Мы свернули с нашего курса к западу, чтобы осмотреть это место: снежная горка, почти засыпанная зимними штормами; флаг на бамбуковой мачте, от которого остался лишь обрывок истончившейся до нитей ткани; пустая банка из-под масла да сохранившиеся следы, торчащие на несколько дюймов над поверхностью льда. При определенных погодных условиях случается, что снег, спрессованный под тяжестью шагов человека, остается на месте, тогда как мягкий снег вокруг следов тает или уносится ветром. Вывернутые наизнанку следы стояли там все эти месяцы, словно цепочка колодок сапожника, — на редкость необычное зрелище.
Других подобных стоянок мы на своем пути не встретили. Я думаю, что в целом наш путь пролегал восточнее маршрута мистера Шеклтона. Хуана, наш картограф, хорошо подготовилась к экспедиции и очень тщательно, скрупулезно фиксировала весь маршрут, однако оборудованием мы располагали самым примитивным: теодолит на треножнике, секстант с искусственным горизонтом, два компаса и хронометры. Пройденные расстояния мы замеряли с помощью колеса со счетчиком, укрепленного на санях.
Через день после того, как мы миновали стоянку мистера Шеклтона, я впервые ясно увидела вдали среди гор на юго-востоке огромный ледник, через который нам предстояло подняться с барьерного ледника на уровне моря до плато на высоте десяти тысяч футов. Перед нами словно распахнулись чудесные ворота, слева и справа сжатые огромными каменными колоннами. Зоя и Хуана назвали вытекающую из ворот ледяную реку ледником Флоренс Найтингейл в честь англичанки, которая в определенном смысле вдохновила и направила нашу экспедицию; образ этой очень смелой и весьма необычной леди воплощает в себе, возможно, все самые хорошие и самые странные черты, присущие островной расе британцев. Разумеется, на всех картах ледник носит то имя, которое дал ему мистер Шеклтон, — ледник Бирдмора.
Подъем по леднику оказался делом нелегким. Сначала наш путь пролегал по довольно ровной и хорошо размеченной вспомогательной группой местности, но через несколько дней стали встречаться ужасные пропасти и лабиринты занесенных снегом трещин от фута до тридцати шириной и от тридцати до тысячи футов глубиной. Шаг за шагом мы продвигались вперед и вверх, проведя на леднике целых пятнадцать дней. В начале пути погода стояла теплая, до двадцати градусов по Фаренгейту, и в душные ночи, наполненные светом, наши маленькие палатки становились удивительно неудобными. Все мы в той или иной степени пострадали от снежной слепоты, и это как раз тогда, когда острое зрение было необходимо нам, чтобы уверенно выбирать дорогу среди торосов и расселин в измученном теле ледника, а также чтобы просто наслаждаться красотами вокруг нас, ибо каждый день являл нашим взорам все новые и новые безымянные величавые пики на западе и юго-западе: вершина за вершиной, долина за долиной, голый камень и снег, застывшие в середине бесконечного дня.
Всем этим горным вершинам мы давали имена, но не очень серьезно, поскольку не рассчитывали, что наши открытия станут достоянием географов. У Зои обнаружился настоящий дар придумывать названия, и это благодаря ей на некоторых самодельных картах, до сих пор хранящихся по чердакам нескольких домов в тихих южноамериканских предместьях, встречаются такие любопытные места, как «Большой нос Боливара», «Я — генерал Росас», «Творец облаков», «Чей палец?» и «Трон Девы Марии Южного Креста». Когда мы выбрались наконец на высокогорное плато, огромную внутриконтинентальную равнину, именно Зоя назвала ее «пампасами», утверждая, что вокруг нас бродят огромные стада невидимых животных. Призрачные стада, пасущиеся на обметаемом поземкой снегу, а их гаучо — беспокойные, безжалостные ветры. Мы все тогда немного тронулись от усталости, большой высоты — все-таки двенадцать тысяч футов над уровнем моря, — холода, задувающего ветра и сияющих колец или крестов вокруг солнц, которых, как нам иногда казалось, на небосводе было сразу три или четыре.
Это место совсем не для людей. Нам следовало повернуть назад, но, с такими трудностями добравшись туда, мы сочли необходимым продолжить путь, по крайней мере, какое-то время.
Когда началась метель и стало очень холодно, нам пришлось в течение тридцати часов оставаться в палатках в спальных мешках. Отдыху мы конечно были рады, но больше всего нам хотелось тепла, которого на всей этой ужасной равнине не осталось нигде, кроме как в наших венах. Почти все тридцать часов мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, а под нами был лед в две мили толщиной.
Потом внезапно небо очистилось, и на плато пришла хорошая погода: двенадцать ниже нуля и не очень сильный ветер. Мы втроем выползли из палатки как раз в тот момент, когда наши подруги выбирались из второй. Карлотта сказала, что ее команда хочет вернуться. Пепита чувствовала себя плохо, и даже после отдыха во время метели температура у нее не поднималась выше девяноста четырех градусов. Сама Карлотта дышала с трудом. Зоя еще держалась, но сказала, что лучше останется с подругами и поможет им в трудной ситуации, вместо того чтобы продолжать двигаться к полюсу. Мы вылили четыре унции писко, оставленные до Рождества, в какао за завтраком, откопали палатки, нагрузили сани и расстались на пронизанной белым светом беспощадной равнине.
К тому времени наши сани стали заметно легче, и мы продолжали двигаться к югу. Хуана ежедневно вычисляла наши координаты, и 22 декабря 1909 года мы достигли Южного полюса. Погода как всегда не радовала, и абсолютно ничего там не нарушало монотонности унылой белизны. Мы обсудили, стоит ли нам оставить на полюсе какой-нибудь знак, например, пирамиду из снежных кирпичей или флаг на штоке от палатки, и решили, что делать это незачем. Все то, что мы могли сделать, все то, чем мы были, не имело никакого значения в этом ужасном месте. Мы поставили палатку на час, чтобы попить чаю и отдохнуть, а затем сняли наш «Лагерь 90ь». Долорес, стоявшая, как обычно терпеливо, впрягшись в ремни от саней, взглянула на снег: он смерзся так плотно, что на нем не осталось даже следов нашего посещения.
— Куда? — спросила она.
— На север, — ответила Хуана.
Конечно же, она пошутила, потому что в этой точке планеты нет другого направления, но мы даже не засмеялись: губы наши потрескались от мороза, и смех причинял слишком много боли. Вскоре группа отправилась в обратный путь. Ветер дул нам в спины, подталкивая нас и срезая острые кромки с волн застывшего снега.
Всю следующую неделю метель преследовала нас, как стая бешеных собак. Я даже не могу описать свои ощущения. Мне начало казаться, что нам не следовало ходить к полюсу. Порой мне и сейчас так кажется. Но уже тогда я думала, что мы правильно поступили, не оставив на полюсе никаких следов нашего пребывания, потому что позже туда мог прийти какой-нибудь мужчина, страстно желавший быть первым, и, обнаружив, что его опередили, он, возможно, почувствовал бы, что оказался в глупом положении. Это разбило бы его сердце.
Мы говорили, когда могли разговаривать, о том, что скоро, может быть, догоним группу Карлотты, поскольку они, как мы полагали, должны были двигаться медленнее нас. На самом же деле они использовали свою палатку в качестве паруса и намного нас опередили. По дороге нам часто встречались снежные пирамиды и другие указатели, которые они оставляли для нас. В одном месте Зоя написала на подветренной стороне трехметрового снежного наноса, как, играя, пишут дети на мокром песке пляжа в Мирафлорес: «Домой
— в ту сторону!» Ветер, проносящийся над обледеневшим краем наноса, почти не тронул слова.
Буквально в тот же час, когда мы начали спуск с ледника, погода улучшилась: стало теплее, а бешеные ветры-собаки навсегда остались на привязи у земной оси. То же расстояние, на которое, поднимаясь, мы затратили пятнадцать дней, при спуске мы преодолели за восемь. Но хорошая погода, помогавшая нам, когда мы спускались по леднику Найтингейл, превратилась на льду барьера в сущее наказание. И это как раз там, где мы рассчитывали на легкую дорогу от склада к складу, на возможность поесть вволю и не торопясь преодолеть последние три с небольшим сотни миль. Свои очки я уронила в расселину на леднике (сама при этом повисла на упряжи от саней), потом Хуана разбила свои, когда нам пришлось спускаться по скалам к Воротам. Спустя два дня при ярком солнце и только с одной парой темных очков на троих мы все начали мучиться от снежной слепоты. Высматривать приметы местности или флагштоки складов, делать визирование и даже снимать показания компаса, который приходилось класть на снег, чтобы успокоилась стрелка, стало просто больно. У склада Конколоркорво, где остался особенно хороший запас продовольствия и топлива, мы наконец сдались и, перевязав глаза, забрались в спальные мешки, несмотря на то что, лежа в палатке под неутомимым солнцем, чувствовали себя, словно живые омары в котле на медленном огне. Услышав голоса Берты и Зои, я подумала, что в жизни не слышала звука приятнее: несколько встревоженные нашим долгим отсутствием, они на лыжах вышли в южном направлении навстречу нам и потом отвели нас на базу.
Оправились мы довольно быстро, но ледовое плато оставило мне свою метку. Когда Росита была маленькой, она часто спрашивала, не собака ли «укусила маму за палец на ноге». И я говорила ей: «Да, большая белая бешеная собака по кличке Метель». Пока Росита и Хуанито не подросли, я часто рассказывала им сказки и об этой страшной завывающей собаке, и о прозрачных стадах, которые пасут невидимые гаучо, и о том, как кузина Хуана пила чай, стоя под семью солнцами на самом дне мира, и о разных других невероятных событиях.
Когда мы прибыли наконец на базу, нас ждало сильное потрясение. Оказалось, что Тереса беременна. Должна признаться, что, увидев ее большой живот и застенчивую улыбку, я прежде всего почувствовала злость, даже ярость. Чтобы одна из нас скрыла что-то от других, тем более такое! Но, как выяснилось, Тереса и не думала ничего скрывать. Винить можно лишь тех, кто скрыл от нее факты, которые ей более всего необходимо было знать. Воспитывали ее слуги, потом четыре года обучения в монастыре. В шестнадцать ее выдали замуж, и, оставаясь в двадцать лет в полном неведении, она решила, что месячные у нее прекратились «от холодной погоды». Впрочем, не так уж это и глупо: у всех нас во время Южного похода они начинались не вовремя или пропадали по мере того, как усиливались холод, голод и усталость. Через некоторое время, однако, всеобщее внимание стал привлекать аппетит Тересы, а потом она, по ее собственному выражению, начала «толстеть». Всех немного беспокоило то, что она долго таскала тяжелые сани, но Тереса чувствовала себя отлично, и единственную проблему представлял собой ее неумеренный аппетит. Насколько мы смогли определить из ее застенчивых упоминаний о последней ночи, проведенной на гасиенде с мужем, ребенок должен был появиться в то же время, что и «Ельчо», примерно 20 февраля. Но уже через две недели после нашего возвращения из Южного похода, 14 февраля, у нее начались схватки.
У многих из нас были дети, некоторым даже доводилось помогать при родах. Кроме того, все, что нужно делать, и так достаточно очевидно. Однако первые схватки бывают долгими и тяжелыми, и мы все очень волновались, а Тереса так вообще боялась просто безумно. Она звала своего Хосе, пока не охрипла. Зоя, потеряв терпение, сказала наконец: «Боже, Тереса, если ты крикнешь „Хосе!“ хоть еще один раз, я буду молиться, чтобы у тебя родился пингвин!» Но через двадцать долгих часов родилась милая маленькая девочка с красным личиком.
Как только ни предлагали восемь тетушек-повитух назвать ребенка: Полита, Пингвина, Мак-Мердо, Виктория… Но Тереса после того, как выспалась и проглотила здоровую порцию пеммикана, сказала: «Я назову ее Росой. Роса дель Сур». Южная Роза. В тот вечер мы выпили в честь нашей маленькой Розы последние две бутылки «Вдовы Клико» (поскольку последнее писко выпили еще на широте 88ь33'). 19 февраля, на день раньше, чем мы ожидали, моя Хуана торопливо вбежала в «Буэнос-Айрес». «Корабль! — сказала она. — Корабль пришел». И залилась слезами. Хуана, которая не заплакала ни разу за все недели нашего долгого похода, переполненного болью и усталостью.
О нашем обратном плавании рассказывать нечего. Назад мы вернулись без приключений.
В 1912 году весь мир узнал, что храбрый норвежец Амундсен достиг Южного полюса. Потом, много позже до нас дошли известия о том, как капитан Скотт и его люди отправились вслед за ним, но экспедицию снова постигла неудача.
В этом году мы с Хуаной написали письмо капитану «Ельчо», когда в газетах появились сообщения о его отважном рейде к острову Элефант note 5, целью которого было спасение экспедиции сэра Эрнеста Шеклтона. Нам хотелось поздравить его и еще раз поблагодарить. Ни единым словом не обмолвился он о нашей тайне.
1 2 3 4
Других подобных стоянок мы на своем пути не встретили. Я думаю, что в целом наш путь пролегал восточнее маршрута мистера Шеклтона. Хуана, наш картограф, хорошо подготовилась к экспедиции и очень тщательно, скрупулезно фиксировала весь маршрут, однако оборудованием мы располагали самым примитивным: теодолит на треножнике, секстант с искусственным горизонтом, два компаса и хронометры. Пройденные расстояния мы замеряли с помощью колеса со счетчиком, укрепленного на санях.
Через день после того, как мы миновали стоянку мистера Шеклтона, я впервые ясно увидела вдали среди гор на юго-востоке огромный ледник, через который нам предстояло подняться с барьерного ледника на уровне моря до плато на высоте десяти тысяч футов. Перед нами словно распахнулись чудесные ворота, слева и справа сжатые огромными каменными колоннами. Зоя и Хуана назвали вытекающую из ворот ледяную реку ледником Флоренс Найтингейл в честь англичанки, которая в определенном смысле вдохновила и направила нашу экспедицию; образ этой очень смелой и весьма необычной леди воплощает в себе, возможно, все самые хорошие и самые странные черты, присущие островной расе британцев. Разумеется, на всех картах ледник носит то имя, которое дал ему мистер Шеклтон, — ледник Бирдмора.
Подъем по леднику оказался делом нелегким. Сначала наш путь пролегал по довольно ровной и хорошо размеченной вспомогательной группой местности, но через несколько дней стали встречаться ужасные пропасти и лабиринты занесенных снегом трещин от фута до тридцати шириной и от тридцати до тысячи футов глубиной. Шаг за шагом мы продвигались вперед и вверх, проведя на леднике целых пятнадцать дней. В начале пути погода стояла теплая, до двадцати градусов по Фаренгейту, и в душные ночи, наполненные светом, наши маленькие палатки становились удивительно неудобными. Все мы в той или иной степени пострадали от снежной слепоты, и это как раз тогда, когда острое зрение было необходимо нам, чтобы уверенно выбирать дорогу среди торосов и расселин в измученном теле ледника, а также чтобы просто наслаждаться красотами вокруг нас, ибо каждый день являл нашим взорам все новые и новые безымянные величавые пики на западе и юго-западе: вершина за вершиной, долина за долиной, голый камень и снег, застывшие в середине бесконечного дня.
Всем этим горным вершинам мы давали имена, но не очень серьезно, поскольку не рассчитывали, что наши открытия станут достоянием географов. У Зои обнаружился настоящий дар придумывать названия, и это благодаря ей на некоторых самодельных картах, до сих пор хранящихся по чердакам нескольких домов в тихих южноамериканских предместьях, встречаются такие любопытные места, как «Большой нос Боливара», «Я — генерал Росас», «Творец облаков», «Чей палец?» и «Трон Девы Марии Южного Креста». Когда мы выбрались наконец на высокогорное плато, огромную внутриконтинентальную равнину, именно Зоя назвала ее «пампасами», утверждая, что вокруг нас бродят огромные стада невидимых животных. Призрачные стада, пасущиеся на обметаемом поземкой снегу, а их гаучо — беспокойные, безжалостные ветры. Мы все тогда немного тронулись от усталости, большой высоты — все-таки двенадцать тысяч футов над уровнем моря, — холода, задувающего ветра и сияющих колец или крестов вокруг солнц, которых, как нам иногда казалось, на небосводе было сразу три или четыре.
Это место совсем не для людей. Нам следовало повернуть назад, но, с такими трудностями добравшись туда, мы сочли необходимым продолжить путь, по крайней мере, какое-то время.
Когда началась метель и стало очень холодно, нам пришлось в течение тридцати часов оставаться в палатках в спальных мешках. Отдыху мы конечно были рады, но больше всего нам хотелось тепла, которого на всей этой ужасной равнине не осталось нигде, кроме как в наших венах. Почти все тридцать часов мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, а под нами был лед в две мили толщиной.
Потом внезапно небо очистилось, и на плато пришла хорошая погода: двенадцать ниже нуля и не очень сильный ветер. Мы втроем выползли из палатки как раз в тот момент, когда наши подруги выбирались из второй. Карлотта сказала, что ее команда хочет вернуться. Пепита чувствовала себя плохо, и даже после отдыха во время метели температура у нее не поднималась выше девяноста четырех градусов. Сама Карлотта дышала с трудом. Зоя еще держалась, но сказала, что лучше останется с подругами и поможет им в трудной ситуации, вместо того чтобы продолжать двигаться к полюсу. Мы вылили четыре унции писко, оставленные до Рождества, в какао за завтраком, откопали палатки, нагрузили сани и расстались на пронизанной белым светом беспощадной равнине.
К тому времени наши сани стали заметно легче, и мы продолжали двигаться к югу. Хуана ежедневно вычисляла наши координаты, и 22 декабря 1909 года мы достигли Южного полюса. Погода как всегда не радовала, и абсолютно ничего там не нарушало монотонности унылой белизны. Мы обсудили, стоит ли нам оставить на полюсе какой-нибудь знак, например, пирамиду из снежных кирпичей или флаг на штоке от палатки, и решили, что делать это незачем. Все то, что мы могли сделать, все то, чем мы были, не имело никакого значения в этом ужасном месте. Мы поставили палатку на час, чтобы попить чаю и отдохнуть, а затем сняли наш «Лагерь 90ь». Долорес, стоявшая, как обычно терпеливо, впрягшись в ремни от саней, взглянула на снег: он смерзся так плотно, что на нем не осталось даже следов нашего посещения.
— Куда? — спросила она.
— На север, — ответила Хуана.
Конечно же, она пошутила, потому что в этой точке планеты нет другого направления, но мы даже не засмеялись: губы наши потрескались от мороза, и смех причинял слишком много боли. Вскоре группа отправилась в обратный путь. Ветер дул нам в спины, подталкивая нас и срезая острые кромки с волн застывшего снега.
Всю следующую неделю метель преследовала нас, как стая бешеных собак. Я даже не могу описать свои ощущения. Мне начало казаться, что нам не следовало ходить к полюсу. Порой мне и сейчас так кажется. Но уже тогда я думала, что мы правильно поступили, не оставив на полюсе никаких следов нашего пребывания, потому что позже туда мог прийти какой-нибудь мужчина, страстно желавший быть первым, и, обнаружив, что его опередили, он, возможно, почувствовал бы, что оказался в глупом положении. Это разбило бы его сердце.
Мы говорили, когда могли разговаривать, о том, что скоро, может быть, догоним группу Карлотты, поскольку они, как мы полагали, должны были двигаться медленнее нас. На самом же деле они использовали свою палатку в качестве паруса и намного нас опередили. По дороге нам часто встречались снежные пирамиды и другие указатели, которые они оставляли для нас. В одном месте Зоя написала на подветренной стороне трехметрового снежного наноса, как, играя, пишут дети на мокром песке пляжа в Мирафлорес: «Домой
— в ту сторону!» Ветер, проносящийся над обледеневшим краем наноса, почти не тронул слова.
Буквально в тот же час, когда мы начали спуск с ледника, погода улучшилась: стало теплее, а бешеные ветры-собаки навсегда остались на привязи у земной оси. То же расстояние, на которое, поднимаясь, мы затратили пятнадцать дней, при спуске мы преодолели за восемь. Но хорошая погода, помогавшая нам, когда мы спускались по леднику Найтингейл, превратилась на льду барьера в сущее наказание. И это как раз там, где мы рассчитывали на легкую дорогу от склада к складу, на возможность поесть вволю и не торопясь преодолеть последние три с небольшим сотни миль. Свои очки я уронила в расселину на леднике (сама при этом повисла на упряжи от саней), потом Хуана разбила свои, когда нам пришлось спускаться по скалам к Воротам. Спустя два дня при ярком солнце и только с одной парой темных очков на троих мы все начали мучиться от снежной слепоты. Высматривать приметы местности или флагштоки складов, делать визирование и даже снимать показания компаса, который приходилось класть на снег, чтобы успокоилась стрелка, стало просто больно. У склада Конколоркорво, где остался особенно хороший запас продовольствия и топлива, мы наконец сдались и, перевязав глаза, забрались в спальные мешки, несмотря на то что, лежа в палатке под неутомимым солнцем, чувствовали себя, словно живые омары в котле на медленном огне. Услышав голоса Берты и Зои, я подумала, что в жизни не слышала звука приятнее: несколько встревоженные нашим долгим отсутствием, они на лыжах вышли в южном направлении навстречу нам и потом отвели нас на базу.
Оправились мы довольно быстро, но ледовое плато оставило мне свою метку. Когда Росита была маленькой, она часто спрашивала, не собака ли «укусила маму за палец на ноге». И я говорила ей: «Да, большая белая бешеная собака по кличке Метель». Пока Росита и Хуанито не подросли, я часто рассказывала им сказки и об этой страшной завывающей собаке, и о прозрачных стадах, которые пасут невидимые гаучо, и о том, как кузина Хуана пила чай, стоя под семью солнцами на самом дне мира, и о разных других невероятных событиях.
Когда мы прибыли наконец на базу, нас ждало сильное потрясение. Оказалось, что Тереса беременна. Должна признаться, что, увидев ее большой живот и застенчивую улыбку, я прежде всего почувствовала злость, даже ярость. Чтобы одна из нас скрыла что-то от других, тем более такое! Но, как выяснилось, Тереса и не думала ничего скрывать. Винить можно лишь тех, кто скрыл от нее факты, которые ей более всего необходимо было знать. Воспитывали ее слуги, потом четыре года обучения в монастыре. В шестнадцать ее выдали замуж, и, оставаясь в двадцать лет в полном неведении, она решила, что месячные у нее прекратились «от холодной погоды». Впрочем, не так уж это и глупо: у всех нас во время Южного похода они начинались не вовремя или пропадали по мере того, как усиливались холод, голод и усталость. Через некоторое время, однако, всеобщее внимание стал привлекать аппетит Тересы, а потом она, по ее собственному выражению, начала «толстеть». Всех немного беспокоило то, что она долго таскала тяжелые сани, но Тереса чувствовала себя отлично, и единственную проблему представлял собой ее неумеренный аппетит. Насколько мы смогли определить из ее застенчивых упоминаний о последней ночи, проведенной на гасиенде с мужем, ребенок должен был появиться в то же время, что и «Ельчо», примерно 20 февраля. Но уже через две недели после нашего возвращения из Южного похода, 14 февраля, у нее начались схватки.
У многих из нас были дети, некоторым даже доводилось помогать при родах. Кроме того, все, что нужно делать, и так достаточно очевидно. Однако первые схватки бывают долгими и тяжелыми, и мы все очень волновались, а Тереса так вообще боялась просто безумно. Она звала своего Хосе, пока не охрипла. Зоя, потеряв терпение, сказала наконец: «Боже, Тереса, если ты крикнешь „Хосе!“ хоть еще один раз, я буду молиться, чтобы у тебя родился пингвин!» Но через двадцать долгих часов родилась милая маленькая девочка с красным личиком.
Как только ни предлагали восемь тетушек-повитух назвать ребенка: Полита, Пингвина, Мак-Мердо, Виктория… Но Тереса после того, как выспалась и проглотила здоровую порцию пеммикана, сказала: «Я назову ее Росой. Роса дель Сур». Южная Роза. В тот вечер мы выпили в честь нашей маленькой Розы последние две бутылки «Вдовы Клико» (поскольку последнее писко выпили еще на широте 88ь33'). 19 февраля, на день раньше, чем мы ожидали, моя Хуана торопливо вбежала в «Буэнос-Айрес». «Корабль! — сказала она. — Корабль пришел». И залилась слезами. Хуана, которая не заплакала ни разу за все недели нашего долгого похода, переполненного болью и усталостью.
О нашем обратном плавании рассказывать нечего. Назад мы вернулись без приключений.
В 1912 году весь мир узнал, что храбрый норвежец Амундсен достиг Южного полюса. Потом, много позже до нас дошли известия о том, как капитан Скотт и его люди отправились вслед за ним, но экспедицию снова постигла неудача.
В этом году мы с Хуаной написали письмо капитану «Ельчо», когда в газетах появились сообщения о его отважном рейде к острову Элефант note 5, целью которого было спасение экспедиции сэра Эрнеста Шеклтона. Нам хотелось поздравить его и еще раз поблагодарить. Ни единым словом не обмолвился он о нашей тайне.
1 2 3 4