Орр таращился на гостью сквозь туман, навеянный недосыпом и сгущенный добрым глотком бренди.
– Сделать его благороднее, что ли, – помню, помню, ты уже толковал мне о сказочных добродетелях Хабера, об исключительной чистоте его помыслов! Но ведь он неудержим в этих своих помыслах, не считается с людьми! Обнаружил себе удобный способ управлять Вселенной, целиком избегая личной ответственности – и вперед! Давай-ка сделаем его пофлегматичнее, что ли, не таким уж живчиком. Пусть Хабер приснится тебе по-настоящему хорошим человеком. Пусть лечит тебя, а не использует.
– Но я не волен в своих снах. Никто не волен.
Воодушевление Хитер как рукой сняло.
– Напрочь вылетело из головы. Видно, если уж допускать саму возможность подобного дара, подсознательно хочется сохранять над ним и контроль. Совсем позабыла, что ты не волен. Что просто делаешь это.
– Ни черта я не делаю, – угрюмо откликнулся Джордж. – И никогда не делал. Я всего-навсего сплю. Оно все как бы само по себе.
– Слушай, – снова загорелась Хитер, – а давай-ка я тебя загипнотизирую!
Единожды допустив мысль о возможности невозможного, Хитер уже не могла остановиться. К тому же с полудня у нее не было и маковой росинки во рту, и термоядерный кофе, смешанный с таким же бренди, крепко ударил в голову.
Джордж недоверчиво хмыкнул.
– Мне приходилось, клянусь! Я целый год изучала психологию в колледже, перед юрфаком. И нам всем довелось пройти там курс гипноза. С практическими занятиями. Выяснилось, что сама я внушению поддаюсь плохо, но других погружаю в транс запросто. Давай я загипнотизирую тебя и задам сон про Хабера, доброго и безвредного, как доктор Айболит. Только про это и ничего больше. Согласен? Абсолютно безопасно! Тем более что иного выхода все равно ведь нет.
– Но я тоже невосприимчив к внушению. Как оказалось. Так объяснил Хабер.
– Так вот почему он применяет вагус-каротидную индукцию! Бр-р-р! Никогда бы не смогла, даже смотреть страшно – типичное удушение. Хотя я не медик, разумеется.
– Мой стоматолог пользовался обычной гипнозаписью, и она прекрасно действовала. По крайней мере мне так кажется, я так думаю… – Орр снова засыпал с открытыми глазами и мог бормотать так до бесконечности.
Хитер мягко перебила его:
– Сдается, что невосприимчив ты именно к гипнотизеру, а не к гипнозу… Во всяком случае можем попробовать, что нам терять? Если сработает, дам тебе задание увидеть один маленький… как бишь ты говорил? Эффективный, да-да, эффективный сон про Хабера, где он перестанет морочить тебе голову и возьмется наконец за лечение. Как думаешь, получится? Доверишься мне?
– Звучит заманчиво… – сказал Орр. – В любом случае мне… мне надо хоть немного поспать. Думаю, что еще одну бессонную ночь просто не потяну. Если ты считаешь, что справишься, то что ж…
– Справлюсь, справлюсь, не сомневайся! Слушай, а пожевать у тебя здесь ничего не найдется?
– Да, конечно, – ответил Джордж, снова проваливаясь в сон. – То есть нет… Ой, прости! Ты, кажется, сказала, что хочешь есть? Вроде что-то еще оставалось… Вон полбуханки хлеба…
Сомнамбулически прошествовав к буфету, Орр порылся на полке и выложил на стол хлеб, маргарин, пяток яиц вкрутую, банку тунца и початую упаковку латука. Хитер занялась нехитрой сервировкой: пара жестяных мисочек, три разнокалиберные вилки и источенный кухонный ножик.
– А сам-то ты хоть что-нибудь ел? – заботливо справилась она.
Джордж не помнил. Тогда Хитер заставила его принять участие в трапезе: она – сидя на табурете, он – а-ля фуршет. Вертикальное положение маленько оживило Джорджа – выяснилось, что он тоже зверски голоден. Они все разделили по-братски поровну, включая последнее пятое яйцо.
– Как это мило, что ты приехала меня навестить, – сообщил вдруг Джордж.
– Еще бы, черт подери, а ты разве не приехал бы, окажись на моем месте? Я ведь жутко перепугалась. В одно мгновение весь мир бац – и вверх тормашками! С таким в голове запросто можно рехнуться. Знаешь, куда именно смотрела я в момент изменения, в пятницу? На больницу за рекой, в которой родилась . В один миг ее не стало и как бы никогда даже не было!
– Мне почему-то казалось, что ты родом с Востока, – отозвался Орр. Он снова поплыл, уже стоя, судя по реплике невпопад.
– Нет. – Хитер выскребла жестянку дочиста, облизав даже нож. – Местная уроженка. А теперь так даже дважды. Два разных роддома. Господи! Тут рожденная, там родившаяся – ну и бутерброд! Как, впрочем, и мои родители. Отец черный, мать белая. Причем довольно любопытная парочка. Он – настоящий боец, эдакий черный гладиатор, типаж, популярный в семидесятые, если помнишь, она – хиппи. Он – отпрыск состоятельной фамилии из Альбины, безотцовщина. Она – блудная дочь муниципального портлендского адвоката, с холмов. Спала с кем попало, кололась и все прочее, что тогда только было в заводе. Познакомились на каком-то политическом шоу, возможно, на митинге – тогда они еще разрешались, всякие политические сборища. Поженились. Но отец не мог долго усидеть на одном месте, я имею в виду вообще, а не в отношении семейной жизни.
Когда мне исполнилось восемь, он подался в Африку. Полагаю, в Гану. Втемяшилось, что его призывает историческая родина, земля предков. Хотя, насколько удалось проследить, все предки отца жили в Луизиане, а фамилия «Лелаш» им досталась, по-видимому, от рабовладельца-француза. По-французски «лелаш» означает «трус». Благодаря своей миленькой фамилии я и выбрала французский для изучения в школе. – Хитер хихикнула: – Короче, папашка нас бросил. Бедняжка Ева, моя мать, переживала ужасно. Кстати, она не позволяла называть ее мамой, мамочкой, мамулей – это, мол, все буржуазные пережитки – только по имени.
А жили мы с ней в некоем подобии коммуны высоко на склоне Маунт-Худа. Господи, до чего же там было холодно зимой! К счастью, вскоре до нас добрались копы и, объявив существование коммуны делом противозаконным, а идеологию ее – антиамериканской, всех разогнали. После этого мать долго перебивалась чуть ли не подаянием, когда удавалось пристроиться где-нибудь к гончарному кругу, выпекала обалденную керамику, но по большей части не брезговала прибираться в лавчонках да забегаловках. Их хозяева, сами едва сводящие концы с концами, помогали нам больше других. Порой просто спасали. К несчастью, мать так и не сумела избавиться от вредных привычек, крепко сидела на игле. И неизбежное не замедлило случиться. Уцелев в жуткие моровые годы, мать загнулась от какой-то паршивой недостерилизованной иглы. Еще до сорока.
Тут вмешалась ее чертова семейка, с которой я даже не была знакома. Меня определили в колледж, затем оплатили юрфак. И ежегодно в сочельник приглашали к обеду. Я была для них как бы рождественской сироткой, своего рода ниггером для милостыньки. Но что достает меня сильнее всего – до сих пор не могу решить, какого я цвета кожи. Видишь ли, мой отец был настоящим черномазым, то есть в его жилах могла бы течь, да и текла всякая кровь, но оставался он черным . Мать белая, ну а я – черт-те что и с боку бантик. Отец даже возненавидел мать за белый цвет кожи. Любил и вместе с тем ненавидел. Мне кажется теперь, что она и полюбила его именно за это. Больше чем за что-либо другое. Не наложила ли ее страсть и на меня некий генетический отпечаток? Теперь уже не угадать.
– Как шоколадка, – любезно предположил Джордж, покачиваясь на носках возле буфета.
– Дерьмовое словцо!
– Тогда цвета земли, – поправился он.
– А сам-то из Портленда будешь? Давай, равняй счет.
– Да.
– Черт, из-за ручья тебя почти не слыхать! Вот не думала, что и в глуши может быть так шумно. Ну давай же, рассказывай дальше!
– Что именно? У меня теперь столько биографий на выбор, – засомневался Джордж. – И ни одной интересной… В первой я потерял родителей в самом начале мора. Во второй мора вовсе не было. Не знаю… Рассказывать особенно нечего. Что объединяет различные варианты, так это то, что во всех я выжил.
– Не так уж и мало. Ведь это главное.
– И с каждым поворотом сюжета это становится все мудренее. Сначала мор, теперь вот пришельцы… – Джордж вяло хихикнул; обернувшись, Хитер не усмотрела в его лице ничего, кроме сдержанной муки.
– Никак не могу поверить, что вся эта небесная мерзость – твоих рук дело. Просто в голове не укладывается. Трястись от страха шесть лет – и вдруг на тебе! В то же время я как будто знаю, что это именно так, что их не было в другой… колее времен, или как ты там ее обозвал. Но ведь, послушай, на самом-то деле они ненамного хуже того, что мы имели в предыдущем варианте, – всей этой гребанной давки, жуткого столпотворения и дикой нищеты. Только представь себе – я жила в кооперативе для деловых женщин в комнатушке на четверых, не приведи Господи! Ездила в битком набитой электричке, только ребра хрустели! Зубы все в дуплах, жрать нечего
– весила я тогда сто один фунт! А сегодня – сто двадцать два. Даже смешно подумать, с пятницы располнела на двадцать с лишним фунтов!
– Точно, – заметил Джордж. – В первый раз, в конторе, я едва не принял тебя за мощи. Кого-нибудь из корифеев римского права.
– Ты тоже выглядел не ого-го, краше в гроб кладут. Но все вокруг тогда были одна кожа да кости, так что в глаза не бросалось. Сейчас, несмотря на недосып, смотришься куда как солиднее.
Джордж от комментария воздержался.
– Если вникнуть да разобраться, любой выглядит теперь лучше прежнего. Сам посуди. Ты ведь не можешь совладать с тем, что делаешь, но оно приводит как будто не к самым плохим результатам. Так стоит ли так терзаться чувством вины? Может статься, твои сны – это просто своеобразный виток эволюции, и все тут. Горячая телефонная линия Вселенной. Предохранительный клапан на случай большой катастрофы.
– Ох, боюсь, как бы не хуже, – отозвался Джордж далеким, тусклым голосом – он снова присел на краешек койки. – Ты помнишь… – Он сглотнул комок в горле. – Помнишь апрель девяносто восьмого, четыре года тому назад?
– Апрель? Нет, ничего особенного. Апрель как апрель.
– А ведь тогда и наступил конец света, – изрек Орр. Мучительная гримаса исказила его лицо, он задыхался. – Но никто ничего не заметил.
– Что ты имеешь в виду? – опасливо переспросила Хитер. «Апрель, апрель 1998-го, – лихорадочно рылась она в памяти, – что я помню о том апреле?» Ничего не приходило в голову, но Хитер знала, что должна вспомнить, во что бы то ни стало должна, она испугалась – себя? Его? За него?
– Это вовсе не эволюция. Скорее нечто вроде домашнего консервирования… Не могу… Все, все было тогда гораздо хуже. Много хуже, чем в твоих воспоминаниях. Мир был примерно таким же гадким, как ты его помнишь – семь миллиардов и прочее, – только куда, куда мерзостнее. Никто, кроме отдельных вовремя опомнившихся стран Европы, не заботился об экологии, не контролировал рождаемость и все такое. А когда спохватились и попытались налечь на производство продуктов питания, дело зашло уже слишком далеко, начался голод, мафия прибрала к рукам черный рынок, и все до единого, чтобы попросту не подохнуть, платили. А многие, кому цены черного рынка пришлись не по зубам, и впрямь протянули ноги. В 1984-м приняли Конституцию, примерно такую, как ты помнишь, но все стало только еще хуже – демократией уже и не пытались прикрываться, ввели чуть ли не осадное положение. Это тоже не подействовало, все распадалось прямо на глазах. Когда мне стукнуло пятнадцать, закрылись школы. Великого Мора, правда, не случилось, но вспыхивали локальные эпидемии, одна за другой – гепатит, дизентерия, даже бубонная чума. И голод, постоянное и повсеместное недоедание.
А в девяносто третьем на Ближнем Востоке разразилась война, но протекала она совсем по иному сценарию. Израиль противостоял всем арабским странам, включая Египет, а вскоре уже к участию в войне подключились и другие большие страны. Одно из африканских государств, выступавшее на стороне арабов, нанесло ядерный удар по двум городам Израиля, в ответ мы совершили акт возмездия, а потом… – Джордж помолчал и как будто не заметил бреши в своем рассказе. – Я пытался удрать из горящего города, скрыться где-нибудь в Форест-парке. Облученный радиацией, я изнемогал, еле передвигал ноги и присел перевести дух на ступеньках дома в Западных холмах. Собственно, дома уже не было, везде одни лишь руины, но цементное крыльцо уцелело, я помню даже одуванчики в его трещинах. Я сидел и не мог прийти в себя, и знал, что уже никогда не смогу. Мне казалось, что я все же собрался с силами и куда-то бреду, как в тумане, но это был именно бред, настоящий делирий. Я как будто куда-то пришел и снова увидел одуванчики, и понял тогда, что умираю. И все вокруг меня – тоже смерть. И тогда я увидел сон – этот самый сон… – Голос Джорджа охрип и пресекся, он мучительно закашлялся.
Все было в полном порядке, – продолжил он наконец. – Мне снилось, будто я дома и вокруг все в порядке. Затем я проснулся, и действительно все оказалось в полном порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33