Он оттащил тело в темноту, в нишу, возможно когда-то служившую постом для часового, снял с него плащ и, стараясь не обращать внимания на вонь, надел через голову на себя. Он поправлял капюшон, чтобы закрыть лицо, когда мимо него, оживленно болтая, широким шагом прошли еще двое и вошли в комнату. Бехайм стоял, вслушиваясь. Выждав еще несколько минут и убедившись, что опаздывающих больше нет, он вошел сам. Кругом потрескивали огоньки, воздух густо смердел кровью.
От его мягкости к смертным не осталось и следа. Он чувствовал лишь гнев и презрение. Он шел меж ними и видел из-под капюшона рябые рожи, мутные глаза, разверстые рты. Некоторые участники сборища щеголяли самодельными клыками – кривыми, грубо сработанными металлическими колпачками, которые они приделали себе к зубам. Вот обезьяны! Семью изображают. Его отвращение усилилось. Они чем-то возбуждены. Что-то приятно щекочет им нервы. Предвкушают какую-то кровавую потеху. Может быть, на свой простецкий манер подражают Сцеживанию? И в этом возбуждении вся их хитрость, позволявшая им до сих пор оставаться в живых, теперь утонула под толщей извращенного сладострастия. А он-то боялся, что его сразу узнают, что ему придется драться, не успев подготовиться. Но они ничего не заметили. Даже овцы были бы внимательнее, цыплята скорее заподозрили бы опасность.
Он встал за двумя бродягами позади толпы, метрах в шести от Жизели. Ее приковали так, что голова пришлась прямо на промежность одного из огромных бледных карикатурных изображений на стене, как будто художник остроумно изобразил лобок в виде ее лица и волос. Она стонала, пыталась поднять голову, но ей никак это не удавалось. Чем-нибудь опоили, подумал он. Увидев с близкого расстояния, как сильно она была избита, представив себе, что они могли с ней сотворить, он готов был убить их. Как воняет от этих тварей! Их кровь – поганая жижа, что пропитывает падаль; их кости – черные жерди, на которых держится жилистая ядовитая тухлятина. Это скоты, звери, способные только на самые грубые чувства, примитивнейшие суждения.
Влад повернулся к Жизели. По толпе пробежал шелест и шепот, и сразу все смолкло. Он что-то тихо сказал ей, ударил ее ладонью. Веки ее затрепетали, но так и остались опущенными. Влад осклабился зрителям и пожал плечами. Своими замашками он напомнил Бехайму третьеразрядного шута-фокусника, развлекавшего иногда публику в антрактах в «Опера-Комик». К зубам Влада тоже была приделана пара железных клыков; изображая свирепость, он щелкнул ими и устрашающе зашипел. Публика захихикала, несколько женщин отпрянули в притворном ужасе. Он снова повернулся к Жизели, погладил ее по бедрам, как любовник, и тут, еще раз оскалившись и бросив косой взгляд на собравшихся зевак, впился фальшивыми клыками ей в шею. Она напряглась, ее пальцы растопырились, но в себя она не пришла. Сквозь губы просочилась струйка прелестной крови цвета красного вина, стекла по шее на грудь.
Боясь за нее, но больше задетый тем, что кто-то покусился на его собственность, Бехайм приобнял, будто бы по-дружески, двух отщепенцев, стоявших перед ним. Они оглянулись в недоумении, и тогда он сильнее надавил локтями на их шеи. Раздался хруст, словно колеса телеги покатились по гравию, глубоко его вминая: это нижние позвонки размалывались о кость, как о камень. Он не сводил с них свирепого взгляда: пусть в последние мгновения жизни они поймут, что такое его ненависть. Они, как кролики, трепетали в тисках его объятий. Крутанувшись по инерции дальше влево, лишенная теперь жесткой связи с туловищем, голова одного из них совершила почти полный поворот назад, и глаза его, уткнувшись в последнее, что им суждено было увидеть, – угол потолка справа, закатились.
Бехайм отшвырнул тела и стал лицом к лицу с остальными, отступившими и сгрудившимися по обе стороны от Влада и Жизели. Помещение было столь узким – еще пара шагов, и стен можно было бы коснуться распростертыми руками, – что у них не было ни малейшей надежды уйти от него. Они жались друг к другу, сбившись в две кучки и поскуливая, омерзительные, как скопище безымянных тараканов. Где-то под спудом мыслей мелькнуло: а они ведь люди, хоть и жалкие, и не слишком-то по природе своей отличаются от него. Но до этого ему сейчас было столько же дела, сколько человеку, собравшемуся поджечь дом вместе с его спящими обитателями и уже запалившему спичку, есть дела до законов возгорания. В эту минуту он знал лишь одно: перед ним враги и им не может быть пощады. Он перерос их во всем, и прежде всего в изощренности и размахе чувств: его ярость уже вряд ли можно было описать понятными человеку словами, это была какая-то новая разновидность гнева – в его мозгу, как огонь под стеклом керосиновой лампы, бушевало чудовищное пламя. И так величественно, так захватывающе звучала эта симфония чувств, что ему едва хватало сил сдерживать ее. Он представил себе, каким его видят они, вспомнил госпожу Долорес – должно быть, у него сейчас так же широко растянуты губы, между клыками повисла слюна. И он возгордился, выдохнул, зашипел – пусть страх коварной поступью войдет в глубины их душ, пусть почувствуют всю боль, что ждет их; вот сейчас они не выдержат и от отчаяния бросятся на него.
Наконец один из них, крупный, пузатый, с землистым цветом лица, решился. Он выхватил из кольца на стене факел и, со свистом размахивая им, рассыпая грозди искр, двинулся на Бехайма. Тот выбил факел у него из рук, вцепился ему в горло и привлек к себе. Как ни странно, пузатый вдруг обмяк. Глаза его изучали лицо Бехайма с невинным и благоговейным любопытством: так младенец силится рассмотреть смутную фигуру, наклонившуюся над кроваткой. Бехайм остро, как никогда, почувствовал близость человека. Казалось, сущность того клубится вокруг, как подымающийся туман – сырой, неспокойный, полный стылых и вязких тайн. Наружности он был вполне обыкновенной: баки с проседью, нездоровые темные мешки под глазами, подбородок и шея покрыты сыпью, словно значками на карте. В то же время удивительна в нем была эта взволнованность, жизненная сила, будто извлеченная из него предельным напряжением до последней капли. Несколько мгновений Бехайм смотрел на него как зачарованный. Но вскоре ему снова стало противно, и он швырнул свою жертву в стену, головой вперед. Послышался хруст размозженного черепа. Бехайм почувствовал, как в воздухе вдруг повисла пустота смерти, словно пробили тоннель в иное измерение, откуда донесся тихий рокот, а потом сквозь образовавшуюся брешь холодным потоком поползла тишина. Как пепел, развеиваемый знойным ветром, его кожи коснулось едва различимое трепетание рассеивающейся энергии того, что навсегда уходит со смертью: каких-то второстепенных оттенков мыслящего «я», последних клочков содержимого памяти, излишков багажа человеческой жизни.
Остальные оцепенели, все, как один, в ужасе глядя на своего товарища, в последних муках корчившегося на каменном полу, по которому из его проломленной головы широко разливалась темная лужа крови. Но вот, очнувшись, они отпрянули, сбились теснее, повернулись к стенам, полезли на них, стараясь уйти, взбираясь на плечи друг другу, выискивая трещины, толкались, как стадо скота, тыкались в разные стороны, словно крысы на дне бочки. Заголосила одна баба, за ней другая. Бехайм тоже испустил вопль, отчасти передразнивая их, но и испытывая что-то вроде сочувствия, вторя их верещанию. Один долговязый, со щеками, поросшими седой щетиной, схватил с пола факел, выпавший из рук пузана, но не успел причинить Бехайму никакого вреда – тот вышиб у него факел и заехал кулаком в лицо: три коротких мощных удара превратили физиономию несчастного в сплошное месиво и забрызгали кровью одежду стоявших рядом. Он продолжал держать за плащ бездыханное тело, нелепо повисшее, как труп курицы, которой только что свернули шею. Его правая рука была в крови, как в перчатке, и он выставил ее напоказ, словно это был меч, чтобы они поняли, как тот остр, почувствовали, как тот может сразить их. Он весь дрожал от жажды и ненависти.
В черной комнате с игравшими на стенах отблесками стало тихо. Белые фигуры стенной росписи, казалось, подрагивали в неверном свете. Слышалось лишь потрескивание факелов да тяжелые, скорбные вздохи. Один мужчина заплакал. Влад по-прежнему стоял рядом с Жизелью. Взгляд его метался то влево, то вправо, влажный алый рот был по-дурацки раззявлен, как у шута. Бехайм представил себе, как можно было бы врезаться в их гущу, вырывая сердца, отламывая руки и ноги, раздробляя кости. Но, вспомнив все остальные опасности, грозившие ему, он сумел сдержать себя. Он согнал оставшихся в живых к продольной стене и подошел к Жизели. Когда он с ней заговорил, она открыла глаза, но, его, кажется, не увидела. Он выдернул из стены железный штырь, на котором держались ее кандалы, и подхватил ее. Свободной рукой он взял Влада за грудки и приподнял. Тот пошевелил губами и произнес что-то нечленораздельное, похоже о чем-то умоляя. Он попытался заговорить снова, и на этот раз ему удалось выдавить из себя просьбу о милосердии, как при их первой встрече.
– Милосердие бывает суровым. – Бехайм едва заметно улыбнулся. – Но раз ты настаиваешь, будь по-твоему.
Не отпуская Влада, он положил Жизель на пол, прислонив ее к стене, подальше от остальных. Она была без сознания, дышала с трудом, пульс был неровный. Он отвернулся от нее, и несколько человек опустились на колени, моля его о пощаде. Ему ничего не стоило не обращать на них внимания, но он больше не чувствовал радости от вида валяющихся трупов, его теперь что-то грызло изнутри. Но ему не в чем винить себя. В конце концов, это они надругались над Жизелью и собирались убить его. Он лишь спасал ее и себя.
– Вот этот, – Бехайм тряхнул Влада, и тот взвизгнул, – вот этот пытался уничтожить меня солнцем. Но ему это не удалось. Еще кто-нибудь хочет потягаться со мной?
Все молчали.
– Правильно, – сказал он. – Ибо вы ничего не добьетесь. Из нашего рода я первый, кто не боится ни огня, ни света.
– Не первый, мой господин, – подала голос молодая женщина, стоявшая ближе всех к нему справа.
Симпатичная, подумал он. По-деревенски хорошенькая, лицо доброе, кожа чистая, соломенные волосы. В уголке рта вкраплением черного дерева красовалась родинка. В ней, несмотря на куда более пышные формы и грубоватое лицо, обнаруживалось поразительное сходство с Золотистой. Ему было неприятно, что она старается подольститься, но он не мог не восхититься ее находчивостью и храбростью. Он велел ей выйти вперед, она повиновалась и остановилась совсем рядом с ним. Он спросил, что же она видела.
– Ничего, господин. Сама-то я ничего не видела. Но, говорят, кое-кто вчера выходил из замка, солнце еще высоко стояло. И это был не слуга... Ну, так мне сказали. Из Семьи кто-то.
– Откуда ты знаешь?
– Что он из Семьи? Ну уж в этом-то никто из нас не ошибется.
Девушка смотрела на него блестящими, почти неестественно голубыми глазами. Он почуял необыкновенно сложный аромат ее крови, тоже напомнивший ему Золотистую. В нем проснулся голод. И сильное мужское желание. Он вспомнил, что ее не было среди тех, кто приделал себе железные клыки. Свидетельство в ее пользу. Пока Жизель окончательно не поправится, ему понадобится служанка, и, может быть, эта девушка, сильная духом, непосредственная – как раз то, что нужно.
– Как зовут тебя, дитя мое? – спросил он.
– Паулина.
– Кто тебе это рассказал, Паулина?
Она показала на труп долговязого:
– Он, мой господин. И еще один человек, его тут нет.
– А больше они тебе ничего не поведали?
– Только то, что тот мужчина был очень высокий. И что на нем была шляпа с широкими полями и очки с темными стеклами. Ему тело было нужно.
– Тело?
– Да, господин. Давеча утром с верхних этажей замка выпала старушка.
Утром, отметил про себя Бехайм. Если бы это слово употребил кто-нибудь из Семьи, оно могло означать любое время после полуночи. Но в устах смертной – не относится ли оно только к светлому времени суток до полудня?
– После восхода солнца, – произнес он вслух. – Она свалилась после восхода солнца?
– Да, господин.
– А еще этого мужчину кто-нибудь видел?
Все в один голос отрицательно забубнили.
– Мой господин, – заговорил Влад. – Только позвольте мне, и я направлю своих людей по всему замку и опрошу...
Бехайм переместил руку Владу на горло, стиснул его, и тот замолчал, задыхаясь.
Очки с темными стеклами. Широкополая шляпа. Значит, кто бы это ни был, ему не впервой разгуливать при дневном свете, он знает, как защититься. Может быть, это Фелипе искал тело служанки Золотистой, беспокоясь, как бы на нем не осталось каких-нибудь улик, которые могли его выдать. Нет, вряд ли. Если бы Фелипе убил Золотистую, он бы этим похвастался, когда издевался над Бехаймом. Молчать, хранить тайну, отказать себе в возможности позлорадствовать – это совсем не в его духе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
От его мягкости к смертным не осталось и следа. Он чувствовал лишь гнев и презрение. Он шел меж ними и видел из-под капюшона рябые рожи, мутные глаза, разверстые рты. Некоторые участники сборища щеголяли самодельными клыками – кривыми, грубо сработанными металлическими колпачками, которые они приделали себе к зубам. Вот обезьяны! Семью изображают. Его отвращение усилилось. Они чем-то возбуждены. Что-то приятно щекочет им нервы. Предвкушают какую-то кровавую потеху. Может быть, на свой простецкий манер подражают Сцеживанию? И в этом возбуждении вся их хитрость, позволявшая им до сих пор оставаться в живых, теперь утонула под толщей извращенного сладострастия. А он-то боялся, что его сразу узнают, что ему придется драться, не успев подготовиться. Но они ничего не заметили. Даже овцы были бы внимательнее, цыплята скорее заподозрили бы опасность.
Он встал за двумя бродягами позади толпы, метрах в шести от Жизели. Ее приковали так, что голова пришлась прямо на промежность одного из огромных бледных карикатурных изображений на стене, как будто художник остроумно изобразил лобок в виде ее лица и волос. Она стонала, пыталась поднять голову, но ей никак это не удавалось. Чем-нибудь опоили, подумал он. Увидев с близкого расстояния, как сильно она была избита, представив себе, что они могли с ней сотворить, он готов был убить их. Как воняет от этих тварей! Их кровь – поганая жижа, что пропитывает падаль; их кости – черные жерди, на которых держится жилистая ядовитая тухлятина. Это скоты, звери, способные только на самые грубые чувства, примитивнейшие суждения.
Влад повернулся к Жизели. По толпе пробежал шелест и шепот, и сразу все смолкло. Он что-то тихо сказал ей, ударил ее ладонью. Веки ее затрепетали, но так и остались опущенными. Влад осклабился зрителям и пожал плечами. Своими замашками он напомнил Бехайму третьеразрядного шута-фокусника, развлекавшего иногда публику в антрактах в «Опера-Комик». К зубам Влада тоже была приделана пара железных клыков; изображая свирепость, он щелкнул ими и устрашающе зашипел. Публика захихикала, несколько женщин отпрянули в притворном ужасе. Он снова повернулся к Жизели, погладил ее по бедрам, как любовник, и тут, еще раз оскалившись и бросив косой взгляд на собравшихся зевак, впился фальшивыми клыками ей в шею. Она напряглась, ее пальцы растопырились, но в себя она не пришла. Сквозь губы просочилась струйка прелестной крови цвета красного вина, стекла по шее на грудь.
Боясь за нее, но больше задетый тем, что кто-то покусился на его собственность, Бехайм приобнял, будто бы по-дружески, двух отщепенцев, стоявших перед ним. Они оглянулись в недоумении, и тогда он сильнее надавил локтями на их шеи. Раздался хруст, словно колеса телеги покатились по гравию, глубоко его вминая: это нижние позвонки размалывались о кость, как о камень. Он не сводил с них свирепого взгляда: пусть в последние мгновения жизни они поймут, что такое его ненависть. Они, как кролики, трепетали в тисках его объятий. Крутанувшись по инерции дальше влево, лишенная теперь жесткой связи с туловищем, голова одного из них совершила почти полный поворот назад, и глаза его, уткнувшись в последнее, что им суждено было увидеть, – угол потолка справа, закатились.
Бехайм отшвырнул тела и стал лицом к лицу с остальными, отступившими и сгрудившимися по обе стороны от Влада и Жизели. Помещение было столь узким – еще пара шагов, и стен можно было бы коснуться распростертыми руками, – что у них не было ни малейшей надежды уйти от него. Они жались друг к другу, сбившись в две кучки и поскуливая, омерзительные, как скопище безымянных тараканов. Где-то под спудом мыслей мелькнуло: а они ведь люди, хоть и жалкие, и не слишком-то по природе своей отличаются от него. Но до этого ему сейчас было столько же дела, сколько человеку, собравшемуся поджечь дом вместе с его спящими обитателями и уже запалившему спичку, есть дела до законов возгорания. В эту минуту он знал лишь одно: перед ним враги и им не может быть пощады. Он перерос их во всем, и прежде всего в изощренности и размахе чувств: его ярость уже вряд ли можно было описать понятными человеку словами, это была какая-то новая разновидность гнева – в его мозгу, как огонь под стеклом керосиновой лампы, бушевало чудовищное пламя. И так величественно, так захватывающе звучала эта симфония чувств, что ему едва хватало сил сдерживать ее. Он представил себе, каким его видят они, вспомнил госпожу Долорес – должно быть, у него сейчас так же широко растянуты губы, между клыками повисла слюна. И он возгордился, выдохнул, зашипел – пусть страх коварной поступью войдет в глубины их душ, пусть почувствуют всю боль, что ждет их; вот сейчас они не выдержат и от отчаяния бросятся на него.
Наконец один из них, крупный, пузатый, с землистым цветом лица, решился. Он выхватил из кольца на стене факел и, со свистом размахивая им, рассыпая грозди искр, двинулся на Бехайма. Тот выбил факел у него из рук, вцепился ему в горло и привлек к себе. Как ни странно, пузатый вдруг обмяк. Глаза его изучали лицо Бехайма с невинным и благоговейным любопытством: так младенец силится рассмотреть смутную фигуру, наклонившуюся над кроваткой. Бехайм остро, как никогда, почувствовал близость человека. Казалось, сущность того клубится вокруг, как подымающийся туман – сырой, неспокойный, полный стылых и вязких тайн. Наружности он был вполне обыкновенной: баки с проседью, нездоровые темные мешки под глазами, подбородок и шея покрыты сыпью, словно значками на карте. В то же время удивительна в нем была эта взволнованность, жизненная сила, будто извлеченная из него предельным напряжением до последней капли. Несколько мгновений Бехайм смотрел на него как зачарованный. Но вскоре ему снова стало противно, и он швырнул свою жертву в стену, головой вперед. Послышался хруст размозженного черепа. Бехайм почувствовал, как в воздухе вдруг повисла пустота смерти, словно пробили тоннель в иное измерение, откуда донесся тихий рокот, а потом сквозь образовавшуюся брешь холодным потоком поползла тишина. Как пепел, развеиваемый знойным ветром, его кожи коснулось едва различимое трепетание рассеивающейся энергии того, что навсегда уходит со смертью: каких-то второстепенных оттенков мыслящего «я», последних клочков содержимого памяти, излишков багажа человеческой жизни.
Остальные оцепенели, все, как один, в ужасе глядя на своего товарища, в последних муках корчившегося на каменном полу, по которому из его проломленной головы широко разливалась темная лужа крови. Но вот, очнувшись, они отпрянули, сбились теснее, повернулись к стенам, полезли на них, стараясь уйти, взбираясь на плечи друг другу, выискивая трещины, толкались, как стадо скота, тыкались в разные стороны, словно крысы на дне бочки. Заголосила одна баба, за ней другая. Бехайм тоже испустил вопль, отчасти передразнивая их, но и испытывая что-то вроде сочувствия, вторя их верещанию. Один долговязый, со щеками, поросшими седой щетиной, схватил с пола факел, выпавший из рук пузана, но не успел причинить Бехайму никакого вреда – тот вышиб у него факел и заехал кулаком в лицо: три коротких мощных удара превратили физиономию несчастного в сплошное месиво и забрызгали кровью одежду стоявших рядом. Он продолжал держать за плащ бездыханное тело, нелепо повисшее, как труп курицы, которой только что свернули шею. Его правая рука была в крови, как в перчатке, и он выставил ее напоказ, словно это был меч, чтобы они поняли, как тот остр, почувствовали, как тот может сразить их. Он весь дрожал от жажды и ненависти.
В черной комнате с игравшими на стенах отблесками стало тихо. Белые фигуры стенной росписи, казалось, подрагивали в неверном свете. Слышалось лишь потрескивание факелов да тяжелые, скорбные вздохи. Один мужчина заплакал. Влад по-прежнему стоял рядом с Жизелью. Взгляд его метался то влево, то вправо, влажный алый рот был по-дурацки раззявлен, как у шута. Бехайм представил себе, как можно было бы врезаться в их гущу, вырывая сердца, отламывая руки и ноги, раздробляя кости. Но, вспомнив все остальные опасности, грозившие ему, он сумел сдержать себя. Он согнал оставшихся в живых к продольной стене и подошел к Жизели. Когда он с ней заговорил, она открыла глаза, но, его, кажется, не увидела. Он выдернул из стены железный штырь, на котором держались ее кандалы, и подхватил ее. Свободной рукой он взял Влада за грудки и приподнял. Тот пошевелил губами и произнес что-то нечленораздельное, похоже о чем-то умоляя. Он попытался заговорить снова, и на этот раз ему удалось выдавить из себя просьбу о милосердии, как при их первой встрече.
– Милосердие бывает суровым. – Бехайм едва заметно улыбнулся. – Но раз ты настаиваешь, будь по-твоему.
Не отпуская Влада, он положил Жизель на пол, прислонив ее к стене, подальше от остальных. Она была без сознания, дышала с трудом, пульс был неровный. Он отвернулся от нее, и несколько человек опустились на колени, моля его о пощаде. Ему ничего не стоило не обращать на них внимания, но он больше не чувствовал радости от вида валяющихся трупов, его теперь что-то грызло изнутри. Но ему не в чем винить себя. В конце концов, это они надругались над Жизелью и собирались убить его. Он лишь спасал ее и себя.
– Вот этот, – Бехайм тряхнул Влада, и тот взвизгнул, – вот этот пытался уничтожить меня солнцем. Но ему это не удалось. Еще кто-нибудь хочет потягаться со мной?
Все молчали.
– Правильно, – сказал он. – Ибо вы ничего не добьетесь. Из нашего рода я первый, кто не боится ни огня, ни света.
– Не первый, мой господин, – подала голос молодая женщина, стоявшая ближе всех к нему справа.
Симпатичная, подумал он. По-деревенски хорошенькая, лицо доброе, кожа чистая, соломенные волосы. В уголке рта вкраплением черного дерева красовалась родинка. В ней, несмотря на куда более пышные формы и грубоватое лицо, обнаруживалось поразительное сходство с Золотистой. Ему было неприятно, что она старается подольститься, но он не мог не восхититься ее находчивостью и храбростью. Он велел ей выйти вперед, она повиновалась и остановилась совсем рядом с ним. Он спросил, что же она видела.
– Ничего, господин. Сама-то я ничего не видела. Но, говорят, кое-кто вчера выходил из замка, солнце еще высоко стояло. И это был не слуга... Ну, так мне сказали. Из Семьи кто-то.
– Откуда ты знаешь?
– Что он из Семьи? Ну уж в этом-то никто из нас не ошибется.
Девушка смотрела на него блестящими, почти неестественно голубыми глазами. Он почуял необыкновенно сложный аромат ее крови, тоже напомнивший ему Золотистую. В нем проснулся голод. И сильное мужское желание. Он вспомнил, что ее не было среди тех, кто приделал себе железные клыки. Свидетельство в ее пользу. Пока Жизель окончательно не поправится, ему понадобится служанка, и, может быть, эта девушка, сильная духом, непосредственная – как раз то, что нужно.
– Как зовут тебя, дитя мое? – спросил он.
– Паулина.
– Кто тебе это рассказал, Паулина?
Она показала на труп долговязого:
– Он, мой господин. И еще один человек, его тут нет.
– А больше они тебе ничего не поведали?
– Только то, что тот мужчина был очень высокий. И что на нем была шляпа с широкими полями и очки с темными стеклами. Ему тело было нужно.
– Тело?
– Да, господин. Давеча утром с верхних этажей замка выпала старушка.
Утром, отметил про себя Бехайм. Если бы это слово употребил кто-нибудь из Семьи, оно могло означать любое время после полуночи. Но в устах смертной – не относится ли оно только к светлому времени суток до полудня?
– После восхода солнца, – произнес он вслух. – Она свалилась после восхода солнца?
– Да, господин.
– А еще этого мужчину кто-нибудь видел?
Все в один голос отрицательно забубнили.
– Мой господин, – заговорил Влад. – Только позвольте мне, и я направлю своих людей по всему замку и опрошу...
Бехайм переместил руку Владу на горло, стиснул его, и тот замолчал, задыхаясь.
Очки с темными стеклами. Широкополая шляпа. Значит, кто бы это ни был, ему не впервой разгуливать при дневном свете, он знает, как защититься. Может быть, это Фелипе искал тело служанки Золотистой, беспокоясь, как бы на нем не осталось каких-нибудь улик, которые могли его выдать. Нет, вряд ли. Если бы Фелипе убил Золотистую, он бы этим похвастался, когда издевался над Бехаймом. Молчать, хранить тайну, отказать себе в возможности позлорадствовать – это совсем не в его духе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37