«За плотника помолвлена она». Ведь она имеет плотника, но не от совокупления с ним — плотник тот, которого она рождает».
— Ты меня совсем запутал, — капризничала Алёна.
— Разберёмся! — весело отвечал Стас.
И они читали дальше:
— «Все кумиры пали ниц, а стоял только один кумир — Источник, на котором очутился царский венец, составленный из драгоценных камней андракса и смарагда. Над венцом остановилась звезда».
— Вот! — воздевал палец Стас. — Звезда! Сейчас и начнётся:
— «Увидев это, царь тотчас же приказал привести всех премудрых. Пришедшие во дворец, когда увидели звезду над Источником, венец из каменей, и кумиров, на землю павших, сказали: „В Иудее возникло то царство, которое уничтожит всякую память об иудеях, а то, что боги повержены ниц, означает, что пришел конец их власти. И теперь, царь, отправь послов в Иерусалим: там найдёшь сына Вседержителя, которого нянчат женские руки“.
И дальше они читали, радуясь, что царь отправил вслед за звездой находившихся в его царстве магов, с дарами.
— «И пришли они, и сказали старейшинам иудейским: „Родился тот, кого вы называете Мессией“.
В следующем году Стас вошёл в фавор к отцу Афиногену, Как когда-то покойного Кормчего подкупило знание Стасом счёта, так теперь Афиноген млел, наблюдая за его художественными упражнениями. В монастыре отстроили уже и храм, и колокольню, иконы для алтаря купили, а расписывать стены было некому, ввиду церковного раздрая из-за реформ. А Стас однажды, в лёгком подпитии, куском древесного угля в несколько взмахов изобразил на белёной стене рублёвскую «Троицу». Два монаха, бывшие в тот момент в храме, и добежать до него не успели, а дело было уже сделано. Конечно, надавали ему тумаков и выкинули за ворота.
А на другой день сами пришли и смиренно звал и его к отцу-настоятелю. И началась у Стаса дружба со стариком.
С удивлением узнал он, что Афиноген, как только мог, изыскивал средства для монастыря, а сам жил скудно.
— Не мы суть важны, — говорил он, — а Бог, — а потому и место, где люди Богу служат. Бог суть общее наше, ему отдать ничего не жалко. Предвратье Божие красивым должно держати. Есть ли в душе твоей, Стас, для такой работы сила?
— Есть сила, — ответил Стас и три года отдал росписи храма. Крестьяне зауважали его неимоверно; при встрече некоторые шапки снимали, кланялись в пояс. Дашенька детей на экскурсии приводила, показать, как тятенька работает. Знала, что не настоящий он ей отец, а всё же…
С Афиногеном лишь однажды они пособачились, и из-за чего? — из-за той самой книги! Стас-то, по правде говоря, не догадывался, что она из числа запрещённых. И почал как-то цитировать из неё кусками при святом отце. Тот просто в ярость пришёл:
— Как смеешь ты!.. Это же глумление, прости, Господи! Будто Христос не от Девы, а от блудницы Геры и от бесов языческих — от Кроноса и Зевса, а не от праведных отцов Авраама, Иессея и Давида!
Потом они неделю дулись друг на друга, не разговаривали. А когда помирились, старик плакал.
В июне 1672 года, когда роспись доведена была уже под самый купол, служили здравицу новорожденному царевичу, явившемуся в свет в День святого Исаакия Далматского. Паче чаяния имя младенца названо не было. Но в храме все о том помалкивали, и только дома дали волю языкам. Лишь в августе объявили имя: у царя Алексея Михайловича родился сын Пётр.
Полтора месяца спустя Стас и Алёна выдали замуж Дарью. Свадьба наделала шуму! Сватать приехали ажио из Москвы, целый обоз: Тимофей, племянник важнющего купца Аверкия Кириллова торговавшего со всем белым светом, с челядью. Откуда только Узнали? Не иначе дед невесты, купец Минай Силов подсказал. Монастырю жених денег пожаловал вдосталь; отгуляли в Плоскове, уехали в Москву. Стас и Алёнушку с молодыми отпустил: пусть подивится на стольный град.
Тем более работа над росписью храма шла к концу, и он замыслил на месяцок перебраться жить в монастырь, чтоб не тратить время на дорогу.
Так и сделал. Взял с собой одеялко, телогреечку — холодно уже было в октябре на верхотуре, на шатких жёрдочках, перекинутых меж узких окон; столовался у монахов. И ещё была при нём любимая книга. В минуты отдыха листал её, а когда лез наверх, то прятал за вынимающийся камень в стене позади алтаря.
За месяц, при помощи опытного штукатура и мальчика-краскотёра, добрался он до самого верха, и надлежало ему в завершение работы писать Богоматерь с младенцем. Стас даже не пошёл советоваться с отцом Афиногеном, как раньше делал, прежде чем браться за лики святых угодников. Младенца он напишет, а уж лик-то Богоматери сиял перед его внутренним взором и без советов настоятеля:
«А дитятко на земле сидело, по второму году, с лицом, отчасти похожим на лицо матери. А сама росту была такого, что должна была смотреть снизу вверх, а тело имела нежное, а волосы на голове цвета пшеницы. А мы, имея с собой юношу-живописца, их изображения отнесли в свою страну, и они были положены в том храме, в котором было проречение. Надпись же в Диопетовой кумирнице такова: «Солнцу Богу великому царю Исусу персидская держава вписала».
В абсолютной сосредоточенности он заканчивал этот портрет. Похожа? Сделал шаг назад, присмотрелся. Похожа! Это — навсегда, портрет любимой. Навсегда. Ещё шаг назад.
На каменный пол собора он рухнул из-под купола без единого вскрика.
Пенсильвания — Россия, 2010 год
11 марта 1801 года Николай Викторович Садов — по здешним меркам высокий, военной выправки мужчина — шагал по Невскому проспекту. Любой прохожий, глядя на него, сделал бы вывод, что ему чуть меньше тридцати и что родился он во время русско-турецкой войны и пугачёвского бунта. Но такой прохожий-верхогляд оказался бы прав только в одном: настоящему Николаю Садову действительно было чуть меньше тридцати, а именно двадцать семь лет. Родился он в Америке в 1983 году, после Англо-американской войны; среди друзей был известен как Ник, дед Отто звал его Клаусом, а иногда обращался официально — Николаус фон Садофф. Его друзей в родном Харрисвилле это сбивало с толку: Ник считал себя русским, ну в крайнем случае американцем русского происхождения, и вдруг — «фон»!
А в этом мире Николай Садов, как физическое тело и личность, появился всего лишь три года назад. Сегодня, мартовским вечером, он шёл по Невскому проспекту, и лёгкая улыбка играла на его губах под изящно подстриженной щёточкой усов. Он заранее чувствовал себя победителем, зная: ничто не помешает ему спасти от смерти русского императора Павла Петровича.
Места более скучного, чем городишко Харрисвилл, в котором Николай родился и жил, не было нигде и никогда. Улицы вдоль и улицы поперёк — абсолютно одинаковые. Одинаковые магазины с одинаковыми товарами; одинаковые бары с одинаковыми напитками; на всех телеканалах одинаковая реклама и одинаковые новости. Нечего и говорить, что во всех семьях Харрисиилла родители, с одинаковыми улыбками погуляв вечерком с одинаковыми малышами, расходились по своим одинаковым домам и вели совершенно идентичные разговоры!
И только одна семья в городе была не такая, как все. Это была семья Садовых.
Садовы перебрались в Америку из Мюнхена в начале двадцатого века. А основатель их рода был русским; как он попал в Баварию, осталось неизвестным. Он был художником настолько знаменитым, что, уже поселившись в Америке, Садовы продали как-то один только портрет его кисти и жили потом на эти деньги много лет припеваючи.
В 1705 году у этого русского родился сын, которого назвали Эмануэлем в честь курфюрста. В 1722 году юношу взяли пажом во дворец наследного принца Карла Альбрехта в связи с женитьбой принца на дочери императора Иосифа. Эмануэль был при нём и когда тот стал курфюрстом Баварским, и когда стал богемским королем в Праге, и когда был коронован императором Священной Римской империи. Эмануэль стал первым Садовым, получившим дворянскую приставку «фон».
Историю своей семьи фон Садовы знали! Но тайна их и гордость была не в том, что их предки служили королям и императорам, становились маршалами и дипломатами. Тайна была в удивительной способности некоторых из их рода, оставаясь в своём времени, одновременно уноситься в совсем другие времена! Незадолго до своей смерти основатель фамилии поведал Эмануэлю, чтобы он не боялся смерти родителя, что они ещё, может, увидятся.
Жалко, что не все Садовы получали такой дар… Но знали о нём все. А один из них, правнук Эмануэля, в 1805 году составил подробное письменное изложение легенды, и следующие Садовы пополняли этот манускрипт, записывая свои мысли.
Николаус впервые «провалился в прошлое», когда ему было двадцать пять лет. И после долгих обсуждений они с отцом решили, что надо перебираться в Россию. Раз Господь дал ему такую способность, надо её использовать. Но где? Неужели в Харрисвилле? Нет, в этом медвежьем углу делать историю бесполезно. Россия!
Будь жив дед Николая и, соответственно, отец Виктора, Отто, который как раз предпочитал называться фамилией фон Садофф, не миновать бы им лекции о необходимости возрождения Великой Германии. Уж этот-то был прожжённым германофилом! Он даже собственного сына Виктора предпочитал звать Герхардом. Если бы не жена, русская по происхождению, пришлось бы и его сыну, и внуку стать «истинными арийцами»…
Жена деда, бабушка Зоря, была эмигранткой во втором поколении. Её отец в 1918 году в числе всех прочих большевиков был в Петрограде приговорён к смертной казни через повешение. Но Лавр Корнилов не решился привести приговор в исполнение, опасаясь народных масс, среди которых короткие хлёсткие лозунги большевиков были достаточно популярны — недаром над ними трудились лучшие умы германского Генштаба! Виселица была заменена высылкой, и отец Зори, Леонид Петрович, или просто Лео, прибыл в Германию на знаменитом пароходе, который одни называли шпионским, потому что на нём выслали всю большевистскую верхушку, а другие — царским, ибо на борту вместе с большевиками находились Романовы всем своим семейством. Были и такие, кто называл пароход профессорским, поскольку на нём отправили подальше от России заодно и некоторых «вредных» учёных вроде Бердяева и Плеханова.
В 1923 году, устав от унизительного существования на нищенское пособие, устав грызться с соратниками по партии за место в истории, Лео отбыл вместе с женою в Новый Свет (откликнувшись на письмо старого фон Садова, с которым был знаком ещё в эсдековскую свою молодость; он проводил её в основном в эмиграции). В том же году родилась у них дочь Зоря, которую они, несмотря на все передряги, воспитали как русскую.
К тому времени увлечение большевизмом в Америке сошло на нет, и даже его лидера Троцкого все забыли. Пришлось бывшему партийному функционеру искать работу. Пожив на случайные заработки, он устроился на мясобойне и прошёл путь от забойщика до менеджера. Время от времени встречался с семьёй своих друзей Садовых и брал с собой дочку. Так она познакомилась с симпатичным Отто, бредившим Великой Германией. Она с ним, хоть он и был старше её лет на десять, с ходу вступила в спор, доказывая, что великой его несчастная Германия может стать только в союзе с Россией, которая как раз действительно великая, только жить там холодно, а то она бы показала миру…
В светлые пятидесятые у Отто и Зори наконец родился первенец — сын Виктор; Зоря была счастлива, ведь ей было уже за тридцать, а Отто перевалило на пятый десяток. Немного позже появилась и дочь, Наташа.
* * *
Идя по Санкт-Петербургу 1801 года, Николай улыбался, вспоминая рассказ отца. Когда тому исполнилось тринадцать лет, дед Отто решил открыть ему великую тайну семьи фон Садофф. Но прежде он дождался отъезда своей дражайшей половины. Во-первых, Зоря Леонидовна обладала наследственной склонностью к неистовым дискуссиям по любому поводу и не преминула бы встрять в мужской разговор, уведя его бог знает куда. Во-вторых, она-то семейной легенды не знала, а стало быть, услышав, как муж на полном серьёзе рассказывает ребёнку о путешествиях в прошлое… чёрт знает как поступила бы. Возможно, и в лечебницу для душевнобольных сдала бы деда.
Поэтому, дождавшись, когда фрау Садов уедет в городок Манхейм за покупками, Отто посадил Виктора на табурет и торжественно объявил ему, что сейчас расскажет нечто важное. Этот разговор Виктор запомнил навсегда, и много лет спустя, посмеиваясь, в лицах пересказал его своему сыну, то есть Нику. Когда это было-то? — говорил он. Ах да, в 1968 году!
А изюминка была в том, что, когда старому Отто влетело на ум посвящать наследника в семейную тайну, у того с утра пучило живот, но от страха перед отцом он это скрыл.
— Известно ли вам, молодой человек, — начал Отто, — что жизнь каждого человека подчинена исполнению некоего предназначения, определяемого свыше?
Виктор кивнул, сделав внимательное лицо. Тут ему особенно притворяться не приходилось: он и так должен был проявлять крайнюю внимательность, чтобы не обделаться ненароком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Ты меня совсем запутал, — капризничала Алёна.
— Разберёмся! — весело отвечал Стас.
И они читали дальше:
— «Все кумиры пали ниц, а стоял только один кумир — Источник, на котором очутился царский венец, составленный из драгоценных камней андракса и смарагда. Над венцом остановилась звезда».
— Вот! — воздевал палец Стас. — Звезда! Сейчас и начнётся:
— «Увидев это, царь тотчас же приказал привести всех премудрых. Пришедшие во дворец, когда увидели звезду над Источником, венец из каменей, и кумиров, на землю павших, сказали: „В Иудее возникло то царство, которое уничтожит всякую память об иудеях, а то, что боги повержены ниц, означает, что пришел конец их власти. И теперь, царь, отправь послов в Иерусалим: там найдёшь сына Вседержителя, которого нянчат женские руки“.
И дальше они читали, радуясь, что царь отправил вслед за звездой находившихся в его царстве магов, с дарами.
— «И пришли они, и сказали старейшинам иудейским: „Родился тот, кого вы называете Мессией“.
В следующем году Стас вошёл в фавор к отцу Афиногену, Как когда-то покойного Кормчего подкупило знание Стасом счёта, так теперь Афиноген млел, наблюдая за его художественными упражнениями. В монастыре отстроили уже и храм, и колокольню, иконы для алтаря купили, а расписывать стены было некому, ввиду церковного раздрая из-за реформ. А Стас однажды, в лёгком подпитии, куском древесного угля в несколько взмахов изобразил на белёной стене рублёвскую «Троицу». Два монаха, бывшие в тот момент в храме, и добежать до него не успели, а дело было уже сделано. Конечно, надавали ему тумаков и выкинули за ворота.
А на другой день сами пришли и смиренно звал и его к отцу-настоятелю. И началась у Стаса дружба со стариком.
С удивлением узнал он, что Афиноген, как только мог, изыскивал средства для монастыря, а сам жил скудно.
— Не мы суть важны, — говорил он, — а Бог, — а потому и место, где люди Богу служат. Бог суть общее наше, ему отдать ничего не жалко. Предвратье Божие красивым должно держати. Есть ли в душе твоей, Стас, для такой работы сила?
— Есть сила, — ответил Стас и три года отдал росписи храма. Крестьяне зауважали его неимоверно; при встрече некоторые шапки снимали, кланялись в пояс. Дашенька детей на экскурсии приводила, показать, как тятенька работает. Знала, что не настоящий он ей отец, а всё же…
С Афиногеном лишь однажды они пособачились, и из-за чего? — из-за той самой книги! Стас-то, по правде говоря, не догадывался, что она из числа запрещённых. И почал как-то цитировать из неё кусками при святом отце. Тот просто в ярость пришёл:
— Как смеешь ты!.. Это же глумление, прости, Господи! Будто Христос не от Девы, а от блудницы Геры и от бесов языческих — от Кроноса и Зевса, а не от праведных отцов Авраама, Иессея и Давида!
Потом они неделю дулись друг на друга, не разговаривали. А когда помирились, старик плакал.
В июне 1672 года, когда роспись доведена была уже под самый купол, служили здравицу новорожденному царевичу, явившемуся в свет в День святого Исаакия Далматского. Паче чаяния имя младенца названо не было. Но в храме все о том помалкивали, и только дома дали волю языкам. Лишь в августе объявили имя: у царя Алексея Михайловича родился сын Пётр.
Полтора месяца спустя Стас и Алёна выдали замуж Дарью. Свадьба наделала шуму! Сватать приехали ажио из Москвы, целый обоз: Тимофей, племянник важнющего купца Аверкия Кириллова торговавшего со всем белым светом, с челядью. Откуда только Узнали? Не иначе дед невесты, купец Минай Силов подсказал. Монастырю жених денег пожаловал вдосталь; отгуляли в Плоскове, уехали в Москву. Стас и Алёнушку с молодыми отпустил: пусть подивится на стольный град.
Тем более работа над росписью храма шла к концу, и он замыслил на месяцок перебраться жить в монастырь, чтоб не тратить время на дорогу.
Так и сделал. Взял с собой одеялко, телогреечку — холодно уже было в октябре на верхотуре, на шатких жёрдочках, перекинутых меж узких окон; столовался у монахов. И ещё была при нём любимая книга. В минуты отдыха листал её, а когда лез наверх, то прятал за вынимающийся камень в стене позади алтаря.
За месяц, при помощи опытного штукатура и мальчика-краскотёра, добрался он до самого верха, и надлежало ему в завершение работы писать Богоматерь с младенцем. Стас даже не пошёл советоваться с отцом Афиногеном, как раньше делал, прежде чем браться за лики святых угодников. Младенца он напишет, а уж лик-то Богоматери сиял перед его внутренним взором и без советов настоятеля:
«А дитятко на земле сидело, по второму году, с лицом, отчасти похожим на лицо матери. А сама росту была такого, что должна была смотреть снизу вверх, а тело имела нежное, а волосы на голове цвета пшеницы. А мы, имея с собой юношу-живописца, их изображения отнесли в свою страну, и они были положены в том храме, в котором было проречение. Надпись же в Диопетовой кумирнице такова: «Солнцу Богу великому царю Исусу персидская держава вписала».
В абсолютной сосредоточенности он заканчивал этот портрет. Похожа? Сделал шаг назад, присмотрелся. Похожа! Это — навсегда, портрет любимой. Навсегда. Ещё шаг назад.
На каменный пол собора он рухнул из-под купола без единого вскрика.
Пенсильвания — Россия, 2010 год
11 марта 1801 года Николай Викторович Садов — по здешним меркам высокий, военной выправки мужчина — шагал по Невскому проспекту. Любой прохожий, глядя на него, сделал бы вывод, что ему чуть меньше тридцати и что родился он во время русско-турецкой войны и пугачёвского бунта. Но такой прохожий-верхогляд оказался бы прав только в одном: настоящему Николаю Садову действительно было чуть меньше тридцати, а именно двадцать семь лет. Родился он в Америке в 1983 году, после Англо-американской войны; среди друзей был известен как Ник, дед Отто звал его Клаусом, а иногда обращался официально — Николаус фон Садофф. Его друзей в родном Харрисвилле это сбивало с толку: Ник считал себя русским, ну в крайнем случае американцем русского происхождения, и вдруг — «фон»!
А в этом мире Николай Садов, как физическое тело и личность, появился всего лишь три года назад. Сегодня, мартовским вечером, он шёл по Невскому проспекту, и лёгкая улыбка играла на его губах под изящно подстриженной щёточкой усов. Он заранее чувствовал себя победителем, зная: ничто не помешает ему спасти от смерти русского императора Павла Петровича.
Места более скучного, чем городишко Харрисвилл, в котором Николай родился и жил, не было нигде и никогда. Улицы вдоль и улицы поперёк — абсолютно одинаковые. Одинаковые магазины с одинаковыми товарами; одинаковые бары с одинаковыми напитками; на всех телеканалах одинаковая реклама и одинаковые новости. Нечего и говорить, что во всех семьях Харрисиилла родители, с одинаковыми улыбками погуляв вечерком с одинаковыми малышами, расходились по своим одинаковым домам и вели совершенно идентичные разговоры!
И только одна семья в городе была не такая, как все. Это была семья Садовых.
Садовы перебрались в Америку из Мюнхена в начале двадцатого века. А основатель их рода был русским; как он попал в Баварию, осталось неизвестным. Он был художником настолько знаменитым, что, уже поселившись в Америке, Садовы продали как-то один только портрет его кисти и жили потом на эти деньги много лет припеваючи.
В 1705 году у этого русского родился сын, которого назвали Эмануэлем в честь курфюрста. В 1722 году юношу взяли пажом во дворец наследного принца Карла Альбрехта в связи с женитьбой принца на дочери императора Иосифа. Эмануэль был при нём и когда тот стал курфюрстом Баварским, и когда стал богемским королем в Праге, и когда был коронован императором Священной Римской империи. Эмануэль стал первым Садовым, получившим дворянскую приставку «фон».
Историю своей семьи фон Садовы знали! Но тайна их и гордость была не в том, что их предки служили королям и императорам, становились маршалами и дипломатами. Тайна была в удивительной способности некоторых из их рода, оставаясь в своём времени, одновременно уноситься в совсем другие времена! Незадолго до своей смерти основатель фамилии поведал Эмануэлю, чтобы он не боялся смерти родителя, что они ещё, может, увидятся.
Жалко, что не все Садовы получали такой дар… Но знали о нём все. А один из них, правнук Эмануэля, в 1805 году составил подробное письменное изложение легенды, и следующие Садовы пополняли этот манускрипт, записывая свои мысли.
Николаус впервые «провалился в прошлое», когда ему было двадцать пять лет. И после долгих обсуждений они с отцом решили, что надо перебираться в Россию. Раз Господь дал ему такую способность, надо её использовать. Но где? Неужели в Харрисвилле? Нет, в этом медвежьем углу делать историю бесполезно. Россия!
Будь жив дед Николая и, соответственно, отец Виктора, Отто, который как раз предпочитал называться фамилией фон Садофф, не миновать бы им лекции о необходимости возрождения Великой Германии. Уж этот-то был прожжённым германофилом! Он даже собственного сына Виктора предпочитал звать Герхардом. Если бы не жена, русская по происхождению, пришлось бы и его сыну, и внуку стать «истинными арийцами»…
Жена деда, бабушка Зоря, была эмигранткой во втором поколении. Её отец в 1918 году в числе всех прочих большевиков был в Петрограде приговорён к смертной казни через повешение. Но Лавр Корнилов не решился привести приговор в исполнение, опасаясь народных масс, среди которых короткие хлёсткие лозунги большевиков были достаточно популярны — недаром над ними трудились лучшие умы германского Генштаба! Виселица была заменена высылкой, и отец Зори, Леонид Петрович, или просто Лео, прибыл в Германию на знаменитом пароходе, который одни называли шпионским, потому что на нём выслали всю большевистскую верхушку, а другие — царским, ибо на борту вместе с большевиками находились Романовы всем своим семейством. Были и такие, кто называл пароход профессорским, поскольку на нём отправили подальше от России заодно и некоторых «вредных» учёных вроде Бердяева и Плеханова.
В 1923 году, устав от унизительного существования на нищенское пособие, устав грызться с соратниками по партии за место в истории, Лео отбыл вместе с женою в Новый Свет (откликнувшись на письмо старого фон Садова, с которым был знаком ещё в эсдековскую свою молодость; он проводил её в основном в эмиграции). В том же году родилась у них дочь Зоря, которую они, несмотря на все передряги, воспитали как русскую.
К тому времени увлечение большевизмом в Америке сошло на нет, и даже его лидера Троцкого все забыли. Пришлось бывшему партийному функционеру искать работу. Пожив на случайные заработки, он устроился на мясобойне и прошёл путь от забойщика до менеджера. Время от времени встречался с семьёй своих друзей Садовых и брал с собой дочку. Так она познакомилась с симпатичным Отто, бредившим Великой Германией. Она с ним, хоть он и был старше её лет на десять, с ходу вступила в спор, доказывая, что великой его несчастная Германия может стать только в союзе с Россией, которая как раз действительно великая, только жить там холодно, а то она бы показала миру…
В светлые пятидесятые у Отто и Зори наконец родился первенец — сын Виктор; Зоря была счастлива, ведь ей было уже за тридцать, а Отто перевалило на пятый десяток. Немного позже появилась и дочь, Наташа.
* * *
Идя по Санкт-Петербургу 1801 года, Николай улыбался, вспоминая рассказ отца. Когда тому исполнилось тринадцать лет, дед Отто решил открыть ему великую тайну семьи фон Садофф. Но прежде он дождался отъезда своей дражайшей половины. Во-первых, Зоря Леонидовна обладала наследственной склонностью к неистовым дискуссиям по любому поводу и не преминула бы встрять в мужской разговор, уведя его бог знает куда. Во-вторых, она-то семейной легенды не знала, а стало быть, услышав, как муж на полном серьёзе рассказывает ребёнку о путешествиях в прошлое… чёрт знает как поступила бы. Возможно, и в лечебницу для душевнобольных сдала бы деда.
Поэтому, дождавшись, когда фрау Садов уедет в городок Манхейм за покупками, Отто посадил Виктора на табурет и торжественно объявил ему, что сейчас расскажет нечто важное. Этот разговор Виктор запомнил навсегда, и много лет спустя, посмеиваясь, в лицах пересказал его своему сыну, то есть Нику. Когда это было-то? — говорил он. Ах да, в 1968 году!
А изюминка была в том, что, когда старому Отто влетело на ум посвящать наследника в семейную тайну, у того с утра пучило живот, но от страха перед отцом он это скрыл.
— Известно ли вам, молодой человек, — начал Отто, — что жизнь каждого человека подчинена исполнению некоего предназначения, определяемого свыше?
Виктор кивнул, сделав внимательное лицо. Тут ему особенно притворяться не приходилось: он и так должен был проявлять крайнюю внимательность, чтобы не обделаться ненароком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64