А года полтора назад вот так же, по одному делу, пришлось вместе работать. После обмена обычными в таких случаях вопросами: как семья, как дети, Хусаинов сообщил:
– Запрос твой ко мне поступил.
– Поэтому и тянул? – осведомился Кириллов. – Для старого дружка…
– Ты в Баку бывал? – поинтересовался Хусаинов. Это был тоже праздный вопрос. Хусаинов отлично помнил их недавнюю встречу в Баку. Поэтому он, не дожидаясь ответа, спросил: – Строительство видел?
– Ну… – нетерпеливо подтолкнул его Кириллов.
– Того района, где твой подопечный жил, давно нет. Ясно?
– В принципе да.
– Ну если ты такой понятливый, то сообразишь и все остальное.
– Ничего не узнал?
– Ты плохо обо мне думаешь. Хусаинов – человек. Он все узнал и бумагу послал. Потом тебя искать стал. Погода у тебя какая? Хорошая?
– Дождь…
– Я вот и думаю, что тебе срочно плащ нужен. Торопился. С соседями бывшими толковал, дело одно листал. Проходил тот мужичок по скверному делу. Только краем прошел, не коснулось оно его. Понимаешь?
– Не так чтобы…
– Бумага придет – поймешь. Но там он чист, учти.
– Учел, – сказал Кириллов и подумал, что если Нифонтов и там был замешан в деле об убийстве, то все это, вместе взятое, начинает приобретать некую определенную окраску. Но ему не пришлось долго раздумывать, потому что Хусаинов немедленно выдал второй сюрприз.
– Теперь о жене, – сказал он. – Жена сбежала в пятьдесят первом.
– Постой, постой. Как это – сбежала?
– Не знаешь, как жены сбегают, да?
Он хохотал, но Кириллову было не до смеха.
– А пожар? – растерянно пробормотал он. – Она же сгорела…
– Ты ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов. – Ты все время обо мне думаешь плохо. С бывшими соседями я говорил? Говорил. Уважаемые люди. Знают – не было пожара, никто не горел. Мужик из-под следствия вышел, а она ему хвост показала. К девчонке нанял женщину. Приметная особа – со шрамом на щеке. Люди помнят, уважаемые люди. С полгода ходила, потом он уехал…
– Фамилия? – простонал Степан Николаевич в трубку, услышав про шрам.
– Чья фамилия?
– Ну этой, которая со шрамом. Кормилица или как…
– Фамилию не знаю, – сердито сказал Хусаинов. – Ходила – знаю, фамилию – нет.
– Узнать можешь?
– Нет, ты все-таки ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов со вздохом и положил трубку.
– Нифонтов Павел Сергеевич?
Острая, клином бородка. Веки полуопущены, кажется, что он все время щурится. Руки лежат на столе. Пальцы слегка подрагивают.
– Да, Нифонтов я.
Бумагу от Хусаинова Кириллов получил, но она его не обрадовала.
– Уточним кое-что. Вы родились 30 апреля 1917 года?
– Да, здесь, в Нылке.
Золотое детство следователя не интересовало. Хотя у Нифонтова оно вряд ли было золотым. Дед его и отец кустарями-одиночками были, клещи для хомутов гнули. Парнишку в школу долго не посылали, к своему ремеслу хотели приучить. Но у парнишки были свои интересы. Уехал он в Нальск, там и школу ФЗО кончил по слесарной части. К двадцати трем годам отслужил в армии и в Нылку вернулся. А вскоре и война началась.
– Где вы были в конце июля сорок первого?
– В Нальске, в военкомате.
Все правильно. Двадцать седьмого июля Нифонтов отправился на фронт. А детдом эвакуировали где-то между двадцатым и двадцать пятым, точнее установить эту дату не удалось.
Степан Николаевич бросил взгляд на листок бумаги, лежавший перед ним на столе. Это был список тех, кто во время эвакуации детдома в силу разных обстоятельств оставался в Нылке. В списке значились и Нифонтов, и пьяница Чуриков, и кассир Выходцев, и Семен Спицын; Семену, правда, тогда было всего десять лет. А Андрею Силычу Лесневу девятнадцать. Служил Андрей Силыч в том году в армии, а часть, в которой он служил, в Нальске стояла, в пятидесяти километрах от Нылки. Значились в этом списке и другие лица – мужчины и женщины, живые и мертвые. И без вести пропавшие.
– Эвакуацию детского дома помните?
– Помню. Имущество помогал грузить. С ними и в Нальск уехал.
– С первой партией?
– Да.
– В Нылку после этого возвращались?
– Нет. Повестка у меня была.
– Как вы оказались в Баку?
– После войны часть наша там стояла. Работал на промыслах. Специальность получил.
– Женились там?
– Там.
– Зачем вы выдумали историю с пожаром и самоубийством жены?
– Про самоубийство люди выдумали. Я только про пожар говорил.
– Зачем?
– Дочь у меня. Ну и…
– Да?…
– Не хотел, чтобы она про мать плохо думала.
– Где сейчас ваша бывшая жена? Вы разведены?
– Где, не знаю. Развод она не брала.
В бумаге, которую прислал Хусаинов, сообщалось, что Нифонтова Елена Петровна в шестьдесят третьем году была осуждена за спекуляцию дефицитным барахлом на одесском рынке. А двенадцатью годами раньше сам Нифонтов был причастен к делу о спекуляции валютой. Правда, прошел он «по краю», как выразился Хусаинов. Нифонтов был знаком (и довольно коротко) с одним из членов шайки. Сам же он был «чист». И его жена тогда была «чиста». Но вот сейчас, через четверть века после тех событий, стала вырисовываться несколько иная картина, во многом туманная, с неразличимыми еще деталями, но иная. Да, жизнь подбрасывает иногда такие сюрпризы, что даже привычные, казалось бы, ко всяким неожиданностям следователи только недоуменно руками разводят. Именно в таком положении оказался Кириллов, когда читал хусаиновскую ориентировку; вывалился на него оттуда черный мраморный памятник купца Рузаева, а над ухом тихонько дзенькнул тот самый звоночек, о котором следователь и думать забыл. По делу о валютчиках проходила в пятидесятом году пожилая дама – Рузаева Ивонна Ильинична. Подробностей Хусаинов не сообщал, но было ясно, что речь идет о той, которой в свое время умирающий старик купец доверил ответственное дежурство, а она не выдержала и дезертировала с поста.
И вот теперь каким-то странным образом та давняя, полулегендарная история оказывалась связанной какой-то незримой ниточкой с событиями, в которых Кириллов обязан был разобраться. Но как найти эту ниточку? Да и есть ли она?
Перед следователем сидел Нифонтов, который тоже проходил по делу о валютчиках.
Краем проходил…
– Почему вы уехали из Баку?
– Неприятности. Вы, я вижу, знаете…
– Я хочу услышать все от вас.
– Нечего мне рассказывать. Я о дочке думал. Не о себе.
– Кто ухаживал за дочерью?
– Здесь – мать моя, а там… Женщина была. Хорошая женщина.
– Знакомая?
– Нет, так, со стороны. Платил я ей.
– Фамилию помните? Где она жила?
– Теткой Дашей звали. Дарья Михайловна, кажется. Фамилией не интересовался. А жила вроде в старом городе, около крепости.
– А не путаете вы, Нифонтов?
– Не понимаю я, зачем это вам… И не путаю ничего.
– Как она выглядела тогда?
– Лет на сорок, может. На щеке шрам. Упала она, говорила, на горячий утюг.
– Спицыну Анну Тимофеевну помните?
– Вон вы куда… Помню, конечно. Тоже хорошая женщина была.
– Была?
– Так ведь годы. Не понимаю я, о чем вы…
– С Мямлиным об Анне Тимофеевне говорили?
– Говорили как-то. Не знаю, чего ему надо было. Тоже вот, ка «вы, все про эвакуацию спрашивал. Сколько машин, да сколько людей во дворе было, да почему сама Спицына с первой партией не поехала, да почему сына оставила… Не ответил я ему ничего, не сумел вспомнить…
Не сумел…
– Послушайте, Нифонтов. Вы показывали, что в ночь убийства Мямлина видели его два раза. Тогда, когда вы утверждали это, нам не было известно, что Мямлин убит. Теперь мы знаем – его убили на дороге между сушильным заводом и Мызой. Понимаете, что из этого следует?
– Я ошибся. Я видел его один раз. С девушкой.
– И с чемоданом?
– Нет.
– Откуда же взялся чемодан?
– Не… Не знаю. Может…
– Что?
– Может, я… Ночь ведь… Темно.
– Но Мямлина-то вы разглядели…
– Не знаю, не видал…
– Мямлина не видели?
– Никого не видал.
– Что же вы – спали?
– Нет, не спал… Никого не видал…
На его лице застыло мученическое выражение, пальцы подрагивали. Так кто же сидел перед следователем – запутавшийся в противоречивых показаниях мерзавец или обманутый кем-то человек. Может быть, даже запуганный. Темное прошлое было у Нифонтова, что бы там ни толковал Хусаинов. Всех ли валютчиков взяли тогда? И вообще… А что вообще? Чем можно запугать человека до такой степени, чтобы он ссудил наган для убийства? И почему наган? Кричащая улика… Почему не нож? Почему не железка какая-нибудь? Неужели убийца рассчитывал, что труп не найдут? Такое бывает. И в то же время… «Наган не сигаретка». Не так-то это просто – подойти к человеку и сказать: «Слушай, приятель, я тут убить одного должен, так ты мне наган на часок одолжи». Не только не просто, а пожалуй, и невозможно. В таком случае убийца Нифонтов. Но если он убийца, причем хладнокровный, почему он так легко запутался в показаниях, почему, как только услышал про чемодан, сразу стал отрицать все, что говорил раньше? Ему ничего не стоило соврать, сказать, что видел Мямлина с чемоданом. А он растерялся и заладил одно: «Никого не видал».
Почему же все-таки наган?
«И что делать сейчас? – думал Кириллов, наблюдая за Нифонтовым. – Выложить перед Нифонтовым заключение экспертизы? Арестовать? А если убийца не он? Ведь случаются же иногда невероятные, казалось бы, вещи. Не приберечь ли эту улику? О том, что Мямлин убит из нагана вахтера, в Нылке известно пока только троим – мне, Мише Вострикову и убийце. А знает ли убийца о том, что мне это известно? На экспертизе побывали четыре нагана. Все четыре возвращены. В конце концов Нифонтов от меня не уйдет. Есть, конечно, в этом определенный риск: я могу нарваться на неприятности, если с Нифонтовым что-нибудь приключится. Но можно ведь и подстраховаться. Существует же для чего-то наружное наблюдение».
Леснева-младшего разбудили голоса. В комнату вползал тусклый рассвет. Уже побледнел прямоугольник окна, но темнота еще не отступила, не рассеялась. Он взглянул на часы: половина пятого.
Голоса были знакомы. Один – бас – принадлежал соседу, второй – гундливый – Чурикову. Они скорее всего собирались за грибами и поджидали кого-то. И от нечего делать болтали.
Славка тихо злился, слушая, как сосед долго и нудно долдонил про корову, которая много жрет. Эту тему он может обсуждать часами, было бы только с кем. И пока он уныло басил, Славка успел снова задремать и увидеть сон, наверное, какой-то страшный сон, потому что вздрогнул и открыл глаза. И услышал голос Чурикова:
– Вот я и говорю. До Мямлина у него не жизнь была, а малиновый звон. Обставился Силыч, в прихожую я ему лосиные рога собственноручно повесил. Чтобы было куда Аньке-то верхнюю одежду помещать: шляпку там или плащик. Остальную площадь он тоже в ажур привел, ванну даже сгоношил. Вот смеху-то.
– Да уж куда уж, – откликнулся сосед.
– И я вот говорю, – сказал Чуриков. – Теперь, к примеру, убили Мямлина-то. Выходит, запонадобится ванна. Ты как рассуждаешь?
– Да ты что? – изумленно пробасил сосед. – Ты – Силыча?…
– А что – нет? Трубки-то я узнал…
– Какие трубки?
– Которые к телу были приспособлены, вот какие.
Он замолчал. У Леснева-младшего по спине пробежал холодок. Но это же невозможно… Отец спал в ту проклятую ночь.
Спал?
И Славка, в который уже раз, стал перебирать в памяти события той ночи.
Они тогда поцапались с Люськой. Он пришел домой до двенадцати. Дверь отцовой комнаты была закрыта.
Закрыта… Он поужинал и лег спать. И сразу заснул.
А утром? Утром он увидел…
В комнате запахло сигаретным дымом: собеседники под окном закурили. А Славка на кровати лежал навзничь, затаив дыхание и смотрел в потолок. Нет, не потолок он видел, а черные ботинки. Мокрые черные ботинки, висящие на колышках на крыльце… Так вот что все время его тревожило…
– Бормочешь ты зря, Чуриков, – сказал сосед. – Стреляли ведь в Мямлина.
– Вот и я говорю, – готовно откликнулся Чуриков. – Стреляли. А ты скажи: сподручно ли Силычу, допустим, финку в ход пустить? Он вон какой пиндитный. Брюки что твой топор – острые. На фронте небось не меньше чем взводом управлял. Привык пистолетом помахивать.
– Да брось ты…
– Чего бросать-то? Мишка – участковый, думаешь, для чего наганы по поселку собирал? Следователь, ясное дело, на Нифонтова грешил. Близко от сушильного, как же… Меня допрашивал… Да не туда он смотрит…
– Что ж ты про трубки-то? Сказал?
– А на хрена? Я свою фамилию люблю в ведомостях на зарплату проставлять, а не в протоколах… Не бойся, не заржавеет… Видал, как оперы эти трубки обряжали, упаковывали?
Чуриков сплюнул и круто переменил тему:
– Где же этот чертов обалдуй?
– Щи, наверное, хлебает. Он в лес на сытый желудок всегда ходит. Как корова моя…
– Да, жизнь, – вздохнул Чуриков. – Вот я и говорю: барахтается теперь Силыч, как муха в сметане. А почему? А потому, что глаз положил на молодую.
Голоса стали удаляться. Славка продолжал лежать неподвижно. В комнате постепенно светлело. Выступил из темноты угол стола. Как на фото в проявителе, стали прорисовываться контуры кресла, книжной полки, буфета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Запрос твой ко мне поступил.
– Поэтому и тянул? – осведомился Кириллов. – Для старого дружка…
– Ты в Баку бывал? – поинтересовался Хусаинов. Это был тоже праздный вопрос. Хусаинов отлично помнил их недавнюю встречу в Баку. Поэтому он, не дожидаясь ответа, спросил: – Строительство видел?
– Ну… – нетерпеливо подтолкнул его Кириллов.
– Того района, где твой подопечный жил, давно нет. Ясно?
– В принципе да.
– Ну если ты такой понятливый, то сообразишь и все остальное.
– Ничего не узнал?
– Ты плохо обо мне думаешь. Хусаинов – человек. Он все узнал и бумагу послал. Потом тебя искать стал. Погода у тебя какая? Хорошая?
– Дождь…
– Я вот и думаю, что тебе срочно плащ нужен. Торопился. С соседями бывшими толковал, дело одно листал. Проходил тот мужичок по скверному делу. Только краем прошел, не коснулось оно его. Понимаешь?
– Не так чтобы…
– Бумага придет – поймешь. Но там он чист, учти.
– Учел, – сказал Кириллов и подумал, что если Нифонтов и там был замешан в деле об убийстве, то все это, вместе взятое, начинает приобретать некую определенную окраску. Но ему не пришлось долго раздумывать, потому что Хусаинов немедленно выдал второй сюрприз.
– Теперь о жене, – сказал он. – Жена сбежала в пятьдесят первом.
– Постой, постой. Как это – сбежала?
– Не знаешь, как жены сбегают, да?
Он хохотал, но Кириллову было не до смеха.
– А пожар? – растерянно пробормотал он. – Она же сгорела…
– Ты ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов. – Ты все время обо мне думаешь плохо. С бывшими соседями я говорил? Говорил. Уважаемые люди. Знают – не было пожара, никто не горел. Мужик из-под следствия вышел, а она ему хвост показала. К девчонке нанял женщину. Приметная особа – со шрамом на щеке. Люди помнят, уважаемые люди. С полгода ходила, потом он уехал…
– Фамилия? – простонал Степан Николаевич в трубку, услышав про шрам.
– Чья фамилия?
– Ну этой, которая со шрамом. Кормилица или как…
– Фамилию не знаю, – сердито сказал Хусаинов. – Ходила – знаю, фамилию – нет.
– Узнать можешь?
– Нет, ты все-таки ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов со вздохом и положил трубку.
– Нифонтов Павел Сергеевич?
Острая, клином бородка. Веки полуопущены, кажется, что он все время щурится. Руки лежат на столе. Пальцы слегка подрагивают.
– Да, Нифонтов я.
Бумагу от Хусаинова Кириллов получил, но она его не обрадовала.
– Уточним кое-что. Вы родились 30 апреля 1917 года?
– Да, здесь, в Нылке.
Золотое детство следователя не интересовало. Хотя у Нифонтова оно вряд ли было золотым. Дед его и отец кустарями-одиночками были, клещи для хомутов гнули. Парнишку в школу долго не посылали, к своему ремеслу хотели приучить. Но у парнишки были свои интересы. Уехал он в Нальск, там и школу ФЗО кончил по слесарной части. К двадцати трем годам отслужил в армии и в Нылку вернулся. А вскоре и война началась.
– Где вы были в конце июля сорок первого?
– В Нальске, в военкомате.
Все правильно. Двадцать седьмого июля Нифонтов отправился на фронт. А детдом эвакуировали где-то между двадцатым и двадцать пятым, точнее установить эту дату не удалось.
Степан Николаевич бросил взгляд на листок бумаги, лежавший перед ним на столе. Это был список тех, кто во время эвакуации детдома в силу разных обстоятельств оставался в Нылке. В списке значились и Нифонтов, и пьяница Чуриков, и кассир Выходцев, и Семен Спицын; Семену, правда, тогда было всего десять лет. А Андрею Силычу Лесневу девятнадцать. Служил Андрей Силыч в том году в армии, а часть, в которой он служил, в Нальске стояла, в пятидесяти километрах от Нылки. Значились в этом списке и другие лица – мужчины и женщины, живые и мертвые. И без вести пропавшие.
– Эвакуацию детского дома помните?
– Помню. Имущество помогал грузить. С ними и в Нальск уехал.
– С первой партией?
– Да.
– В Нылку после этого возвращались?
– Нет. Повестка у меня была.
– Как вы оказались в Баку?
– После войны часть наша там стояла. Работал на промыслах. Специальность получил.
– Женились там?
– Там.
– Зачем вы выдумали историю с пожаром и самоубийством жены?
– Про самоубийство люди выдумали. Я только про пожар говорил.
– Зачем?
– Дочь у меня. Ну и…
– Да?…
– Не хотел, чтобы она про мать плохо думала.
– Где сейчас ваша бывшая жена? Вы разведены?
– Где, не знаю. Развод она не брала.
В бумаге, которую прислал Хусаинов, сообщалось, что Нифонтова Елена Петровна в шестьдесят третьем году была осуждена за спекуляцию дефицитным барахлом на одесском рынке. А двенадцатью годами раньше сам Нифонтов был причастен к делу о спекуляции валютой. Правда, прошел он «по краю», как выразился Хусаинов. Нифонтов был знаком (и довольно коротко) с одним из членов шайки. Сам же он был «чист». И его жена тогда была «чиста». Но вот сейчас, через четверть века после тех событий, стала вырисовываться несколько иная картина, во многом туманная, с неразличимыми еще деталями, но иная. Да, жизнь подбрасывает иногда такие сюрпризы, что даже привычные, казалось бы, ко всяким неожиданностям следователи только недоуменно руками разводят. Именно в таком положении оказался Кириллов, когда читал хусаиновскую ориентировку; вывалился на него оттуда черный мраморный памятник купца Рузаева, а над ухом тихонько дзенькнул тот самый звоночек, о котором следователь и думать забыл. По делу о валютчиках проходила в пятидесятом году пожилая дама – Рузаева Ивонна Ильинична. Подробностей Хусаинов не сообщал, но было ясно, что речь идет о той, которой в свое время умирающий старик купец доверил ответственное дежурство, а она не выдержала и дезертировала с поста.
И вот теперь каким-то странным образом та давняя, полулегендарная история оказывалась связанной какой-то незримой ниточкой с событиями, в которых Кириллов обязан был разобраться. Но как найти эту ниточку? Да и есть ли она?
Перед следователем сидел Нифонтов, который тоже проходил по делу о валютчиках.
Краем проходил…
– Почему вы уехали из Баку?
– Неприятности. Вы, я вижу, знаете…
– Я хочу услышать все от вас.
– Нечего мне рассказывать. Я о дочке думал. Не о себе.
– Кто ухаживал за дочерью?
– Здесь – мать моя, а там… Женщина была. Хорошая женщина.
– Знакомая?
– Нет, так, со стороны. Платил я ей.
– Фамилию помните? Где она жила?
– Теткой Дашей звали. Дарья Михайловна, кажется. Фамилией не интересовался. А жила вроде в старом городе, около крепости.
– А не путаете вы, Нифонтов?
– Не понимаю я, зачем это вам… И не путаю ничего.
– Как она выглядела тогда?
– Лет на сорок, может. На щеке шрам. Упала она, говорила, на горячий утюг.
– Спицыну Анну Тимофеевну помните?
– Вон вы куда… Помню, конечно. Тоже хорошая женщина была.
– Была?
– Так ведь годы. Не понимаю я, о чем вы…
– С Мямлиным об Анне Тимофеевне говорили?
– Говорили как-то. Не знаю, чего ему надо было. Тоже вот, ка «вы, все про эвакуацию спрашивал. Сколько машин, да сколько людей во дворе было, да почему сама Спицына с первой партией не поехала, да почему сына оставила… Не ответил я ему ничего, не сумел вспомнить…
Не сумел…
– Послушайте, Нифонтов. Вы показывали, что в ночь убийства Мямлина видели его два раза. Тогда, когда вы утверждали это, нам не было известно, что Мямлин убит. Теперь мы знаем – его убили на дороге между сушильным заводом и Мызой. Понимаете, что из этого следует?
– Я ошибся. Я видел его один раз. С девушкой.
– И с чемоданом?
– Нет.
– Откуда же взялся чемодан?
– Не… Не знаю. Может…
– Что?
– Может, я… Ночь ведь… Темно.
– Но Мямлина-то вы разглядели…
– Не знаю, не видал…
– Мямлина не видели?
– Никого не видал.
– Что же вы – спали?
– Нет, не спал… Никого не видал…
На его лице застыло мученическое выражение, пальцы подрагивали. Так кто же сидел перед следователем – запутавшийся в противоречивых показаниях мерзавец или обманутый кем-то человек. Может быть, даже запуганный. Темное прошлое было у Нифонтова, что бы там ни толковал Хусаинов. Всех ли валютчиков взяли тогда? И вообще… А что вообще? Чем можно запугать человека до такой степени, чтобы он ссудил наган для убийства? И почему наган? Кричащая улика… Почему не нож? Почему не железка какая-нибудь? Неужели убийца рассчитывал, что труп не найдут? Такое бывает. И в то же время… «Наган не сигаретка». Не так-то это просто – подойти к человеку и сказать: «Слушай, приятель, я тут убить одного должен, так ты мне наган на часок одолжи». Не только не просто, а пожалуй, и невозможно. В таком случае убийца Нифонтов. Но если он убийца, причем хладнокровный, почему он так легко запутался в показаниях, почему, как только услышал про чемодан, сразу стал отрицать все, что говорил раньше? Ему ничего не стоило соврать, сказать, что видел Мямлина с чемоданом. А он растерялся и заладил одно: «Никого не видал».
Почему же все-таки наган?
«И что делать сейчас? – думал Кириллов, наблюдая за Нифонтовым. – Выложить перед Нифонтовым заключение экспертизы? Арестовать? А если убийца не он? Ведь случаются же иногда невероятные, казалось бы, вещи. Не приберечь ли эту улику? О том, что Мямлин убит из нагана вахтера, в Нылке известно пока только троим – мне, Мише Вострикову и убийце. А знает ли убийца о том, что мне это известно? На экспертизе побывали четыре нагана. Все четыре возвращены. В конце концов Нифонтов от меня не уйдет. Есть, конечно, в этом определенный риск: я могу нарваться на неприятности, если с Нифонтовым что-нибудь приключится. Но можно ведь и подстраховаться. Существует же для чего-то наружное наблюдение».
Леснева-младшего разбудили голоса. В комнату вползал тусклый рассвет. Уже побледнел прямоугольник окна, но темнота еще не отступила, не рассеялась. Он взглянул на часы: половина пятого.
Голоса были знакомы. Один – бас – принадлежал соседу, второй – гундливый – Чурикову. Они скорее всего собирались за грибами и поджидали кого-то. И от нечего делать болтали.
Славка тихо злился, слушая, как сосед долго и нудно долдонил про корову, которая много жрет. Эту тему он может обсуждать часами, было бы только с кем. И пока он уныло басил, Славка успел снова задремать и увидеть сон, наверное, какой-то страшный сон, потому что вздрогнул и открыл глаза. И услышал голос Чурикова:
– Вот я и говорю. До Мямлина у него не жизнь была, а малиновый звон. Обставился Силыч, в прихожую я ему лосиные рога собственноручно повесил. Чтобы было куда Аньке-то верхнюю одежду помещать: шляпку там или плащик. Остальную площадь он тоже в ажур привел, ванну даже сгоношил. Вот смеху-то.
– Да уж куда уж, – откликнулся сосед.
– И я вот говорю, – сказал Чуриков. – Теперь, к примеру, убили Мямлина-то. Выходит, запонадобится ванна. Ты как рассуждаешь?
– Да ты что? – изумленно пробасил сосед. – Ты – Силыча?…
– А что – нет? Трубки-то я узнал…
– Какие трубки?
– Которые к телу были приспособлены, вот какие.
Он замолчал. У Леснева-младшего по спине пробежал холодок. Но это же невозможно… Отец спал в ту проклятую ночь.
Спал?
И Славка, в который уже раз, стал перебирать в памяти события той ночи.
Они тогда поцапались с Люськой. Он пришел домой до двенадцати. Дверь отцовой комнаты была закрыта.
Закрыта… Он поужинал и лег спать. И сразу заснул.
А утром? Утром он увидел…
В комнате запахло сигаретным дымом: собеседники под окном закурили. А Славка на кровати лежал навзничь, затаив дыхание и смотрел в потолок. Нет, не потолок он видел, а черные ботинки. Мокрые черные ботинки, висящие на колышках на крыльце… Так вот что все время его тревожило…
– Бормочешь ты зря, Чуриков, – сказал сосед. – Стреляли ведь в Мямлина.
– Вот и я говорю, – готовно откликнулся Чуриков. – Стреляли. А ты скажи: сподручно ли Силычу, допустим, финку в ход пустить? Он вон какой пиндитный. Брюки что твой топор – острые. На фронте небось не меньше чем взводом управлял. Привык пистолетом помахивать.
– Да брось ты…
– Чего бросать-то? Мишка – участковый, думаешь, для чего наганы по поселку собирал? Следователь, ясное дело, на Нифонтова грешил. Близко от сушильного, как же… Меня допрашивал… Да не туда он смотрит…
– Что ж ты про трубки-то? Сказал?
– А на хрена? Я свою фамилию люблю в ведомостях на зарплату проставлять, а не в протоколах… Не бойся, не заржавеет… Видал, как оперы эти трубки обряжали, упаковывали?
Чуриков сплюнул и круто переменил тему:
– Где же этот чертов обалдуй?
– Щи, наверное, хлебает. Он в лес на сытый желудок всегда ходит. Как корова моя…
– Да, жизнь, – вздохнул Чуриков. – Вот я и говорю: барахтается теперь Силыч, как муха в сметане. А почему? А потому, что глаз положил на молодую.
Голоса стали удаляться. Славка продолжал лежать неподвижно. В комнате постепенно светлело. Выступил из темноты угол стола. Как на фото в проявителе, стали прорисовываться контуры кресла, книжной полки, буфета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16