швейцар. – В текущих списках его нет.
– Но мне нужно с ним увидеться. Он по выходным всегда тут. Тобиас Морхаус. Вы же его знаете. Вы должны.
Швейцар с бычьей головой попятился и занял свое место у дверей.
И что делать? Я проглядел номера в мобильнике и позвонил домой Брэду. Ответил автосекретарь.
– Да чтоб тебя. – Я опустился на тротуар. Закрыл лицо руками и подождал, когда появятся слезы. Они не появились.
– Эй, пацан. – Швейцар постарше. Высокий негр, единственный с человечьей головой. Я взглянул ему в лицо. Странная мысль: может, этот дядька – несчастный помощник официанта, что когда-то мерялся хуями с Морхаусом? Кажется, негр почти кивнул, будто понял, о чем я думаю. – На аэродроме посмотри.
Я дернул плечом, отгоняя миг магического узнавания, словно паранойяльный припадок или, в лучшем случае, дежа-вю, прыгнул в желтое такси и стал репетировать свое заявление об отставке. Цена человеческих страданий просто… нет. Моя производительность была подорвана… нет. Ваш сын Алек… нет.
Я никому ничего не должен объяснять. Уж точно не Морхаусу. Другое дело – таксист; почти всю дорогу мне пришлось им рулить: сначала на шоссе Вест-Сайд, потом на мост Джорджа Вашингтона и до самого аэропорта Тетерборо.
Безработица упала, а вместе с ней – и качество сервиса. Диаграммы того и другого тесно коррелировали, как относительные курсы связанных валют. Чем проще получить работу, тем ниже качество исполнения. Этот неумный водила тому наглядное свидетельство. И где выход? Пусть люди боятся потерять работу? Как заставишь людей дорожить зарплатой в условиях нулевой безработицы? По-моему, проблемы бы не было, вкладывай таксист в свою фирму деньги. Но, с другой стороны, что станется с его странной жаждой?
Морхаусов «Илюшин-2» стоял в дальнем углу летного поля. Два человека из наземной команды разогревали массивный зеленый самолет, а Морхаус проверял закрылки и пропеллеры. Я расплатился с таксистом и зашагал по бетону. Вблизи советский штурмовик оказался огромен и грозен. Фюзеляж – десять с лишним метров, размах крыльев – где-то пятнадцать. Закругленный, выпуклый нос, раздутый, словно больная печень. Однако стволы орудий, торчавшие из всех щелей, придавали старушке некую властность.
– Прокатишься напоследок? – спросил Тобиас. Он знал, что я пришел увольняться.
– Нет, сэр, спасибо. Я просто хотел вам сказать…
– Что тебе очень жаль? – Тобиас натянул кожаный шлем и уже взбирался в кокпит. – Джейми, я читал газету. Мы все читали. Это конец. Не переживай, я тебя прощаю.
– Вы прощаете меня?
– Вы, ребята, не поняли, что натворили, да?
– Это не я! – заорал я.
Тобиас пристегивался.
– Коэн, я тебя не слышу. Залезай или до свиданья. – Он завел мотор. Последнее, что мне сейчас нужно, – кататься на советском штурмовике, особенно с пилотом, который ведет себя, как отъявленный маньяк. Но я не мог допустить, чтобы старик верил, во что он там верил. Я забрался в кабину и сел рядом с Тобиасом.
– Надень. – Он протянул мне маску и наушники с микрофоном. – И пристегнись.
Я возился с кожаными ремнями, а Тобиас потянул за рычаг, накрыв кабину стеклянным колпаком. Развалюха вздрогнула, зашевелилась, Тобиас бешено рулил по летному полю, пытаясь выбраться на полосу.
– Держись, – посоветовал Тобиас, когда мы выровнялись на рваной белой линии.
Он защелкал переключателями на панели и потянул длинный металлический рычаг. Самолет ринулся вперед, взревел мотор. Заклепки на металлическом корпусе вибрировали, мои зубные пломбы тоже. Мы рискованно лавировали по взлетной полосе, набирая скорость. Затем кошмарный грохот – колесо покатилось с бетона в траву. Мы вихляли туда-сюда, крылья скрипели, едва не хлопали. Чистой силой воли Тобиас ухитрился поднять самолет до того, как тот врезался в бетонную стену.
– Еле проскочили, – заорал мне Морхаус в переговорное устройство.
– «Илюшин-23 Виски». Взлет разрешен, курс 07, восемь тысяч футов, как поняли? – осведомились из диспетчерской.
– «Илюшин-23». Взлетаем, курс 07, восемь тысяч, вас понял, – отозвался Тобиас, по абсурдно вертикальной траектории уходя на заданную высоту.
Я почувствовал, как барабанные перепонки натянулись, приспосабливаясь к внезапной смене давления, но сосредоточился на более настоятельной задаче: не извергнуть содержимое желудка в маску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39