Ветер валит дымовые трубы, рвет железо с крыш, сносит заборы и непрочные постройки. Сильный шторм, десятибалльный — это когда скорость ветра достигает двадцати пяти метров в секунду. Разрушения определяются, как значительные — вырванные с корнем деревья, сорванные с домов крыши, поваленные телеграфные столбы.
— И столбы валит?! — удивился Тюляфтин.
— Ветер в одиннадцать баллов, — продолжал Панюшкин, — называется жестоким штормом. Скорость ветра — более ста километров в час, это около тридцати метров в секунду. В таблице без указания деталей сказано, что жестокий шторм приносит большие разрушения. В следующей графе — ураган. И рядом два слова — «производит опустошение». Скорость ветра в этом случае превышает тридцать метров в секунду. Повторяю — тридцать метров. А десятого октября над Поселком, над Проливом, над всей северной частью Острова пронесся ураган, или, как мы его называем. Тайфун, во время которого скорость ветра превышала пятьдесят метров в секунду. Я ответил на ваш вопрос?
— Д... да, вполне, — поспешно закивал головой Тюляфтин. — То, что вы рассказали, — это действительно потрясающе. Я как-то даже не представлял себе существа этих слов — шторм, ураган... Занятно! А ведь если задуматься...
— Лучше не надо! — захохотал Ливнев. — По-моему, это такой ветер, что одно воспоминание о нем должно слегка покачивать человека.
— Николай Петрович, — раздался среди общего гула сдержанный голос Мезенова. — Вы не могли бы вкратце рассказать, как у вас прошло десятое октября?
— О! — восторженно воскликнул Панюшкин. — Это был не ураган, а... А конь мадьярский!
— Простите, какой? — спросил Тюляфтин.
— Я хотел сказать, что конь был очень большой и очень дикий! — Панюшкин засмеялся и потер ладонями лицо. — Значит, так... Утром все было нормально. По-божески. Дул северный ветер силой до четырех баллов. На Проливе велись обычные водолазные работы.
— Это при четырех-то баллах? — усомнился Ливнев.
— Да. При четырехбалльном ветре мы работаем довольно спокойно, — ответил Панюшкин с особой горделивостью и потому заметнее обычного налегая на "о". Он даже повторил. — Да, довольно спокойно. Получили прогноз. Об урагане — ни слова. Но к двенадцати дня ветер усилился до шести баллов. И вот тогда, только тогда мы получаем предупреждение о том, что ветер может достигнуть восьми баллов. Ну, что вам сказать, и при восьми баллах жить можно. Работать нельзя, но жить можно. Водолазные работы были прекращены, а плавсредства закреплены дополнительными якорями.
Конец трубопровода также закрепили якорем.
— Прости, Николаша, у меня вопрос главному механику, — быстро проговорил Чернухо.
Жмакин насторожился и вопросительно посмотрел на Панюшкина. И лишь когда Николай Петрович ободряюще кивнул, он мощно поднялся, но при этом неловко уронил шапку, лежавшую на коленях, поднял ее, повертел в руках, не зная куда деть, и, наконец, сунул Званцеву.
— Вы готовы отвечать? — спросил Чернухо.
— Да, он уже готов, — ответил Званцев, улыбаясь.
— Вы слышали, как начальник строительства обрисовал положение? Шторм шесть баллов, предупреждение о восьми баллах. А когда получают предупреждение о восьми, опытные люди ждут всех десяти. Верно?
Жмакин вздохнул и промолчал.
— Так вы ждали десяти баллов?
— Ждали, — послушно ответил Жмакин.
— Ваши меры по спасению плавсредств?
— Ну, что меры, обычные меры... Все самоходные суда мы отвели в укрытия у западного и восточного берегов Пролива. Людей с несамоходных судов сняли.
— Дальше? — обронил Мезенов.
— А что дальше, дальше, как в сказке: чем дальше — тем страшней. Шторм к часу дня и в самом деле усилился до десяти баллов.
Жмакин замолчал, ожидая вопросов.
— Я уже с товарищем Жмакиным общался, — сказал Ливнев. — Если я скажу, что он очень разговорчивый человек, то вы мне все равно не поверите. А главный механик и обидеться может. Потому предложение — надо вопросы задавать. Четкие и ясные.
— Правильно, — пробасил Жмакин и благодарно посмотрел на Ливнева. — Зуб у меня тогда болел, вот об этом могу рассказать подробно.
— Про зуб потом, — недовольно пропищал Чернухо. — Итак, мы остановились на том, что в тринадцать часов ветер достиг десяти баллов. Какие работы проводились на Проливе в это время?
— Никаких, — ответил Жмакин. — Выход в море стал невозможен. Телеграфная и телефонная связь с близлежащими поселками была прервана. Ураган он и есть ураган. Ни дать ни взять. Сорок метров в секунду. В той таблице, про которую Николай Петрович рассказывал, про такую скорость и не говорится. Не предусматривает таблица такого ветра. Потому как разницы нет — тридцать пять метров в секунду, или сорок, или пятьдесят, или сто пятьдесят. Крыши от домов по Поселку летали, как бабочки.
— Ваши действия? — напомнил Мезенов.
— А что действия? Какие действия? Спасательными были наши действия. Дополнительное закрепление механизмов, проверка готовности осветительных и сигнальных средств. Организация аварийных отрядов. Для наблюдения за Проливом, за плавсредствами, которые остались на Проливе, мы договорились с пограничниками. Есть у них чем наблюдать.
— А что ветер? — спросил Опульский таким тоном, будто даже боялся услышать ответ.
— К четырем часам дня сила ветра достигла пятидесяти метров в секунду. Отдельные порывы — пятьдесят пять метров. Снабжение Поселка электроэнергией было нарушено. Причем не по нашей вине. Очень много порвало проводов, свалило более половины столбов.
— Как же вы передвигались? — опять спросил Опульский.
— Для связи внутри Поселка, — монотонно бубнил Жмакин, — оказалось возможным использовать только тяжелые гусеничные тягачи. Легкие машины и грузовики переворачивало. Кроме того, началась метель. Видимость отсутствовала полностью.
— То есть как это полностью? — спросил Тюляфтин. — Вы совсем ничего не видели?
— Да, — послушно подтвердил Жмакин. — Мы тогда совсем ничего не видели. Ночь, метель, поднятый в воздух песок — какая может быть видимость?
— Что с техникой? — спросил Чернухо.
— Плохо с техникой, — Жмакин так тяжело вздохнул, словно речь шла о живом человеке. — К концу второго дня мы выяснили, что катамаран с трубоукладчиком выбросило на западный берег. Плашкоут с гидромониторной установкой и водолазной станцией обнаружить не удалось. Баржу-площадку с тяговой лебедкой и плашкоут с подвижным блоком последний раз видели пограничники — их сорвало с якорей и унесло на юг, в Татарский пролив. Когда якоря оборвались, некоторое время баржа держалась на трубе, она с трубой тросом была соединена... Но потом и трос не выдержал. — Жмакин опять тяжело вздохнул.
— Ваши действия?
— В середине следующего дня в море вышли буксирные катера для спасения оставшихся на Проливе плавсредств. Работа была осложнена большими, до четырех метров, волнами... Началось обледенение...
— Нет, Николай, продолжай лучше ты! Я не могу больше его слушать! — возмутился Чернухо. — Как диктант в школе или молитва за упокой души! На-ча-лось обле-де-не-ни-е, — передразнил он Жмакина. — Тут как надо говорить — чтоб металл в голосе был и слеза! Понял?! Металл и слеза! Нет-нет, — замотал Чернухо лысой головой. — Он, Николашка, тебя угробит, ей-богу! Он так говорит об этом обледенении, будто сообщает, что чай закипел!
— Хорошо, — поднялся Панюшкин. — Я думаю, мы маленько затянули с описанием всех этих страстей. Суть, в конце концов, не в этом. Итог. В дальнейшем было установлено, что баржа водоизмещением в тысячу тонн имеет пробоину и ее кормовые отсеки затоплены. Палубный настил сорван. Электродвигатели якорных лебедок залиты водой. Все механизмы и палубные надстройки покрыты слоем льда. Якорные канаты перетерты, сами якоря утоплены. Второй катамаран тоже сорвало и выбросило на берег в районе Поселка. В обеих секциях катамарана пробоины. Все палубные механизмы и оборудование покрыты льдом. Плашкоут с гидромониторной установкой и водолазной станцией, о которой говорил Жмакин, мы нашли потом с помощью вертолета в ста пятидесяти километрах. Якоря сорваны и утеряны. Утоплены, если говорить точнее.
— А что трубопровод? — спросил Мезенов.
— Что касается самого трубопровода, то... Это было невеселое зрелище, — проговорил Панюшкин упавшим голосом. — И состояние у нас тогда было соответствующее, — он грустно улыбнулся. — Водолазное обследование показало, что трубопровод на протяжении двух километров смещен и засыпан донным грунтом. То есть во время урагана была поднята вся масса Пролива, вся толща воды пришла в движение. Там что угодно перемелет. Нам немного повезло — излом трубопровода оказался закрытым, и вода, грязь, грунт в трубу не поступили. Но вырытая на дне траншея оказалась замытой, а подготовленные к укладке секции труб общей длиной около полутора километров... Конечно, их смыло... Такие дела. Что еще добавить... Два катера сами выбросились на берег. Думаю, что капитаны поступили правильно. Это был единственный шанс спастись. Наши действия после урагана. Этот вопрос все равно у вас возникнет, а потому отвечу на него сразу. Поскольку приближался ледостав, мы решили прежде всего снять с Пролива все оставшиеся плавсредства и подготовить их к зимнему отстою. Кроме того, предстояло убрать тросы, чтобы использовать их зимой, постараться достать со дна якоря. Предстояло демонтировать и снять на берег тяговую лебедку, разрезать на секции и извлечь на берег весь смещенный участок трубопровода длинной около двух километров... Все это было сделано. Больше всего беспокоила нас баржа с лебедкой. Без нее все могли разъезжаться по домам до весны. Но мы сумели подогнать баржу к берегу и снять лебедку. Жмакин умудрился. Ему все наши поклоны земные.
— Да ну, какие поклоны, — смутился Жмакин. — Сняли и сняли.
— Я уже спрашивал у него про лебедку, — сказал Ливнев. — К исходу второго часа он мне признался, что такие вещи можно делать только раз в жизни. Так что, когда ордена делить будете, не забудьте, кто баржу пригнал, кто лебедку с нее снял, зимние работы обеспечил.
— Да ну, ордена, — Жмакин махнул рукой и отвернулся. В растерянности он взял у Званцева шапку, зачем-то надел ее, потом спохватился, снова снял.
— Ладно тебе, — покровительственно сказал главный инженер. — Хватит суетиться-то... До ордена еще далеко. Тут, брат, на рабочем месте усидеть бы...
— Усидишь, — тихо, как бы про себя, сказал Чернухо.
А Панюшкин вновь увидел мутные осенние волны, накатывающиеся на песок с бессильной, остывающей злобой. От того рабочего беспорядка, который совсем недавно царил здесь, не осталось и следа. Весь берег был усеян каким-то тряпьем, обломанными ветвями деревьев, кусками жести. Даже пена от волн, остающаяся на песке, была насыщена мелкой щепой. Рядом с маяком на берегу выброшенный волнами лежал катамаран. Развороченная дыра в днище была похожа на рану. Когда волна откатывалась, из дыры хлестала вода. Днище катамарана было черным, ободранным, все во вмятинах и шрамах. Казалось, что это живое существо, и смерть обнажила то, что оно так долго скрывало, чего стыдилось. Панюшкин медленно пошел вдоль берега. Глаза его были пусты и спокойны. Уж теперь-то беспокоиться не о чем, ураган продиктовал свои условия, свои сроки.
Лавина, на тебя несется лавина, подумал тогда Панюшкин. Приказ из Министерства, чье-то по-хамски брошенное слово, болезнь — все это сливается в один поток, он набирает силу, несется на тебя все быстрее, мощнее, обрастая новыми неприятностями, неудачами, срывами.
И вот ты уже повергнут, распластан, вдавлен в землю, ты уже не в силах сделать ни одного движения, только чувствуешь, что тяжесть давит все сильнее, а гора над тобой растет. И вот тогда-то ты начинаешь сомневаться — а не слишком ли много взял на себя? Возможно, десять, двадцать лет назад ты смог бы удержать такую лавину, устоял бы, как это и бывало не раз, но сейчас. Конечно, к возрасту можно относиться, как к запасному выходу, который позволит всегда улизнуть в последнюю минуту. Но как быть, если ты собственными руками заколотил этот выход, если ты и себе, и другим даже думать о нем запретил?
Да, сегодня ты много чего наговорил, но вряд ли сказал этим людям что-то такое, чего бы они не знали. Если сейчас эти люди поймут тебя и посочувствуют, то они и на минуту не задумаются, когда придет время выносить решение. Оно будет жестким и целесообразным, потому что таковы законы. И эти люди будут правы, потому что ты сам, Коля, принял законы игры, ты сам еще много лет назад принял особые условия жизни, работы, борьбы.
И все эти годы жил по этим законам, не давая себе передышки, не выпрашивая поблажки. За это время в стране выросла, состарилась и ушла целая армия строителей, для которых не существовало оправдывающих обстоятельств. Только готовый объект, законченный и сданный, может оправдать тебя, списать проволочки, нерешительность, колебания, за которыми, может быть, стоят самые чистые человеческие чувства — порядочность, сочувствие, понимание чужих болей, трудностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— И столбы валит?! — удивился Тюляфтин.
— Ветер в одиннадцать баллов, — продолжал Панюшкин, — называется жестоким штормом. Скорость ветра — более ста километров в час, это около тридцати метров в секунду. В таблице без указания деталей сказано, что жестокий шторм приносит большие разрушения. В следующей графе — ураган. И рядом два слова — «производит опустошение». Скорость ветра в этом случае превышает тридцать метров в секунду. Повторяю — тридцать метров. А десятого октября над Поселком, над Проливом, над всей северной частью Острова пронесся ураган, или, как мы его называем. Тайфун, во время которого скорость ветра превышала пятьдесят метров в секунду. Я ответил на ваш вопрос?
— Д... да, вполне, — поспешно закивал головой Тюляфтин. — То, что вы рассказали, — это действительно потрясающе. Я как-то даже не представлял себе существа этих слов — шторм, ураган... Занятно! А ведь если задуматься...
— Лучше не надо! — захохотал Ливнев. — По-моему, это такой ветер, что одно воспоминание о нем должно слегка покачивать человека.
— Николай Петрович, — раздался среди общего гула сдержанный голос Мезенова. — Вы не могли бы вкратце рассказать, как у вас прошло десятое октября?
— О! — восторженно воскликнул Панюшкин. — Это был не ураган, а... А конь мадьярский!
— Простите, какой? — спросил Тюляфтин.
— Я хотел сказать, что конь был очень большой и очень дикий! — Панюшкин засмеялся и потер ладонями лицо. — Значит, так... Утром все было нормально. По-божески. Дул северный ветер силой до четырех баллов. На Проливе велись обычные водолазные работы.
— Это при четырех-то баллах? — усомнился Ливнев.
— Да. При четырехбалльном ветре мы работаем довольно спокойно, — ответил Панюшкин с особой горделивостью и потому заметнее обычного налегая на "о". Он даже повторил. — Да, довольно спокойно. Получили прогноз. Об урагане — ни слова. Но к двенадцати дня ветер усилился до шести баллов. И вот тогда, только тогда мы получаем предупреждение о том, что ветер может достигнуть восьми баллов. Ну, что вам сказать, и при восьми баллах жить можно. Работать нельзя, но жить можно. Водолазные работы были прекращены, а плавсредства закреплены дополнительными якорями.
Конец трубопровода также закрепили якорем.
— Прости, Николаша, у меня вопрос главному механику, — быстро проговорил Чернухо.
Жмакин насторожился и вопросительно посмотрел на Панюшкина. И лишь когда Николай Петрович ободряюще кивнул, он мощно поднялся, но при этом неловко уронил шапку, лежавшую на коленях, поднял ее, повертел в руках, не зная куда деть, и, наконец, сунул Званцеву.
— Вы готовы отвечать? — спросил Чернухо.
— Да, он уже готов, — ответил Званцев, улыбаясь.
— Вы слышали, как начальник строительства обрисовал положение? Шторм шесть баллов, предупреждение о восьми баллах. А когда получают предупреждение о восьми, опытные люди ждут всех десяти. Верно?
Жмакин вздохнул и промолчал.
— Так вы ждали десяти баллов?
— Ждали, — послушно ответил Жмакин.
— Ваши меры по спасению плавсредств?
— Ну, что меры, обычные меры... Все самоходные суда мы отвели в укрытия у западного и восточного берегов Пролива. Людей с несамоходных судов сняли.
— Дальше? — обронил Мезенов.
— А что дальше, дальше, как в сказке: чем дальше — тем страшней. Шторм к часу дня и в самом деле усилился до десяти баллов.
Жмакин замолчал, ожидая вопросов.
— Я уже с товарищем Жмакиным общался, — сказал Ливнев. — Если я скажу, что он очень разговорчивый человек, то вы мне все равно не поверите. А главный механик и обидеться может. Потому предложение — надо вопросы задавать. Четкие и ясные.
— Правильно, — пробасил Жмакин и благодарно посмотрел на Ливнева. — Зуб у меня тогда болел, вот об этом могу рассказать подробно.
— Про зуб потом, — недовольно пропищал Чернухо. — Итак, мы остановились на том, что в тринадцать часов ветер достиг десяти баллов. Какие работы проводились на Проливе в это время?
— Никаких, — ответил Жмакин. — Выход в море стал невозможен. Телеграфная и телефонная связь с близлежащими поселками была прервана. Ураган он и есть ураган. Ни дать ни взять. Сорок метров в секунду. В той таблице, про которую Николай Петрович рассказывал, про такую скорость и не говорится. Не предусматривает таблица такого ветра. Потому как разницы нет — тридцать пять метров в секунду, или сорок, или пятьдесят, или сто пятьдесят. Крыши от домов по Поселку летали, как бабочки.
— Ваши действия? — напомнил Мезенов.
— А что действия? Какие действия? Спасательными были наши действия. Дополнительное закрепление механизмов, проверка готовности осветительных и сигнальных средств. Организация аварийных отрядов. Для наблюдения за Проливом, за плавсредствами, которые остались на Проливе, мы договорились с пограничниками. Есть у них чем наблюдать.
— А что ветер? — спросил Опульский таким тоном, будто даже боялся услышать ответ.
— К четырем часам дня сила ветра достигла пятидесяти метров в секунду. Отдельные порывы — пятьдесят пять метров. Снабжение Поселка электроэнергией было нарушено. Причем не по нашей вине. Очень много порвало проводов, свалило более половины столбов.
— Как же вы передвигались? — опять спросил Опульский.
— Для связи внутри Поселка, — монотонно бубнил Жмакин, — оказалось возможным использовать только тяжелые гусеничные тягачи. Легкие машины и грузовики переворачивало. Кроме того, началась метель. Видимость отсутствовала полностью.
— То есть как это полностью? — спросил Тюляфтин. — Вы совсем ничего не видели?
— Да, — послушно подтвердил Жмакин. — Мы тогда совсем ничего не видели. Ночь, метель, поднятый в воздух песок — какая может быть видимость?
— Что с техникой? — спросил Чернухо.
— Плохо с техникой, — Жмакин так тяжело вздохнул, словно речь шла о живом человеке. — К концу второго дня мы выяснили, что катамаран с трубоукладчиком выбросило на западный берег. Плашкоут с гидромониторной установкой и водолазной станцией обнаружить не удалось. Баржу-площадку с тяговой лебедкой и плашкоут с подвижным блоком последний раз видели пограничники — их сорвало с якорей и унесло на юг, в Татарский пролив. Когда якоря оборвались, некоторое время баржа держалась на трубе, она с трубой тросом была соединена... Но потом и трос не выдержал. — Жмакин опять тяжело вздохнул.
— Ваши действия?
— В середине следующего дня в море вышли буксирные катера для спасения оставшихся на Проливе плавсредств. Работа была осложнена большими, до четырех метров, волнами... Началось обледенение...
— Нет, Николай, продолжай лучше ты! Я не могу больше его слушать! — возмутился Чернухо. — Как диктант в школе или молитва за упокой души! На-ча-лось обле-де-не-ни-е, — передразнил он Жмакина. — Тут как надо говорить — чтоб металл в голосе был и слеза! Понял?! Металл и слеза! Нет-нет, — замотал Чернухо лысой головой. — Он, Николашка, тебя угробит, ей-богу! Он так говорит об этом обледенении, будто сообщает, что чай закипел!
— Хорошо, — поднялся Панюшкин. — Я думаю, мы маленько затянули с описанием всех этих страстей. Суть, в конце концов, не в этом. Итог. В дальнейшем было установлено, что баржа водоизмещением в тысячу тонн имеет пробоину и ее кормовые отсеки затоплены. Палубный настил сорван. Электродвигатели якорных лебедок залиты водой. Все механизмы и палубные надстройки покрыты слоем льда. Якорные канаты перетерты, сами якоря утоплены. Второй катамаран тоже сорвало и выбросило на берег в районе Поселка. В обеих секциях катамарана пробоины. Все палубные механизмы и оборудование покрыты льдом. Плашкоут с гидромониторной установкой и водолазной станцией, о которой говорил Жмакин, мы нашли потом с помощью вертолета в ста пятидесяти километрах. Якоря сорваны и утеряны. Утоплены, если говорить точнее.
— А что трубопровод? — спросил Мезенов.
— Что касается самого трубопровода, то... Это было невеселое зрелище, — проговорил Панюшкин упавшим голосом. — И состояние у нас тогда было соответствующее, — он грустно улыбнулся. — Водолазное обследование показало, что трубопровод на протяжении двух километров смещен и засыпан донным грунтом. То есть во время урагана была поднята вся масса Пролива, вся толща воды пришла в движение. Там что угодно перемелет. Нам немного повезло — излом трубопровода оказался закрытым, и вода, грязь, грунт в трубу не поступили. Но вырытая на дне траншея оказалась замытой, а подготовленные к укладке секции труб общей длиной около полутора километров... Конечно, их смыло... Такие дела. Что еще добавить... Два катера сами выбросились на берег. Думаю, что капитаны поступили правильно. Это был единственный шанс спастись. Наши действия после урагана. Этот вопрос все равно у вас возникнет, а потому отвечу на него сразу. Поскольку приближался ледостав, мы решили прежде всего снять с Пролива все оставшиеся плавсредства и подготовить их к зимнему отстою. Кроме того, предстояло убрать тросы, чтобы использовать их зимой, постараться достать со дна якоря. Предстояло демонтировать и снять на берег тяговую лебедку, разрезать на секции и извлечь на берег весь смещенный участок трубопровода длинной около двух километров... Все это было сделано. Больше всего беспокоила нас баржа с лебедкой. Без нее все могли разъезжаться по домам до весны. Но мы сумели подогнать баржу к берегу и снять лебедку. Жмакин умудрился. Ему все наши поклоны земные.
— Да ну, какие поклоны, — смутился Жмакин. — Сняли и сняли.
— Я уже спрашивал у него про лебедку, — сказал Ливнев. — К исходу второго часа он мне признался, что такие вещи можно делать только раз в жизни. Так что, когда ордена делить будете, не забудьте, кто баржу пригнал, кто лебедку с нее снял, зимние работы обеспечил.
— Да ну, ордена, — Жмакин махнул рукой и отвернулся. В растерянности он взял у Званцева шапку, зачем-то надел ее, потом спохватился, снова снял.
— Ладно тебе, — покровительственно сказал главный инженер. — Хватит суетиться-то... До ордена еще далеко. Тут, брат, на рабочем месте усидеть бы...
— Усидишь, — тихо, как бы про себя, сказал Чернухо.
А Панюшкин вновь увидел мутные осенние волны, накатывающиеся на песок с бессильной, остывающей злобой. От того рабочего беспорядка, который совсем недавно царил здесь, не осталось и следа. Весь берег был усеян каким-то тряпьем, обломанными ветвями деревьев, кусками жести. Даже пена от волн, остающаяся на песке, была насыщена мелкой щепой. Рядом с маяком на берегу выброшенный волнами лежал катамаран. Развороченная дыра в днище была похожа на рану. Когда волна откатывалась, из дыры хлестала вода. Днище катамарана было черным, ободранным, все во вмятинах и шрамах. Казалось, что это живое существо, и смерть обнажила то, что оно так долго скрывало, чего стыдилось. Панюшкин медленно пошел вдоль берега. Глаза его были пусты и спокойны. Уж теперь-то беспокоиться не о чем, ураган продиктовал свои условия, свои сроки.
Лавина, на тебя несется лавина, подумал тогда Панюшкин. Приказ из Министерства, чье-то по-хамски брошенное слово, болезнь — все это сливается в один поток, он набирает силу, несется на тебя все быстрее, мощнее, обрастая новыми неприятностями, неудачами, срывами.
И вот ты уже повергнут, распластан, вдавлен в землю, ты уже не в силах сделать ни одного движения, только чувствуешь, что тяжесть давит все сильнее, а гора над тобой растет. И вот тогда-то ты начинаешь сомневаться — а не слишком ли много взял на себя? Возможно, десять, двадцать лет назад ты смог бы удержать такую лавину, устоял бы, как это и бывало не раз, но сейчас. Конечно, к возрасту можно относиться, как к запасному выходу, который позволит всегда улизнуть в последнюю минуту. Но как быть, если ты собственными руками заколотил этот выход, если ты и себе, и другим даже думать о нем запретил?
Да, сегодня ты много чего наговорил, но вряд ли сказал этим людям что-то такое, чего бы они не знали. Если сейчас эти люди поймут тебя и посочувствуют, то они и на минуту не задумаются, когда придет время выносить решение. Оно будет жестким и целесообразным, потому что таковы законы. И эти люди будут правы, потому что ты сам, Коля, принял законы игры, ты сам еще много лет назад принял особые условия жизни, работы, борьбы.
И все эти годы жил по этим законам, не давая себе передышки, не выпрашивая поблажки. За это время в стране выросла, состарилась и ушла целая армия строителей, для которых не существовало оправдывающих обстоятельств. Только готовый объект, законченный и сданный, может оправдать тебя, списать проволочки, нерешительность, колебания, за которыми, может быть, стоят самые чистые человеческие чувства — порядочность, сочувствие, понимание чужих болей, трудностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54