- И больше ничего в них нет. В этих
таблетках. Ни фига. Всю ночь делал анализы.
11. ЭТО БЫЛО ТОЛЬКО НАЧАЛО
Уже после всего, уже после того, как мы допросили его с пристрастием
и приняли все меры, чтобы скандал не принял неприличных размеров и
институт наш не стал посмешищем в научных кругах, уже после того, как мне
удалось отстоять мое предложение: единственный выход из ситуации - не
прогонять его, а отправить в экспедицию, - я спросил его тихонько перед
отъездом, когда он влез в кузов грузовика со спальными мешками:
- Зачем вы это сделали?
Он перегнулся через борт.
- Чтобы ученая братия не задавалась.
- Ну, хорошо, а почему все-таки пять человек добились такой удачи в
работе?
- По двум причинам, - сказал он. - О первой вы догадываетесь. У них
растормозилось воображение, и они стали мыслить свободнее и потому
самостоятельней.
- А вторая причина?
- А вторая причина та, что я сам незаметно подсказал им решение их
проблем.
Грузовик завонял синим дымом и пошел с институтского двора. Вот и
все.
Нет, это было не все. Оказалось, что это было только начало.
Продолжение пришло из экспедиции.
Достаточно было ему уехать, как я сразу вспомнил опять, что его зовут
Сода-солнце. Я всегда об этом вспоминал, когда его на видел. Мелочными
показались мне и раздражение мое и бессмысленное удивление его прежней
профессией. Да мало ли у него было профессий! Разве профессия определяет
человека? Человека определяет то, что он дает этой профессии. У
человечества тысячи нужд, и на каждую нужду - по профессии. Важно, что
человек дает человечеству при помощи своей профессии, вот что важно.
Пришел способный человек с идеями, а мы разинули рты - клоун. Может, нам
клоуна-то и недоставало. Мы всегда боимся оказаться смешными, а это быстро
раскусывают подлецы и навязывают нам - похвалами, лестью - свою этику. Мы
костенеем в чванстве, тут-то нас и облапошивают. Клоун - это же хирург в
области этики. Клоун - это поэт смеха. Острое словцо протыкает чванство,
как игла водянку. Но это я сейчас такой умны и.
Это я сейчас такой умный, а тогда перед его отъездом в экспедицию у
меня было одно чувство - раздражение. Он удивительно умел раздражать
людей, этот клоун. Клоун проклятый! Ведь я же ему друг, и он знает это.
Зачем же ему высмеивать меня, дразнить? Ладно, не будем мелочны. Помогать
так помогать. Короче говоря, я устроил его в экспедицию. О многом я
передумал, когда он уехал в экспедицию, в которую я бы поехал и сам, да
уже силы не те. Я послал его туда, откуда началось и мое движение. Хватит
ему заниматься сопоставлениями на бумаге. Пусть начнет с самого начала.
Пусть поедет в Тургай. Он и поехал. А получился из этого один конфуз.
Сначала от экспедиции не было ни слуху, ни духу, а ведь связь в наши
дни не та, что в 1913 году. А потом пришло это нелепое письмо.
Я уж не говорю о том, что все оно было заполнено кучей самых
разнородных идей, не имеющих никакого отношения к его прямому делу, к
археологии, и касающихся самых различных областей - верный признак
дилетантизма. Это меня не удивило - знал, с кем связывался. Нелепым оно
было потому, что в конце его была слезная мольба, похожая на
издевательство. Он просил установить радиоактивным методом возраст того
самого индрикатерия, которого я привез в 1913 году. И прислать ему ответ.
12. - ЧТО-О?.. - СПРОСИЛ Я
Придется пояснить тем, кто не знаком с сущностью этого метода.
Археология имеет теперь надежный способ датировки атомный календарь.
Мы берем какую-нибудь кость из древнего захоронения и сжигаем в
специальной печке. Выделяющийся при этом углекислый газ улавливается в
пробирки, подвергается ряду химических реакций, и затем счетчик Гейгера
определяет возраст кости. Радиоактивная углеродная датировка возможна
потому, что все организмы поглощают углерод-14 - радиоактивный изотоп
обычного углерода. После гибели животного или растения углерод-14 медленно
разлагается. Сравнивая количество радиоактивного углерода, оставшегося в
кости, с количеством обычного углерода в атмосфере, которое почти не
меняется, ученые довольно точно определяют возраст того или иного объекта.
Это все так. Но "атомный" календарь" действует в мертвых организмах до 40
тысяч лет, а индрикатерии вымерли миллионы лет тому назад. Поэтому весь
отдел хохотал над этим письмом.
- Ненавижу, - сказала Валя Медведева.
- Паша, - сказал я Биденко, - он напрашивается на ликбез. Не могли бы
вы проучить его и на этот раз?
- Запросто, - сказал Паша. - Если вы мне достанете кусочек кости от
вашего индрикатерия.
- Ладно, - сказал я. - Пошлем ему официальный ответ. На бланке
института. С печатью.
Дело было несложное. Я созвонился с музеем и пришел посмотреть на
свое дорогое чудище. Пятиметровый красавец стоял целенький, и внизу на
табличке упоминалась моя фамилия. Я только вздохнул.
Пока я предавался воспоминаниям, сотрудники принесли небольшой
осколок кости. Я забыл сказать, что в свое время я привез один полный
скелет и еще несколько разрозненных костей - все они были перемешаны в
одном оползне и, следовательно, были одного возраста. Я поблагодарил
сотрудников музея и отдал этот осколок Паше Биденко. А сам сел писать
этому клоуну разгромное письмо, где я излил все накопившееся раздражение и
где я объяснял ему, кто он есть, что о нем думаем все мы и как надо
относиться к науке, если уж его прибило к этому берегу. Но потом я увидел
как наяву его длинную ухмыляющуюся физиономию и понял, что большое письмо
- это большие насмешки, а маленькое письмо - это маленькие насмешки, зачем
мне это? Я порвал письмо и написал коротко на бланке института: "В костях
индрикатерия радиоуглерода почему-то не обнаружено". Я подчеркнул слово
"почему-то", поставил печать в канцелярии и подписался: "Доктор
исторических наук В. А. Горбунов".
Потом мне позвонил домой Паша Биденко и сказал, что согласно анализу
возраст кости всего 5 тысяч лет.
- Что-о?.. - спросил я.
13. ВСЕ ОЧЕНЬ ГРУСТНО
Почему так приедается все в жизни? Наверно, потому, что все, с чем
сталкиваешься, только похоже на то, чем оно должно быть, и ты знаешь, что
это еще не первый сорт и где-то есть то же самое, но лучше. Меняются моды.
Вчерашняя одежда кажется некрасивой, вчерашняя красота вызывает скуку,
вчерашняя мысль - ее не замечаешь, вчерашняя радость вызывает ощущение
неловкости (чего радовался, дурак), вчерашняя радость - это вчерашняя
наивность, а сегодня я поумнел и на зубах оскомина. Ищем спасения в
бесконечном поиске, но бесконечный поиск - это бесконечный голод. Конечно,
приятно представить впереди необыкновенное блюдо с постоянной
притягательностью, но не напоминает ли это клок сена, привязанный перед
носом осла? Бесконечная дорога, бесконечный голод и клок сена, который
удаляется с той же скоростью, с которой приближается к нему бедный
бесконечно милый осел. Почему мы должны ожидать от будущего решения
сегодняшних проблем? Ведь у будущего будут свои проблемы, только в нем не
будет нас.
- Но может быть, деятельность, стремления, движение ошибка? Может
быть, надо уставиться в собственный пупок и самодовлеть? А может быть,
давайте бесконечно пожирать друг друга, чтобы чувствовать силу, чтобы
радоваться власти не только над природой, но и над человеком? Но ведь,
сожрав всех (а такие попытки делались), останешься один, завоешь в тоске и
страхе и убежишь в смерть, в ампулу, которая припасена в бомбоубежище.
Давайте вспомним. Пускай наше тело вспомнит. Что никогда не
надоедало, не приедалось от повторения, чего ждешь и на что безошибочно
откликаешься? Переберешь в памяти все и вспомнишь ощущение руки, которая
коснулась чужого тела, - вдруг вспомнишь, поймешь: это оно, это ощущение,
имя ему - нежность. Все оттенки этого ощущения, этого понятия: от свирепой
нежности воина, который, опустив меч, взял на руки ребенка врага, и
девочка прижалась к его закаменевшей щеке, а он смотрит вдаль и говорит:
"Не тронь!" - до тающей гибкой нежности возлюбленной.
Только нежность однозначна, только нежность не терпит иносказаний,
маски, обмана, только нежность - она либо есть, либо нет ее. Мы только
чересчур редко ее ощущаем, и она играет в нашей жизни незаметную роль. Но
может быть, главную. Когда на земле хрипели ящеры, то вряд ли
рептилия-философ придавала значение попадавшейся иногда и ускользавшей в
норы странной мелочи, обладавшей собственной теплотой крови, которая не
зависела от перемены погоды. Ящеры ушли, а теплокровные заполнили мир.
И еще я хочу сказать о гематоме.
- Что-о? - спросил я.
Хотя спрашивать было, собственно, не о чем. Потому что я твердо знал
ответ. Я только забыл его за эти годы, за последние полвека. Вернее, не
забыл, а загнал куда-то вглубь сознания, как мы загоняем куда-то
воспоминания о несостоявшемся, о несбывшемся, но оно живет в нас. И нас
спасает от тоски только привычка обходить мысленно это темное пятно в
нашем сознании, напоминающее гематому. Гематома - это нерассосавшийся
сгусток крови, кровоизлияние, которое, если его не трогать, существует
себе безвредным инородным телом, а если тормошить, может в спалить живые
ткани, ну и так далее. Конечно, об этом "и так далее" даже думать не
хочется, но дело в том, что даже безвредность гематомы относительна. Не
может мертвое в живом быть абсолютно нейтральным. В живом все должно жить,
принимать участие. Если что-то не живет, а присутствует, значит оно
занимает место живого. Есть два способа избавления: один реальный -
оперировать, другой, пока большей частью воображаемый, - оживить. Есть и
третий - сдаться. Сами понимаете, хуже нет ничего, чем сдаться, - это
плохой конец. И нет лучше ничего, чем оживить, - это хорошее начало.
Когда я спросил: "Что-о?" - то этот вопрос, возглас, вопль относился
не к тому, что сказал Биденко, - а ведь он сообщил скучным голосом о том,
что животное, которому полагалось исчезнуть миллионы лет назад, погибло
где-то во времена фараонов! Оказывается, мое дорогое чудище жило
одновременно с человеком, и тогда это уже вопрос археологии. Или это
ошибка. Биденко ошибся, аппаратура ошиблась, дьявол его знает, кто ошибся,
директор музея ошибся и дал не ту кость. Но самое-то главное для меня,
старого хрыча (который ведь когда-то был молодым и не боялся сенсаций, а
жаждал их, жаждал того потрясения чувств, при котором душа человека
обретает крылья и открываются просторы - юность считает, что так и должно
быть, и ждет этого каждый день, потому и мечется и тратится нерасчетно,
заглядывая за все углы - не там ли притаился его величество случай;
конечно, старость, умудренная синяками, идет верней и безошибочней, но
мелочней и ради самосохранения, ради сбережения оставшихся сил утешает
себя тем, что зелен виноград, и не ест его, но на душе все равно оскомина;
но кто осторожничал всю жизнь и не тратился, тот облапошил свою юность и
ничего не приобрел к старости, кроме опостылевшего комфорта и страха перед
неожиданностями), самое главное для меня, старого хрыча, было в том, что
если в юности встреча со счастливым случаем - это оправдавшееся
предчувствие, то в старости это подобно потрясению от встречи с ожившим
мертвецом, подобно оживлению гематомы.
Короче, все эти рассуждения о нежности и воскрешении мертвого нужны
были мне для того, чтобы понять самому, почему, когда я спросил "что-о?",
я вспомнил, как он месяц назад, выходя из кабинета, когда я впервые назвал
его Сода-солнце, сказал "не надо" и потрепал меня по руке.
И еще я вспомнил, как 50 лет назад я догадался, что найденному мной
дорогому чудищу всего несколько тысяч лет, а не миллионы, как тогда решили
ученые.
Я шел по улице, и мне казалось - я мальчик, и живы близкие, которых
нет давно, и все еще впереди, и я бессмертен. Дул ветер и рвал полы моего
пальто, но я не замечал ветра. Шел дождь, но я не замечал дождя, и глаза у
меня были сухие.
- Ну, погодите, мы еще покажем вам, старые хрычи, - бормотал я,
старик, а сердце стучало. - Ну... началось.
Я еще не знал, что началось, но был готов ко всему. Цирк или
дьявольщина - мне было все равно. Главное, что началось! Только окончилось
все очень грустно.
14. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧЕРЕП
Я никогда не забуду тех дней, счастливых и тайно стремительных.
Сначала никто не поверил анализу Паши Биденко, и прежде всего он сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
таблетках. Ни фига. Всю ночь делал анализы.
11. ЭТО БЫЛО ТОЛЬКО НАЧАЛО
Уже после всего, уже после того, как мы допросили его с пристрастием
и приняли все меры, чтобы скандал не принял неприличных размеров и
институт наш не стал посмешищем в научных кругах, уже после того, как мне
удалось отстоять мое предложение: единственный выход из ситуации - не
прогонять его, а отправить в экспедицию, - я спросил его тихонько перед
отъездом, когда он влез в кузов грузовика со спальными мешками:
- Зачем вы это сделали?
Он перегнулся через борт.
- Чтобы ученая братия не задавалась.
- Ну, хорошо, а почему все-таки пять человек добились такой удачи в
работе?
- По двум причинам, - сказал он. - О первой вы догадываетесь. У них
растормозилось воображение, и они стали мыслить свободнее и потому
самостоятельней.
- А вторая причина?
- А вторая причина та, что я сам незаметно подсказал им решение их
проблем.
Грузовик завонял синим дымом и пошел с институтского двора. Вот и
все.
Нет, это было не все. Оказалось, что это было только начало.
Продолжение пришло из экспедиции.
Достаточно было ему уехать, как я сразу вспомнил опять, что его зовут
Сода-солнце. Я всегда об этом вспоминал, когда его на видел. Мелочными
показались мне и раздражение мое и бессмысленное удивление его прежней
профессией. Да мало ли у него было профессий! Разве профессия определяет
человека? Человека определяет то, что он дает этой профессии. У
человечества тысячи нужд, и на каждую нужду - по профессии. Важно, что
человек дает человечеству при помощи своей профессии, вот что важно.
Пришел способный человек с идеями, а мы разинули рты - клоун. Может, нам
клоуна-то и недоставало. Мы всегда боимся оказаться смешными, а это быстро
раскусывают подлецы и навязывают нам - похвалами, лестью - свою этику. Мы
костенеем в чванстве, тут-то нас и облапошивают. Клоун - это же хирург в
области этики. Клоун - это поэт смеха. Острое словцо протыкает чванство,
как игла водянку. Но это я сейчас такой умны и.
Это я сейчас такой умный, а тогда перед его отъездом в экспедицию у
меня было одно чувство - раздражение. Он удивительно умел раздражать
людей, этот клоун. Клоун проклятый! Ведь я же ему друг, и он знает это.
Зачем же ему высмеивать меня, дразнить? Ладно, не будем мелочны. Помогать
так помогать. Короче говоря, я устроил его в экспедицию. О многом я
передумал, когда он уехал в экспедицию, в которую я бы поехал и сам, да
уже силы не те. Я послал его туда, откуда началось и мое движение. Хватит
ему заниматься сопоставлениями на бумаге. Пусть начнет с самого начала.
Пусть поедет в Тургай. Он и поехал. А получился из этого один конфуз.
Сначала от экспедиции не было ни слуху, ни духу, а ведь связь в наши
дни не та, что в 1913 году. А потом пришло это нелепое письмо.
Я уж не говорю о том, что все оно было заполнено кучей самых
разнородных идей, не имеющих никакого отношения к его прямому делу, к
археологии, и касающихся самых различных областей - верный признак
дилетантизма. Это меня не удивило - знал, с кем связывался. Нелепым оно
было потому, что в конце его была слезная мольба, похожая на
издевательство. Он просил установить радиоактивным методом возраст того
самого индрикатерия, которого я привез в 1913 году. И прислать ему ответ.
12. - ЧТО-О?.. - СПРОСИЛ Я
Придется пояснить тем, кто не знаком с сущностью этого метода.
Археология имеет теперь надежный способ датировки атомный календарь.
Мы берем какую-нибудь кость из древнего захоронения и сжигаем в
специальной печке. Выделяющийся при этом углекислый газ улавливается в
пробирки, подвергается ряду химических реакций, и затем счетчик Гейгера
определяет возраст кости. Радиоактивная углеродная датировка возможна
потому, что все организмы поглощают углерод-14 - радиоактивный изотоп
обычного углерода. После гибели животного или растения углерод-14 медленно
разлагается. Сравнивая количество радиоактивного углерода, оставшегося в
кости, с количеством обычного углерода в атмосфере, которое почти не
меняется, ученые довольно точно определяют возраст того или иного объекта.
Это все так. Но "атомный" календарь" действует в мертвых организмах до 40
тысяч лет, а индрикатерии вымерли миллионы лет тому назад. Поэтому весь
отдел хохотал над этим письмом.
- Ненавижу, - сказала Валя Медведева.
- Паша, - сказал я Биденко, - он напрашивается на ликбез. Не могли бы
вы проучить его и на этот раз?
- Запросто, - сказал Паша. - Если вы мне достанете кусочек кости от
вашего индрикатерия.
- Ладно, - сказал я. - Пошлем ему официальный ответ. На бланке
института. С печатью.
Дело было несложное. Я созвонился с музеем и пришел посмотреть на
свое дорогое чудище. Пятиметровый красавец стоял целенький, и внизу на
табличке упоминалась моя фамилия. Я только вздохнул.
Пока я предавался воспоминаниям, сотрудники принесли небольшой
осколок кости. Я забыл сказать, что в свое время я привез один полный
скелет и еще несколько разрозненных костей - все они были перемешаны в
одном оползне и, следовательно, были одного возраста. Я поблагодарил
сотрудников музея и отдал этот осколок Паше Биденко. А сам сел писать
этому клоуну разгромное письмо, где я излил все накопившееся раздражение и
где я объяснял ему, кто он есть, что о нем думаем все мы и как надо
относиться к науке, если уж его прибило к этому берегу. Но потом я увидел
как наяву его длинную ухмыляющуюся физиономию и понял, что большое письмо
- это большие насмешки, а маленькое письмо - это маленькие насмешки, зачем
мне это? Я порвал письмо и написал коротко на бланке института: "В костях
индрикатерия радиоуглерода почему-то не обнаружено". Я подчеркнул слово
"почему-то", поставил печать в канцелярии и подписался: "Доктор
исторических наук В. А. Горбунов".
Потом мне позвонил домой Паша Биденко и сказал, что согласно анализу
возраст кости всего 5 тысяч лет.
- Что-о?.. - спросил я.
13. ВСЕ ОЧЕНЬ ГРУСТНО
Почему так приедается все в жизни? Наверно, потому, что все, с чем
сталкиваешься, только похоже на то, чем оно должно быть, и ты знаешь, что
это еще не первый сорт и где-то есть то же самое, но лучше. Меняются моды.
Вчерашняя одежда кажется некрасивой, вчерашняя красота вызывает скуку,
вчерашняя мысль - ее не замечаешь, вчерашняя радость вызывает ощущение
неловкости (чего радовался, дурак), вчерашняя радость - это вчерашняя
наивность, а сегодня я поумнел и на зубах оскомина. Ищем спасения в
бесконечном поиске, но бесконечный поиск - это бесконечный голод. Конечно,
приятно представить впереди необыкновенное блюдо с постоянной
притягательностью, но не напоминает ли это клок сена, привязанный перед
носом осла? Бесконечная дорога, бесконечный голод и клок сена, который
удаляется с той же скоростью, с которой приближается к нему бедный
бесконечно милый осел. Почему мы должны ожидать от будущего решения
сегодняшних проблем? Ведь у будущего будут свои проблемы, только в нем не
будет нас.
- Но может быть, деятельность, стремления, движение ошибка? Может
быть, надо уставиться в собственный пупок и самодовлеть? А может быть,
давайте бесконечно пожирать друг друга, чтобы чувствовать силу, чтобы
радоваться власти не только над природой, но и над человеком? Но ведь,
сожрав всех (а такие попытки делались), останешься один, завоешь в тоске и
страхе и убежишь в смерть, в ампулу, которая припасена в бомбоубежище.
Давайте вспомним. Пускай наше тело вспомнит. Что никогда не
надоедало, не приедалось от повторения, чего ждешь и на что безошибочно
откликаешься? Переберешь в памяти все и вспомнишь ощущение руки, которая
коснулась чужого тела, - вдруг вспомнишь, поймешь: это оно, это ощущение,
имя ему - нежность. Все оттенки этого ощущения, этого понятия: от свирепой
нежности воина, который, опустив меч, взял на руки ребенка врага, и
девочка прижалась к его закаменевшей щеке, а он смотрит вдаль и говорит:
"Не тронь!" - до тающей гибкой нежности возлюбленной.
Только нежность однозначна, только нежность не терпит иносказаний,
маски, обмана, только нежность - она либо есть, либо нет ее. Мы только
чересчур редко ее ощущаем, и она играет в нашей жизни незаметную роль. Но
может быть, главную. Когда на земле хрипели ящеры, то вряд ли
рептилия-философ придавала значение попадавшейся иногда и ускользавшей в
норы странной мелочи, обладавшей собственной теплотой крови, которая не
зависела от перемены погоды. Ящеры ушли, а теплокровные заполнили мир.
И еще я хочу сказать о гематоме.
- Что-о? - спросил я.
Хотя спрашивать было, собственно, не о чем. Потому что я твердо знал
ответ. Я только забыл его за эти годы, за последние полвека. Вернее, не
забыл, а загнал куда-то вглубь сознания, как мы загоняем куда-то
воспоминания о несостоявшемся, о несбывшемся, но оно живет в нас. И нас
спасает от тоски только привычка обходить мысленно это темное пятно в
нашем сознании, напоминающее гематому. Гематома - это нерассосавшийся
сгусток крови, кровоизлияние, которое, если его не трогать, существует
себе безвредным инородным телом, а если тормошить, может в спалить живые
ткани, ну и так далее. Конечно, об этом "и так далее" даже думать не
хочется, но дело в том, что даже безвредность гематомы относительна. Не
может мертвое в живом быть абсолютно нейтральным. В живом все должно жить,
принимать участие. Если что-то не живет, а присутствует, значит оно
занимает место живого. Есть два способа избавления: один реальный -
оперировать, другой, пока большей частью воображаемый, - оживить. Есть и
третий - сдаться. Сами понимаете, хуже нет ничего, чем сдаться, - это
плохой конец. И нет лучше ничего, чем оживить, - это хорошее начало.
Когда я спросил: "Что-о?" - то этот вопрос, возглас, вопль относился
не к тому, что сказал Биденко, - а ведь он сообщил скучным голосом о том,
что животное, которому полагалось исчезнуть миллионы лет назад, погибло
где-то во времена фараонов! Оказывается, мое дорогое чудище жило
одновременно с человеком, и тогда это уже вопрос археологии. Или это
ошибка. Биденко ошибся, аппаратура ошиблась, дьявол его знает, кто ошибся,
директор музея ошибся и дал не ту кость. Но самое-то главное для меня,
старого хрыча (который ведь когда-то был молодым и не боялся сенсаций, а
жаждал их, жаждал того потрясения чувств, при котором душа человека
обретает крылья и открываются просторы - юность считает, что так и должно
быть, и ждет этого каждый день, потому и мечется и тратится нерасчетно,
заглядывая за все углы - не там ли притаился его величество случай;
конечно, старость, умудренная синяками, идет верней и безошибочней, но
мелочней и ради самосохранения, ради сбережения оставшихся сил утешает
себя тем, что зелен виноград, и не ест его, но на душе все равно оскомина;
но кто осторожничал всю жизнь и не тратился, тот облапошил свою юность и
ничего не приобрел к старости, кроме опостылевшего комфорта и страха перед
неожиданностями), самое главное для меня, старого хрыча, было в том, что
если в юности встреча со счастливым случаем - это оправдавшееся
предчувствие, то в старости это подобно потрясению от встречи с ожившим
мертвецом, подобно оживлению гематомы.
Короче, все эти рассуждения о нежности и воскрешении мертвого нужны
были мне для того, чтобы понять самому, почему, когда я спросил "что-о?",
я вспомнил, как он месяц назад, выходя из кабинета, когда я впервые назвал
его Сода-солнце, сказал "не надо" и потрепал меня по руке.
И еще я вспомнил, как 50 лет назад я догадался, что найденному мной
дорогому чудищу всего несколько тысяч лет, а не миллионы, как тогда решили
ученые.
Я шел по улице, и мне казалось - я мальчик, и живы близкие, которых
нет давно, и все еще впереди, и я бессмертен. Дул ветер и рвал полы моего
пальто, но я не замечал ветра. Шел дождь, но я не замечал дождя, и глаза у
меня были сухие.
- Ну, погодите, мы еще покажем вам, старые хрычи, - бормотал я,
старик, а сердце стучало. - Ну... началось.
Я еще не знал, что началось, но был готов ко всему. Цирк или
дьявольщина - мне было все равно. Главное, что началось! Только окончилось
все очень грустно.
14. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧЕРЕП
Я никогда не забуду тех дней, счастливых и тайно стремительных.
Сначала никто не поверил анализу Паши Биденко, и прежде всего он сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9