И потом выйти в светлый зал с крестами в широких окнах, находящийся в совсем другом измерении. Сталкерство…
Кроме персонала, существ, по преимуществу, странных, как материализовавшиеся привидения, там водились памятники. Братве, например — монументальные шедевры с величественными гордыми профилями, опрокинутыми и неопрокинутыми факелами, цепями и плитами — мыслилось, еще и с пулеметными вышками по углам. Безвременно усопшим — со страшными мешками под глазами и скорбной улыбкой. Все тем же вождям — в виде бюстов Николаев, Александров, Петров и Иосифов Виссарионычей — в комнатном, декоративном варианте. А еще были маленькие дракончики, кошки, собачки, ящерицы и огромный тигр датского скульптора, у которого денег куры не клюют. И все это в благородной бронзе, в дешевой, но прикидывающейся шикарной латуни, в пластилине или черном скульптурном воске, от которого пахнет ядовитым медом…
— Я, в общем, снимал формы с пластилина, в мои формы заливали воск, а уж из восковых, делали собственно бронзовые статуи. Довольно сложный процесс на самом деле… Тебе не загрузно слушать? Ну так вот, чтобы эта восковая моделька как следует отлилась, ее нужно было специальным образом подготовить. Тут уж настоящее ведьмовство шло, со спицами, с восковыми фигурками. Представляешь бюст Сталина с гвоздем в башке, шея проволокой затянута, ползатылка вырезано и к френчу приклеено? И все это сооружение из черного воска? Ну да, если б сам увидал, тут же расстрелял бы, наверное, за такое издевательство.
Это хорошо, что она смеется. Пусть смеется.
— Ну не важно, ерунда это все. Я не о том. Это просто чтобы ты поняла, какое там сумасшедшее место было… Так вот, ходил я на работу через кладбище. Тетки-дурищи, конечно, туда старались не соваться, норовили в обход, кругом, особенно зимой и осенью, когда темнеет рано, но я — только там. Славное такое кладбище — как парк, деревья старые, огромные, все заросшее, кое-где и могил-то уже не видно в зарослях… А то — пилить вокруг, по пылище этой Лиговской, между заборами! Знаешь, там, где все эти грязные индустриальные улочки, трамваи, там целая прорва заборов. А на заборе вокруг кладбища написано масляной краской «Бей буржуев!». Не прогулочно.
— Ты кури, если хочешь. У меня папа курит.
— Спасибо. Ну вот. Я пару недель назад шел с работы. Вестимо, через кладбище. Закончил поздно, было уже совсем темно и заморозки. Помнишь, один момент основательно подморозило? Земля как стеклянная была, трава тоже — и хрустела под ногами. И холодища. И вдруг у меня прямо из-под ног полетели бабочки, представляешь?
— Так не бывает. Бабочек, наверное, уже в сентябре нету…
— Вот именно. И я тормознул. А бабочки… Знаешь, такие ночные бабочки, белые, прозрачные, пушистые, как снег бы пошел не сверху, а снизу… Мне не по себе стало, будто привидение увидел. Как почувствовал что-то… Я со своей тропинки, по которой всегда ходил, на аллейку свернул. И увидел эту девушку.
— Какую?
— Ты что, ревнуешь, чудачка? Ах, я так внушительно сказал — Эту Девушку… Ее звали Лизой. Ничего особенного…
Это неправда, что ничего особенного. Он сразу понял, что все вокруг стремительно меняется, а видение просто парализовало его, заставило замереть на месте. Несколько долгих секунд он стоял и смотрел, как сумеречная посетительница кладбища медленно парит над дорожкой. Тонкая, гибкая, широкий плащ, матово-белое, лунно мерцающее в полутьме лицо, вокруг него вьются темные кудри, как упругие струи, как юркие змейки… Чем ближе она подходила, тем явственнее Женя различал черты лица, ее огромные глаза, горячие черные озера среди белых снегов, ее губы — темные на белом, в непонятной, лукавой, недоброй усмешке…
Когда ночная гостья подошла совсем близко, Женя взял себя в руки. Ему мучительно хотелось заговорить; кроме банальностей, как всегда в волнении и впопыхах, ничего не шло на язык — и он сказал неуклюже-игриво:
— И как только такая прелестная барышня не боится ходить в сумерки по такому жуткому месту…
Девушка ответила глуховатым грудным смешком, взглянула с тем же неописуемым выражением насмешки и угрозы, протянула, не торопясь, низким и нежным контральто:
— Не понимаю, сударь, чего ей бояться. Ведь здешние постояльцы — народ безобидный и, я бы сказала, покойный…
— Это как сказать, сударыня. Многие дамы этим самым постояльцам не очень-то доверяют. Вспоминают всякое разное типа «пора ночного колдовства, когда гробы стоят отверсты» и все в таком роде. Вы просто незаурядно отважны, я полагаю.
— Мило, мило. Браво. Очень изящно. А я-то полагала, сударь, что романтики канули в Лету.
О, Лиза, Лиза…
Потом Женя провожал ее мимо кладбищенской ограды, мимо забора «Бей буржуев!», вдоль трамвайных путей, она подбирала широкий зеленый плащ, как шлейф, и улыбалась предгрозовой улыбкой, и плыла в струе ладанно-сладких духов и вечернего холода, и говорила о странных вещах.
— Вы гусар, Женя, и, по-моему, мистик. У вас забавный вид. Вы играете в готический роман?
— Место располагает. Только роман не готический. Обычный современный ужастик. На готический мне не хватает воображения.
— Как раз с воображением как будто все в порядке. Я — невеста Дракулы?
Женя смутился.
— Немного есть.
— Вы ошибаетесь. Я совершенно свободна.
— То есть, у меня есть шанс?
— Шанс всегда есть, сударь. Сумеете ли воспользоваться — вот это вопрос.
— Нет вопросов. Я бы и с Дракулой, пожалуй… э-э… посоперничал. Дуэль на пистолетах, например: пули серебряные, орден в виде пентаграммы, венок из чеснока на одинокой могиле.
— Вы — сумасброд. Все это прелестно, конечно, но осмелюсь заметить, я не люблю живых мужчин. Их чересчур много. Мертвый Дракула — это куда пикантнее, но, увы, я не имею чести быть ему представленной.
— О, сударыня, чтобы доставить вам удовольствие, я буду вампиром. Хоть чертом — лишь бы вы улыбались.
— Простите, мой дорогой, вы — самый большой сумасброд из всех знакомых мне мужчин. Это становится интересным… О, мой трамвай! Вы работаете завтра? Завтра, возможно… Попозже… Там же…
Трамвай скрежетал суставами на повороте, когда Женя целовал руку, изваянную из холодного лунного молока. «Ваши пальцы пахнут ладаном», — пел когда-то Вертинский. Ваши пальцы пахнут сумраком. Ваша улыбка — темная надежда. Ваши волосы — ночной ветер.
Зеленый плащ мелькнул за стеклом полупустого вагона. Двери захлопнулись с омерзительным лязгом. Просто уехала домой. И Женя тоже побрел к остановке своего трамвая. Ее ждал благополучный Недракула со всеми атрибутами шикарной жизни, его — коммунальная кухня с дедом Сашей-алкашом, с закопченным чайником, стервой соседкой, играющим радио…
Тогда Женя впервые в жизни пожалел, что он не Ротшильд и не Крез. И дал себе честное слово перестать играть в готический роман. И не думать о девушках вроде Лизы — девушках для совсем других мужчин.
Но слово не сдержал, и рассказывать Ляле об этом своем искусе и не подумал.
А на следующий день Женя собирался домой ужасно долго. Тер тряпкой стол, счищал пластилиновую кляксу, подгонял время к Лизиным Часам. Мучился невозможными мыслями, дикими желаниями, шальной, в приступе щенячьей болезненной влюбленности, в полном душевном раздрае… Потом медленно шел по кладбищу, затаив дыхание, боясь спугнуть несбыточную грезу, октябрьскую ночную бабочку. И когда она сгустилась из холодного сумрака аллеи, еле смог вдохнуть.
— Лиза! Класс! Я хотел сказать — чудесно, что вы пришли!
— Вы заинтересовали меня вчера, сударь. Я люблю все необычное.
— Лиза… знаете, я пытаюсь лепить вас…
— Лестно… Вы — скульптор? Еще любопытнее. Я посмотрю, что у вас выйдет, хорошо?
— Лиза… Вы очень торопитесь сегодня? Может быть, чуточку пройдемся?
— Может быть.
Свернули на тропинку, к лазейке в заборе. Лиза оперлась на Женину руку — о, холодные, благоухающие лунные пальцы! О, ладан и октябрьская свежесть! Голова кружилась и ноги подкашивались в наркотическом полубреду, в сладкой безумной неге. Моя героиновая леди.
Женя сам не понял, как Лиза оказалась запрокинутым лицом к нему. Только его пальцы сомкнулись на тонкой талии, ее губы влажно блеснули, ее глаза мерцали каким-то черным пурпуром, темными вишнями дождливым вечером…
Поцелуй продлился мучительно долго. Губы Лизы обожгли сухим холодом, космическим холодом, и тягучий медленный ужас вызвал ненасытный голод открытых глаз. И нечеловеческое вожделение не толкнуло на маниакальную выходку только потому, что навалилась непонятная слабость. Головокружение стало таким сильным, что Женя невольно прислонился к шершавому стволу за спиной.
— Не буду больше тебя целовать, — усмехнулась Снежная Королева. — А то зацелую до смерти.
— Выходи за меня замуж. Выйдешь?
— Тебе легче дышать? Славно. Пойдем к воротам. Я неважная жена, милый. Особенно для тебя.
Женя шел ужасно медленно, в густом воздухе как в глубокой воде. Волосы Лизы медленно колыхались у его щеки темными водорослями в холодной реке. На его рукаве лежала ее маленькая ладонь — и от просачивающегося сквозь куртку и плоть до костей ледяного холода бросало в жар.
Странное свидание.
— Я совсем пьяный. Мне отчего-то смешно, Лиза. Я люблю тебя, Лиза. Видишь, я совсем пьяный тобой…
— Остерегись, милый. Cave amantem. Опасайся влюбленной женщины.
— Так это ты делаешь бабочек поздней осенью? Да?
— Нет, бабочки создают меня. Опять эта изящная проза? Или попытка комплимента?
— Неважно. Поцелуй меня снова.
— Ах, как рано тебе надоела жизнь, мой бедный друг…
Ах, как кружится голова, как до сих пор кружится голова от одних только мыслей! Но на моей тахте сидит мертвая девочка, маленький новорожденный демон в моих тренировочных брюках, ждет объяснений — и не время впадать в сантименты…
— Ну вот, в общем, мы с ней как бы поцеловались пару раз, но не то, чтоб там… чуть-чуть. И планку у меня снесло. Есть такая штука — Зов , я потом узнал. Если Вечные Князья желают общаться — зовут , и тут уж никуда не денешься. Вот Лиза меня звала . Я был совершенно шальной от этого. Ну… и когда мы переходили улицу, какой-то ненормальный на иномарке из-за поворота вылетел, с совершенно дикой скоростью. Я только успел подумать, что именно Лизу собьет, потому что она была с той стороны… Вот…
— Это где детская больница?
— Нет, на повороте. Там стоял рекламный щит, что-то такое про пиво, с кружкой, вся пена в инее… Ну… В общем, я ее оттолкнул в сторону, а сам… слушай, это, наверное, было, как в кино: машина врезается в героя, а он прямо влетает на капот, головой — в лобовое стекло… Но я не помню, как это было. Кажется, я отключился. А опомнился уже после… Таинства…
А вот это тоже неправда. Не рассказывать же ей…
Женя пришел в себя быстро, даже слишком быстро. В глазах плыли двоящиеся дрожащие звезды фонарей, в голове стоял кровавый туман — голова болела оглушающей невероятной болью, но все тело словно онемело. Только щекой он чувствовал мерзлую терку газонной травы и слякоть оттаявшей грязи. И из воющего, гудящего колокольным звоном, надвигающегося мрака выплыло Лизино лицо. Лиза присела на корточки, рассматривала Женю с досадливым удивлением. Так маленькая девочка рассматривает куклу, которая была миленькая — и вот сломалась. Сама.
— Умираешь, — протянула она неторопливо и раздумчиво, спокойно и утвердительно, как очевидную вещь. — Умираешь, значит… Обидно.
— Больно, — беззвучно проговорил Женя, с трудом ворочая резиновыми губами. — Помоги…
— Да у меня не выйдет, — рассмеялась Лиза. — Все равно умрешь. Я чую.
И Женя увидел, как ее глаза темно вспыхнули, а узкие ноздри точеного носика раздулись широко и хищно, как у лисы или борзой собаки, напавшей на след. Она улыбалась жестокой улыбкой маленького ребенка, который с наивным любопытством смотрит, как корчится раздавленная ящерица или тонет в сиропе муха. Просить не было смысла, оставалось только сипло застонать от ужаса и унижения. От непереносимого ощущения вытекающего в мерзлую грязь последнего живого тепла.
— Ну и к лучшему, — сказала Лиза. — У тебя шея сломана, мой бедный друг. Значит, полный паралич, пролежни, мерзость — судно, вонючие простыни, фи… Не огорчайся, все отлично.
— Я не хочу! — уже не губами, а одним отчаянным взглядом взмолился Женя. Теплые слезы колебали темнеющий мир, фонари расплывались в слезах острыми длинными иглами, иглы колючего света втыкались в мозг, где звенело стекло и визжали тормоза. Было больно до кромешной тоски и более одиноко, чем если бы рядом не было вовсе никого — и так уходящей жизни, даже темноты, даже боли, что хотелось кусать губы в кровь в безнадежном бунте, в бессильной злобе на смерть.
Я не хочу! Я хочу хотя бы видеть, хотя бы вдыхать этот ледяной благоухающий воздух! Еще чуть-чуть!
— Какой ты, однако… — пробормотала Лиза, задумываясь.
Не сводя непонятного взгляда с Жениного лица, покрытого смертной испариной, она неторопливо раскрыла свою сумочку из черного бархата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Кроме персонала, существ, по преимуществу, странных, как материализовавшиеся привидения, там водились памятники. Братве, например — монументальные шедевры с величественными гордыми профилями, опрокинутыми и неопрокинутыми факелами, цепями и плитами — мыслилось, еще и с пулеметными вышками по углам. Безвременно усопшим — со страшными мешками под глазами и скорбной улыбкой. Все тем же вождям — в виде бюстов Николаев, Александров, Петров и Иосифов Виссарионычей — в комнатном, декоративном варианте. А еще были маленькие дракончики, кошки, собачки, ящерицы и огромный тигр датского скульптора, у которого денег куры не клюют. И все это в благородной бронзе, в дешевой, но прикидывающейся шикарной латуни, в пластилине или черном скульптурном воске, от которого пахнет ядовитым медом…
— Я, в общем, снимал формы с пластилина, в мои формы заливали воск, а уж из восковых, делали собственно бронзовые статуи. Довольно сложный процесс на самом деле… Тебе не загрузно слушать? Ну так вот, чтобы эта восковая моделька как следует отлилась, ее нужно было специальным образом подготовить. Тут уж настоящее ведьмовство шло, со спицами, с восковыми фигурками. Представляешь бюст Сталина с гвоздем в башке, шея проволокой затянута, ползатылка вырезано и к френчу приклеено? И все это сооружение из черного воска? Ну да, если б сам увидал, тут же расстрелял бы, наверное, за такое издевательство.
Это хорошо, что она смеется. Пусть смеется.
— Ну не важно, ерунда это все. Я не о том. Это просто чтобы ты поняла, какое там сумасшедшее место было… Так вот, ходил я на работу через кладбище. Тетки-дурищи, конечно, туда старались не соваться, норовили в обход, кругом, особенно зимой и осенью, когда темнеет рано, но я — только там. Славное такое кладбище — как парк, деревья старые, огромные, все заросшее, кое-где и могил-то уже не видно в зарослях… А то — пилить вокруг, по пылище этой Лиговской, между заборами! Знаешь, там, где все эти грязные индустриальные улочки, трамваи, там целая прорва заборов. А на заборе вокруг кладбища написано масляной краской «Бей буржуев!». Не прогулочно.
— Ты кури, если хочешь. У меня папа курит.
— Спасибо. Ну вот. Я пару недель назад шел с работы. Вестимо, через кладбище. Закончил поздно, было уже совсем темно и заморозки. Помнишь, один момент основательно подморозило? Земля как стеклянная была, трава тоже — и хрустела под ногами. И холодища. И вдруг у меня прямо из-под ног полетели бабочки, представляешь?
— Так не бывает. Бабочек, наверное, уже в сентябре нету…
— Вот именно. И я тормознул. А бабочки… Знаешь, такие ночные бабочки, белые, прозрачные, пушистые, как снег бы пошел не сверху, а снизу… Мне не по себе стало, будто привидение увидел. Как почувствовал что-то… Я со своей тропинки, по которой всегда ходил, на аллейку свернул. И увидел эту девушку.
— Какую?
— Ты что, ревнуешь, чудачка? Ах, я так внушительно сказал — Эту Девушку… Ее звали Лизой. Ничего особенного…
Это неправда, что ничего особенного. Он сразу понял, что все вокруг стремительно меняется, а видение просто парализовало его, заставило замереть на месте. Несколько долгих секунд он стоял и смотрел, как сумеречная посетительница кладбища медленно парит над дорожкой. Тонкая, гибкая, широкий плащ, матово-белое, лунно мерцающее в полутьме лицо, вокруг него вьются темные кудри, как упругие струи, как юркие змейки… Чем ближе она подходила, тем явственнее Женя различал черты лица, ее огромные глаза, горячие черные озера среди белых снегов, ее губы — темные на белом, в непонятной, лукавой, недоброй усмешке…
Когда ночная гостья подошла совсем близко, Женя взял себя в руки. Ему мучительно хотелось заговорить; кроме банальностей, как всегда в волнении и впопыхах, ничего не шло на язык — и он сказал неуклюже-игриво:
— И как только такая прелестная барышня не боится ходить в сумерки по такому жуткому месту…
Девушка ответила глуховатым грудным смешком, взглянула с тем же неописуемым выражением насмешки и угрозы, протянула, не торопясь, низким и нежным контральто:
— Не понимаю, сударь, чего ей бояться. Ведь здешние постояльцы — народ безобидный и, я бы сказала, покойный…
— Это как сказать, сударыня. Многие дамы этим самым постояльцам не очень-то доверяют. Вспоминают всякое разное типа «пора ночного колдовства, когда гробы стоят отверсты» и все в таком роде. Вы просто незаурядно отважны, я полагаю.
— Мило, мило. Браво. Очень изящно. А я-то полагала, сударь, что романтики канули в Лету.
О, Лиза, Лиза…
Потом Женя провожал ее мимо кладбищенской ограды, мимо забора «Бей буржуев!», вдоль трамвайных путей, она подбирала широкий зеленый плащ, как шлейф, и улыбалась предгрозовой улыбкой, и плыла в струе ладанно-сладких духов и вечернего холода, и говорила о странных вещах.
— Вы гусар, Женя, и, по-моему, мистик. У вас забавный вид. Вы играете в готический роман?
— Место располагает. Только роман не готический. Обычный современный ужастик. На готический мне не хватает воображения.
— Как раз с воображением как будто все в порядке. Я — невеста Дракулы?
Женя смутился.
— Немного есть.
— Вы ошибаетесь. Я совершенно свободна.
— То есть, у меня есть шанс?
— Шанс всегда есть, сударь. Сумеете ли воспользоваться — вот это вопрос.
— Нет вопросов. Я бы и с Дракулой, пожалуй… э-э… посоперничал. Дуэль на пистолетах, например: пули серебряные, орден в виде пентаграммы, венок из чеснока на одинокой могиле.
— Вы — сумасброд. Все это прелестно, конечно, но осмелюсь заметить, я не люблю живых мужчин. Их чересчур много. Мертвый Дракула — это куда пикантнее, но, увы, я не имею чести быть ему представленной.
— О, сударыня, чтобы доставить вам удовольствие, я буду вампиром. Хоть чертом — лишь бы вы улыбались.
— Простите, мой дорогой, вы — самый большой сумасброд из всех знакомых мне мужчин. Это становится интересным… О, мой трамвай! Вы работаете завтра? Завтра, возможно… Попозже… Там же…
Трамвай скрежетал суставами на повороте, когда Женя целовал руку, изваянную из холодного лунного молока. «Ваши пальцы пахнут ладаном», — пел когда-то Вертинский. Ваши пальцы пахнут сумраком. Ваша улыбка — темная надежда. Ваши волосы — ночной ветер.
Зеленый плащ мелькнул за стеклом полупустого вагона. Двери захлопнулись с омерзительным лязгом. Просто уехала домой. И Женя тоже побрел к остановке своего трамвая. Ее ждал благополучный Недракула со всеми атрибутами шикарной жизни, его — коммунальная кухня с дедом Сашей-алкашом, с закопченным чайником, стервой соседкой, играющим радио…
Тогда Женя впервые в жизни пожалел, что он не Ротшильд и не Крез. И дал себе честное слово перестать играть в готический роман. И не думать о девушках вроде Лизы — девушках для совсем других мужчин.
Но слово не сдержал, и рассказывать Ляле об этом своем искусе и не подумал.
А на следующий день Женя собирался домой ужасно долго. Тер тряпкой стол, счищал пластилиновую кляксу, подгонял время к Лизиным Часам. Мучился невозможными мыслями, дикими желаниями, шальной, в приступе щенячьей болезненной влюбленности, в полном душевном раздрае… Потом медленно шел по кладбищу, затаив дыхание, боясь спугнуть несбыточную грезу, октябрьскую ночную бабочку. И когда она сгустилась из холодного сумрака аллеи, еле смог вдохнуть.
— Лиза! Класс! Я хотел сказать — чудесно, что вы пришли!
— Вы заинтересовали меня вчера, сударь. Я люблю все необычное.
— Лиза… знаете, я пытаюсь лепить вас…
— Лестно… Вы — скульптор? Еще любопытнее. Я посмотрю, что у вас выйдет, хорошо?
— Лиза… Вы очень торопитесь сегодня? Может быть, чуточку пройдемся?
— Может быть.
Свернули на тропинку, к лазейке в заборе. Лиза оперлась на Женину руку — о, холодные, благоухающие лунные пальцы! О, ладан и октябрьская свежесть! Голова кружилась и ноги подкашивались в наркотическом полубреду, в сладкой безумной неге. Моя героиновая леди.
Женя сам не понял, как Лиза оказалась запрокинутым лицом к нему. Только его пальцы сомкнулись на тонкой талии, ее губы влажно блеснули, ее глаза мерцали каким-то черным пурпуром, темными вишнями дождливым вечером…
Поцелуй продлился мучительно долго. Губы Лизы обожгли сухим холодом, космическим холодом, и тягучий медленный ужас вызвал ненасытный голод открытых глаз. И нечеловеческое вожделение не толкнуло на маниакальную выходку только потому, что навалилась непонятная слабость. Головокружение стало таким сильным, что Женя невольно прислонился к шершавому стволу за спиной.
— Не буду больше тебя целовать, — усмехнулась Снежная Королева. — А то зацелую до смерти.
— Выходи за меня замуж. Выйдешь?
— Тебе легче дышать? Славно. Пойдем к воротам. Я неважная жена, милый. Особенно для тебя.
Женя шел ужасно медленно, в густом воздухе как в глубокой воде. Волосы Лизы медленно колыхались у его щеки темными водорослями в холодной реке. На его рукаве лежала ее маленькая ладонь — и от просачивающегося сквозь куртку и плоть до костей ледяного холода бросало в жар.
Странное свидание.
— Я совсем пьяный. Мне отчего-то смешно, Лиза. Я люблю тебя, Лиза. Видишь, я совсем пьяный тобой…
— Остерегись, милый. Cave amantem. Опасайся влюбленной женщины.
— Так это ты делаешь бабочек поздней осенью? Да?
— Нет, бабочки создают меня. Опять эта изящная проза? Или попытка комплимента?
— Неважно. Поцелуй меня снова.
— Ах, как рано тебе надоела жизнь, мой бедный друг…
Ах, как кружится голова, как до сих пор кружится голова от одних только мыслей! Но на моей тахте сидит мертвая девочка, маленький новорожденный демон в моих тренировочных брюках, ждет объяснений — и не время впадать в сантименты…
— Ну вот, в общем, мы с ней как бы поцеловались пару раз, но не то, чтоб там… чуть-чуть. И планку у меня снесло. Есть такая штука — Зов , я потом узнал. Если Вечные Князья желают общаться — зовут , и тут уж никуда не денешься. Вот Лиза меня звала . Я был совершенно шальной от этого. Ну… и когда мы переходили улицу, какой-то ненормальный на иномарке из-за поворота вылетел, с совершенно дикой скоростью. Я только успел подумать, что именно Лизу собьет, потому что она была с той стороны… Вот…
— Это где детская больница?
— Нет, на повороте. Там стоял рекламный щит, что-то такое про пиво, с кружкой, вся пена в инее… Ну… В общем, я ее оттолкнул в сторону, а сам… слушай, это, наверное, было, как в кино: машина врезается в героя, а он прямо влетает на капот, головой — в лобовое стекло… Но я не помню, как это было. Кажется, я отключился. А опомнился уже после… Таинства…
А вот это тоже неправда. Не рассказывать же ей…
Женя пришел в себя быстро, даже слишком быстро. В глазах плыли двоящиеся дрожащие звезды фонарей, в голове стоял кровавый туман — голова болела оглушающей невероятной болью, но все тело словно онемело. Только щекой он чувствовал мерзлую терку газонной травы и слякоть оттаявшей грязи. И из воющего, гудящего колокольным звоном, надвигающегося мрака выплыло Лизино лицо. Лиза присела на корточки, рассматривала Женю с досадливым удивлением. Так маленькая девочка рассматривает куклу, которая была миленькая — и вот сломалась. Сама.
— Умираешь, — протянула она неторопливо и раздумчиво, спокойно и утвердительно, как очевидную вещь. — Умираешь, значит… Обидно.
— Больно, — беззвучно проговорил Женя, с трудом ворочая резиновыми губами. — Помоги…
— Да у меня не выйдет, — рассмеялась Лиза. — Все равно умрешь. Я чую.
И Женя увидел, как ее глаза темно вспыхнули, а узкие ноздри точеного носика раздулись широко и хищно, как у лисы или борзой собаки, напавшей на след. Она улыбалась жестокой улыбкой маленького ребенка, который с наивным любопытством смотрит, как корчится раздавленная ящерица или тонет в сиропе муха. Просить не было смысла, оставалось только сипло застонать от ужаса и унижения. От непереносимого ощущения вытекающего в мерзлую грязь последнего живого тепла.
— Ну и к лучшему, — сказала Лиза. — У тебя шея сломана, мой бедный друг. Значит, полный паралич, пролежни, мерзость — судно, вонючие простыни, фи… Не огорчайся, все отлично.
— Я не хочу! — уже не губами, а одним отчаянным взглядом взмолился Женя. Теплые слезы колебали темнеющий мир, фонари расплывались в слезах острыми длинными иглами, иглы колючего света втыкались в мозг, где звенело стекло и визжали тормоза. Было больно до кромешной тоски и более одиноко, чем если бы рядом не было вовсе никого — и так уходящей жизни, даже темноты, даже боли, что хотелось кусать губы в кровь в безнадежном бунте, в бессильной злобе на смерть.
Я не хочу! Я хочу хотя бы видеть, хотя бы вдыхать этот ледяной благоухающий воздух! Еще чуть-чуть!
— Какой ты, однако… — пробормотала Лиза, задумываясь.
Не сводя непонятного взгляда с Жениного лица, покрытого смертной испариной, она неторопливо раскрыла свою сумочку из черного бархата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39