Мы хором пожелали хозяйке того же самого и, допив чай до последней капли, принялись устраиваться на ночлег. Печь за это время раскалилась до такой степени, что пришлось подстелить на лежанку все наше барахло: телогрейки, брезент, оставшийся от полога Жеребы. Ни одну из шкур, лежавших на кровати, мы, помятуя об эксперименте проведенном Андреем с другой кроватью, трогать не стали. С полным желудком и в тепле я уснул мгновенно, будто слившись в одно целое с громадным, горячим телом печи. Последнее, что я слышал, это как ложился рядом со мной Андрей, но проснувшись среди ночи от приступа кашля, почувствовал, что
лежу на печи один. Богатырский храп, донесшийся до меня снизу, точно указал на расположение лейтенанта.
Проснулись мы уже днем, причем одновременно. Первое, что я почувствовал, вынырнув из объятий сна, это ни с чем не сравнимый запах русской печи, смесь пыли, извести и прогревшихся за ночь тряпок. Печь хоть и растратила былой
жар, но по-прежнему отдавала мягкое, материнское тепло. Повернув голову, я увидел, как в желтовато-коричневые стекла окон бился яркий солнечный свет.
- Юрка! - донеслось снизу. - Хватит спать, бездельник. Время уже одиннадцать часов, а ты все дрыхнешь.
Я свесил голову вниз. Лейтенант лежал на широкой скамейке у печки в одном исподнем, блаженно позевывая и почесывал волосатую грудь.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что встал в шесть часов утра и с тех пор бодрству ешь? - поддел я его. - И вообще, чего это ты раскомандовался? Может, твои часы давно уже не точное время показывают, а цену на картошку где-нибудь в Мурманске? Ты хоть их заводишь?
- Ну а как же. Это у меня автоматически. Перед сном, машинально, как робот. Ты вот скажи, как это ты там не зажарился на этой сковородке?
- Нет! - засмеялся я. - Мне тут хорошо. Так бы и не слезал всю зиму.
- А я не смог. Весь взопрел. Интересно, нас кормить сегодня будут или нет? Я что-то проголодался.
- Не знаю, будут, не будут... У меня пока другие планы, противоположные. Слазь со скамейки, а то сейчас оттопчу что-нибудь ненужное, - пугнул я его, сползая с печи в обнимку с телогрейкой. Под ехидные замечания Андрея я быстренько оделся и рысцой выскочил на улицу.
Солнце ослепило меня. От вчерашней пурги не осталось и следа. Чистое, безоблачное небо, легкий, игривый морозец, приятно бодривший после душной пыльной избы.
Я быстро нашел места общественного пользования, ничем не отличающиеся от точно таких же "мирских" заведений. Вернувшись к дому я застал Андрея делающего зарядку по всем армейским норам - голый торс, ноги на ширине плеч и интенсивные махи руками и ногами.
- Присоединяйся, - крикнул он мне между упражнениями.
- Нашел дурака, - хмыкнул я, а сам невольно залюбовался своим другом. Отросшие за время скитаний светло-русые чуть вьющиеся волосы и такая же окладистая борода с усами делали его похожим на сказочного богатыря. За время нашего похода Лейтенант прилично похудел, но мускулатура от этого стала рельефней и даже выигрывала в красоте. Андрей уже приступил к заключительной части своей зарядки - обтиранию снегом, когда из-за сарая, стоящего перед нашим домом, донесся какой-то шум, скрип снега и показались трое людей, тянущих за собой большие сани с аккуратно уложенными дровами.
Увидев нас, они встали как вкопанные. Одной из пристяжных этой странной "тройки" была ковыляющая со своей клюкой мать Пелагея. С другой стороны сани тащил молодой парень. Бросив на него беглый взгляд, я тут же понял, что у него явно не все дома. Характерные мутные глаза, поросшая густой щетиной шея, полуоткрытый рот с текущей по подбородку слюной. Стопроцентный деревенский дурачок.
Ну, а в самом центре, между этими двумя образчиками немощи, физической и умственной, стояла девушка, молодая, высокая, с прекрасной фигурой, проглядывающей сквозь все надетое на нее старое барахло - такой же, как на старухе, застиранный черно-серый платок и что-то вроде дохи до пят, некогда пушистой, но теперь изрядно вытертой. Ну это все я уже разглядел потом, а сначала я не мог оторвать глаз от ее лица. Девушке было лет двадцать, не больше. Все-таки существует в нашем мире абсолютная красота, независимая от наших вкусов, взглядов и привычек. Круглое красивое лицо с матово-белоснежной кожей, ровный, аккуратный носик, маленький рот с чуть припухшими алыми губами, темные брови... Но самое главное это были глаза! Таких я не встречал ни прежде, ни потом. Огромные, удивительно совершенной формы и редкого темно-синего цвета, они словно жили своей, особой и переменчивой жизнью. Сначала в них отразилось удивление, а затем в синем море ее очей разразился целый шторм. Обернувшись, я понял, что девушка смотрит на Андрея. Он так и стоял, выпрямившись во весь свой немалый рост, по пояс голый, с мокрым, блестящим мощным торсом, и машинально, сам не замечая того, продолжал держать в руках истекающий влагой ком снега. По лицу лейтенанта я понял, что он просто сражен этими невероятными глазами, да и девушка подалась всем телом вперед, а в глазах ее словно метались какие-то мысли, чувства, невысказанные слова.
Прервала этот диалог взглядов старуха. Она толкнула девушку в плечо и властным тоном приказала:
- Ну-ка, отвороти глаза-то, бесстыжая. А ты, - она напустилась на лейтенана. - Прикрой срам-то!
Мы поняли, что пляжные костюмы в этих краях не поощряются. Андрей накинул телогрейку, а "тройка гнедых" в это время дотащила сани до крыльца. Насколько я мог заметить, вся нагрузка ложилась на девушку. Старуха помогала ей скорее номинально, больше сил она тратила на то, чтобы не упасть на свежевыпавший снег. Дурачок, освободившись от кожаной упряжи, тут же загарцевал на месте, приплясывая и бессмысленно улыбаясь, а затем, прокричав что-то неподдающееся воспроизведению, побежал куда-то за дом, с глаз долой. Мать Пелагея не обратила на него никакого внимания и по очереди представила нам своих родичей:
- Это мои дети, Дарья и Глеб. На Дашку сильно глаза не пяльте, немая она, все понимает, а речи у ней не получается. А у поскребыша моего Господь и вовсе рассудок отнял.
Она машинально перекрестила лоб, а затем повернулась к дочери:
- Иди домой, и Глеба с собой забери.
Девушка послушно кивнула и пошла в сторону своего дома, благо и ненормальный ее братишка как раз проскакал туда же нелепой, запинающейся рысью. Но пройдя метров десять, она на ходу обернулась и снова взглянула на Андрея. И он, и я, и Пелагея - все заметили этот красноречивый взгляд, и старуха еще больше посуровела лицом, а потом неожиданно накинулась на меня:
- А ты чего на улицу выполз? Одной ногой уже в могиле, а туда же, на девок заглядываться?! Иди в дом!
Я как ошпаренный прихватил пару поленьев и бегом юркнул в избу. Старуха нагоняла на меня суеверный ужас. Вскоре пришел Андрей. С грохотом он свалил на пол толстые поленья. Бабка прошлепала в глубь избы вслед за ним, вытащила из-за пазухи тряпицу. В ней оказались какие-то коренья, сухие травы.
- Лечить тебя буду, - объявила мне Пелагея. - Но сначала тебя пропарить надо. Принеси-ка вон тот горшок.
Я поспешно притащил с полки, где стояла нехитрая посуда, большой глиняный сосуд.
- А ты растопи пока печь, потом воды мне натаскаешь, - велела она Андрею. Тот пожал плечами, быстро растопил печь и подхватил стоящие у стены деревянные ведра. Таких я еще не видел, даже сверху они были обиты не железным обручем, а
хитро обвязаны гибкими прутьями тальника. Колодец находился на главной площади, как раз за часовней, и я имел возможность наблюдать, как Андрей раскручивал огромный круговой ворот и наполнял ведра. Он уже подхватил их, собираясь идти обратно, когда из-за часовни появилась немая девушка. Остановившись как вкопанная, она уставилась на Андрея, прижимая к груди большой узелок
из серой ткани. Эту "встречу на Эльбе" заметила и старуха. При ее то больных ногах она чуть ли не бегом выскочила наружу и что-то прокричала дочери. Та нехотя тронулась к нашему дому, сопровождаемая явно растерянным Андреем.
Приняв из рук дочери узелок, Пелагея что-то резко буркнула ей, и та поспешно пошла домой, не забыв при этом бросить быстрый взгляд на Лейтенанта.
Мне стало смешно, но другу приходилось туго. После пламенных взоров девушки Андрею приходилось иметь дело с испепеляющими взглядами черных как уголь глаз старухи.
В узле, принесенном Дарьей, оказались уже почищенные картофель, морковь и что-то большое, разрезанное на куски. Потом я узнал, что это была репа. Бабка все это мелко порезала и сложила в горшок, не забыв посолить странного цвета серой
солью из деревянной солонки. Андрей, наблюдавший за всем этим со стороны, спросил:
- Бабушка, а у вас что, пост или вы вегетарианцы?
Старуха настороженно посмотрела на него, и Лейтенант поспешно исправился:
- Ну, мяса не едите, только овощи...
Пелагея еще больше посуровела, только руки дрогнули.
- Мясо у нас теперь, касатик, по большим праздникам. Как муж мой Аввакум умер два года назад, и на охоту ходить стало некому. Редко какой зверь в яму попадет, за ними ведь тоже присмотр нужен.
Про какие ямы идет речь, я толком не понял, но осознал, что житуха в скиту далеко не сахар.
- А что, кроме вас троих, в скиту больше никого нет? - растерянно спросил Андрей. Пелагея молча кивнула. Об этом мы должны были догадаться и раньше. Еще с вечера ни в одном из окон мы не видели света, а с утра снег вокруг домов оставался девственно чист. Постепенно, слово за слово, мы выспросили у старухи почти все про их несладкую жизнь. Происходило это в течение всего дня, Пелагея не спеша готовила нам завтрак, потом обед, гоняла Лейтенанта с неподъемными ведрами к колодцу, растирала в деревянной ступке коренья и рассказывала не очень охотно, но откровенно и до конца.
"Скиту на падуне", так называлось это место, исполнилось более ста пятидесяти лет. Основали его пять семей отколовшихся от староверов лютого "филаретовского толка". Для нас с Андреем все это звучало китайской грамотой. Все, что мы поняли из объяснений Пелагеи, исповедывали эти люди полное отделение от мирской жизни и спокойное ожидание Страшного суда. Самым почитаемым святым в них считался протопоп Аввакум, каждого первенца в семье непременно называли этим именем.
- Значит, Глеб у вас не первый? - спросил Андрей, явно не уловивший всех тонкостей семейных связей троих обитателей скита. Еще бы, гораздо больше его занимали невероятные глазищи Дарьи.
- Да нет, ты что, - отмахнулась старуха. - Я же говорю, поскребыш, восьмой он у меня.
- А где же остальные? - невольно спросил я.
Бабка отложила пестик и, чуть покачивая головой, начала припоминать.
- Аввакум, мой первенький, со скалы упал, за горным козлом охотился. Гавриил и Агафья в младенчестве умерли, горлышком маялись. Семен в реке утонул, Ларивон простыл сильно, не выходила. Господь не сподобил. Самый красивый у меня был, высокий, сильный, двадцать годков только в ту пору ему стукнуло.
- А сколько же вам лет? - спросил я, пытаясь представить, сколько же могло стукнуло Пелагее, когда она родила последнего.
- Шестой десяток уже идет, пятьдесят два на Покров минуло.
Хорошо, что я сидел, а то повторил бы движение Андрея, как раз привставшего со скамьи и плюхнувшегося обратно. Мы-то считали, что суровой хозяйке нашей как минимум лет семьдесят, а ей всего-то ничего! По обычным советским меркам еще и до пенсии бы не доработала!
"Господи, что же ей пришлось пережить, если она так не по годам состарилась?"- растерянно подумал я. Старуха, похоже, поняла нас.
- Да у нас много и не живут. Раньше по-другому было, сказывают, да при мне только дед Аввакум Редин до семидесяти дотянул.
Мне это показалось странным, я невольно вспомнил покойного деда Игната, оттарабанившего двадцать лет в лагерях и выглядевшего в свои семьдесят с гаком просто богатырем.
По ходу дела старуха сунула большими деревянными щипцами в печь два камня размером чуть ли не с мою голову и опустила загоревшиеся щипцы в кадушку с водой, стоявшую под лучиной. Вскоре после этого в печь последовал и небольшой чугунок.
- А куда же все остальные девались? Другие семьи? - спросил Андрей.
- Да повымерли все потихоньку. Зимины в мир было ушли, они раньше в этой избе жили. Лет через пять один Мирон вернулся, весь израненный, года не прожил, помер. Революция у вас там какая-то в миру была, вот их и закрутило в бесовом колесе. А остальные потихоньку, друг за дружкой ушли. Сначала старшие, потом и младшие. Провинились мы, видно, перед Господом, вот и наказал нас, перевел весь род.
- А что у вас с ногами? - не унимался Андрей.
- Да болят, суставы ломит. Еле хожу, по ночам перед дождем криком кричу. И ноги ломит, и пальцы. Это у всех здешних, рок такой, проклятие Божье. Сперва-то ничего такого не было. Это вот уж последние три поколения мучаются. В вере,
я думаю, мы пошатнулись, грехов много.
От этих разговоров мне стало не по себе. И я искренне обрадовался, когда Пелагея, пошурудив в печи рогачом, вытащила чугунок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65