Эх, знать бы!.. За эту девку герцог-король отвалил бы золота, сколько она весит сама! Мечтатели!..
Кто-то возразит, что неуместно называть мечтой желанье ограбить. Кто-то поправит: есть грабеж и грабеж, об одном грешно и думать, о другом позволительно грезить. Впрочем, больше чем за тысячу лет до проводов Гиты былые римляне сказали, как отрезали: каждому свое.
Велегласно возвеличив насилие, похоть, жадность, старые римляне утвердились на том, что Добро — это польза Риму, а убыток — Зло, и Рим открыто жил со своей истиной, в законе: не таясь ничьих глаз, днем убивал, днем растлял.
Роясь в заросших землей руинах римских пожарищ, наследники, отводя глаза от язв позорных болезней, проевших черные кости, отбирали, мыли, терли, исправляли, белили. И останки Людоеда — Чудовища преобразились в богатство: вынь Рим — и рухнет все европейское здание. А те, кто жил пятикратно дольше Рима и, говорят, добродетельно, оставили горку пепла: дунь — и рассыплется, и нищие наследники побираются, воруют — занимают чужого ума. Да разве пойдет впрок чужое!..
Так ли, иначе ли, но и всесильность Судьбы-Фатума, греческая аксиома, пошла в широкий мир, получив утверждение Рима. Римский диктатор Сулла, победитель в гражданских войнах, владыка империи, которую при нем еще называли Республикой, возвел в закон свои прихоти. Ему было позволено все. Но он затыкал рты льстецам. Сулла гений! Молчать! Сулла провидец! Молчать! Отец народа! Молчать!
Отказавшись от истасканных словесных венков, Сулла потребовал другого: прибавлять к его имени второе, всеобъясняющее — Феликс. Не уставая, внушали: успехом Сулла обязан не воле, не уму, не настойчивости. Проще и значительнее: Сулла — любимец Судьбы. Не упуская и малого случая, Сулла стал неповторимым Феликсом. И пожал богатейшие плоды.
Он лично и открыто был виновником десятков тысяч убийств, которыми он последовательно, беспощадно выравнивал бывшую Республику, как пахарь корчует пни и вывозит с поля камни. Этого человека имели право и обязанность ненавидеть сотни тысяч людей, непосредственно раненных им: родственники казненных, их лишенные имущества потомки, друзья пострадавших. Длинная цепь обвивала все римские владенья. Все знали все. Вырастали дети. Рождались внуки.
Объевшись властью до пресыщенья, Сулла встал из-за стола, не скрывая тошноты. Довольно! Он ушел в частную жизнь, оставив себе привычную роскошь — личную собственность. Жил вольно, с открытой дверью, без охраны. Беспечно проводил время, чередуя сельские развлеченья на собственных виллах с морскими купаньями, с жизнью в городе. Не боялся спать в буйном, жестоком, мстительном Риме не в крепости, а в обычном доме богатого человека. Ни явно, ни тайно на Суллу не поднялась ни одна рука. Ни одного процесса в сенате, в судах. Могущество Судьбы усыпило, обессилило Месть.
С помощью латинского языка Гита нашла собеседника в Андрее, русском после. Сын, услыхав от учителя что-то, не поминавшееся в доме, становится несправедлив к отцу, до того дня всеведущему. Так и Гита согрешила против Иана Гоаннека. Ученый бретонец не обязан был знать все, но и зная, не мог передать семнадцатилетней ученице достаточно много. Но Гита сочла, что наставник напрасно пренебрег Русью. Большая страна на востоке. И только? Впрочем, ученики несправедливы, пока не научатся учить себя сами.
Для начала — несколько русских слов, самых простых. На дороге через Русь Гиту будут встречать. Немного русской грамоты, если можно. С азбуки Гоаннек научил Гиту главному — уметь учиться. Такое, как обычно, она поняла очень поздно: трудней, всего научиться справедливости, многим для этого не хватает всей жизни.
Успехи Гиты удивляли нового наставника. Ее ум не уставал, встречаясь с новым.
Немногим старше князя Владимира Мономаха, Андрей был избран для датского сватовства за молодость. Князь Всеволод Ярославич, будущий тесть Гиты, порешил-де не пугать невесту сивобородым посольством. Слова Андрея были шутливы, но глядел он серьезно, как молодые умеют. Сам женат, бог дал сына ему. А князь Владимир запоздал, все-то он в делах да в походах.
Вначале шли на веслах, на второй день взялся западный ветер, корабли шли ходко, полными парусами ловя подарок благоприятной Судьбы. С Судьбы началось для Гиты познанье русских.
В речи — душа народа, души различны, как в разных реках разна вода, и нет прямого перевода с одной речи на другую, как только слово поднимется над вещью. Феликс по-русски — счастливый, удачливый. Правильней будет — любимец Судьбы. Два русских слова, но смысл нерусский. Русь не знала всемогущего Фатума, непреоборимой Судьбы других народов. Поэтому перевести не смогла, берет либо несколько слов, ибо по-настоящему и двух не хватает, либо усыновляет, по необходимости обойдясь без перевода. Как же быть, коль Русь без помощников, без чужой милости свои дела совершала сама, не ссылаясь на Фатум и его двойников!
Так ли, иначе ли, но жизнь тирана Суллы, завершившаяся одиннадцать веков тому назад, хорошо послужила Гите с Андреем. Рассуждая о ней, англичанка и русский сошлись как равные. Заслуга Плутарха. Его не раз попрекали: не понимая бега времени, писатель вольно уравнивал героев, разделенных столетьями, в теченье которых жизнь будто бы совсем изменилась. Как видно, преувеличивали значенье бега веков. Переменялись одежды, зданья, дороги, науки, даже язык, но не сущность человеческого рода.
Гите хватало древней, окостеневшей латыни, чтобы узнавать русские слова для вещей внешнего мира и для Других.
— Середина лета — золотые дни севера, — говорила она.
— Да, — соглашался Андрей, — но в том смысле, что золото мы с тобой понимаем как ценное. Но по цвету эти дни скорее серебряные. Оттенки беловатые, а не желтые.
— Солнца западает на севере.
— А ночи и нет, и сумрак прозрачен.
— У нас в Эльсиноре об окончании вечерней стражи оповещали ударами в бронзовый круг.
— Но почему не в колокол? — спрашивал Андрей.
— Колокола принадлежат Церкви. Как же ты не знаешь!
— У нас другая Церковь, — возражал Андрей.
— Да, да, Гоаннек говорил мне, я позабыла. Красиво пела эльсинорская бронза. Потом ворота закрывали, и ночью их могли отворить только по приказу короля.
— И бывали такие приказы? — спрашивал Андрей.
— Нет. Не помню. После звона нужно было сразу гасить свет везде. От пожара.
— И спать? Даже зимой, когда день так короток?
— И зимой. Но у нас были лампады. А у вас они есть?
— Конечно.
— В Эльсиноре моему Гоаннеку разрешали жечь свечи, — вспомнила Гита и вздохнула: — Где он, учитель?
Дав срок минуте печали, Андрей напомнил:
— Для чего же горели свечи?
— Мы читали, разговаривали, писали. А как на Руси? Можно зажигать ночью огонь без разрешенья королей?
— У нас можно, не спрашивая князя, всем.
— А пожары? — пугалась Гита.
— Разве в Дании не бывает пожаров?
— Бывают, увы! — Гита вздохнула притворно, и оба смеялись и возвращались к загадкам летнего солнца.
— Но где оно сейчас? — спрашивала Гита.
— На севере. Очень близко. Ты ж видишь, как светло, но тени почти нет.
— Говорят, что потерявшие душу теряют и тень, — сказала Гита. — Так сделал бог, чтоб люди узнавали — этот человек очень опасен. У колдунов и ведьм нет тени.
— Ты встречала таких, без тени?
— Нет. У нас в Эльсиноре живет старая Бригитта, ее считают колдуньей. Я подсмотрела — у нее была тень.
— На Руси у каждого есть тень, у всех.
— Даже у сов и летучих мышей? — удивлялась Гита.
— И у них. У нас свои совы и летучие мыши, русские.
— Русские? И говорят они по-русски?
И смех, и опять и опять повторяют, как по-русски сказать одно, как другое. Учиться легко.
Под прозрачным небом, светлым, без звезд и без солнца, морской окоем, днем голубовато-зеленый, делался дымно-синим. Хорошо кормить глаза и тешиться словом, одевая им мир.
— Взгляни туда, — показывал Андрей, — там юг. Эта низкая тень — край ночи. В это время отсюда ночь уходит на юг. Потому что земля — шар.
— Ты тоже знаешь это! — радовалась Гита.
— Знаю, ведь это не тайна.
— А как по-русски «тайна»? И море сейчас на что похоже?
— На оловянный начищенный щит. Или на блюдо.
— Повторим еще раз: тайна, щит, блюдо … Эти слова легкие, — говорила Гита. — Трудное слово — оловянный . Очень трудное — начищенный . Я запомнила. Гоаннек говорил, что младенцы всех племен самое первое слово произносят по-латыни — амо, я люблю. Как по-русски любить ? Любовь? — И Гита прилежно спрягала и склоняла заветные слова.
Осбер, начальник датских кораблей, беглец-англичанин на датской службе, хмуро спросил Андрея:
— Ты знаешь, посол, песнь о Тристане и прекрасной Изольде?
— Знаю. И понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Андрей. — Твои слова, твои опасенья напрасны.
В английском Нортумберленде слилась кровь саксов, англов, скандинавов. В Осбере пересилила Скандинавия. Широк, глубок от груди к спине, длиннорук, светловолос, голубоглаз — истинный викинг.
Осбер положил руку на костяную рукоять тяжелого ножа, подвешенного к поясу.
— Не грози. Это непристойно тебе. И успокойся, — тихо приказал посол.
— Я не грожу, — возразил Осбер, — привычка. Я служил ее отцу, — объяснил он, и в его голосе была угроза.
— Продолжай служить дочери, — предложил русский. — Ты будешь беречь ее до конца дороги и на брачном пиру споешь нам английскую песнь. И останешься, если захочешь. Такому, как ты, найдется достойное место в дружине князя Мономаха.
— Я думал. Обдумал, — ответил Осбер, остывая. — Киев далеко. Датчане хитры. Внуки Гарольда станут русскими, что им будет до Англии! Я вернусь в Данию.
— Зачем?
— Я не один. Мы ждали. Гита могла стать женой другого владетеля. Ближе к Англии. Датчанин говорил с Русью втайне. Я не виню его. В этом мире каждый за себя. Теперь мы, изгнанники, попробуем сами.
— Что?
— Хотя бы умереть, отомстив. По старому обычаю досыта напиться кровью Нормандца. Знаешь, лежа на враге, запустить ему зубы в горло, и пусть тебя рубят на части.
— Но к чему тебе это? Перед тобой двадцать — тридцать лет полной силы. Хотя… Ты думаешь, вам удастся изгнать Гийома?
— Нет. Тебе не понять. Сколько ни глотай латыни. Когда победитель сядет в твоем доме, возьмет твою жену, когда ты станешь рабом в месте, где родился хозяином, тогда мы с тобой сравняемся в мудрости, русский. Довольно об этом.
— Хорошо, — согласился Андрей. — Но почему ты так беспокоен сейчас? Чего ты ищешь на море, на небе? Время благоприятствует. Мы сильны. Никто не посмеет напасть.
— Ты опять не понимаешь. Коль тебе повезет, узнаешь. Чем больше тебе улыбаются, тем опасней. Я не верю ни морю, ни небу, ни людям, ни богу.
— Да, ты несчастен.
— Ха! Ты, счастливый! Я не поменяюсь с тобой. Твое счастье болталось бы в моей душе, как сухая горошина в бочке.
Но и девятый день тек под днищами кораблей так же благостно, как предыдущие восемь.
Встречные корабли, едва поднявшись над окоемом моря, бросались в сторону, спеша спрятаться от датского флота, ибо часто сильнейший обирал сильного: море общее, и мира на нем нет.
Однажды две низкие быстроходные галеры рьяно выскочили из-за лесистого острова и столь же стремительно бросились обратно. Засада. Пираты ждут одиноких кораблей, или отставших, или слишком далеко опередивших своих, так как редко кто плавает в одиночку. Морские разбойники не разглядели задних кораблей датчан.
К полудню ветер упал совсем, и гладкое дневное море можно было сравнить с оловянным щитом, каким оно казалось белой северной ночью. Впереди нечто туманное, как облака с четкими очертаньями, ограничило море. Такова издали суша.
— Видишь ли там, черточки, пятна? — спрашивал Андрей Гиту, указывая на море. — Это спины отмелей, островки, которые нарастают со дна. Здесь мелко. Гляди, как мутна вода. От весел ил поднимается со дна. Входим в устье Нево. Вот и Русь началась — наша, твоя.
Медленно, незаметно земля охватывала море. Постепенно море превращалось в реку. Темный хвойный лес справа, такие же стены слева, длинные отмели, поросшие камышами. Вода сужалась. Становилось ненужным искусство морских проводников, так как река Нево, которой шли, глубже края Варяжского моря.
Налево от мели лежала земля Корелия, которую шведы уступили князю Ярославу в приданое за королевной Ингигердой.
Там лес, камни, зверь, вода: повсюду озера. У корелов есть свое преданье о сотворении земли. В него верят и те, кто крещен.
В начале начал вся земля была из воды. Вода шумела под ветром день и ночь, волны вздымались так высоко, что брызги попадали на небо. Богу надоело творенье. «Остановитесь!» — приказал он. Волны окаменели как были. Мелкие брызги и пена, рассыпавшись, упали и сделались почвой, покрыв камни, где им удалось; дожди налили озера между гребнями окаменевших валов. Так пошла быть корельская страна.
Берега Нево были пустынны. Леса будто не тронуты топором, поляны не чищены под пашню от кустарника — такими их видел взгляд человека. Дым, свидетель огня, верного человеческого спутника, терялся в сосновых и еловых вершинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Кто-то возразит, что неуместно называть мечтой желанье ограбить. Кто-то поправит: есть грабеж и грабеж, об одном грешно и думать, о другом позволительно грезить. Впрочем, больше чем за тысячу лет до проводов Гиты былые римляне сказали, как отрезали: каждому свое.
Велегласно возвеличив насилие, похоть, жадность, старые римляне утвердились на том, что Добро — это польза Риму, а убыток — Зло, и Рим открыто жил со своей истиной, в законе: не таясь ничьих глаз, днем убивал, днем растлял.
Роясь в заросших землей руинах римских пожарищ, наследники, отводя глаза от язв позорных болезней, проевших черные кости, отбирали, мыли, терли, исправляли, белили. И останки Людоеда — Чудовища преобразились в богатство: вынь Рим — и рухнет все европейское здание. А те, кто жил пятикратно дольше Рима и, говорят, добродетельно, оставили горку пепла: дунь — и рассыплется, и нищие наследники побираются, воруют — занимают чужого ума. Да разве пойдет впрок чужое!..
Так ли, иначе ли, но и всесильность Судьбы-Фатума, греческая аксиома, пошла в широкий мир, получив утверждение Рима. Римский диктатор Сулла, победитель в гражданских войнах, владыка империи, которую при нем еще называли Республикой, возвел в закон свои прихоти. Ему было позволено все. Но он затыкал рты льстецам. Сулла гений! Молчать! Сулла провидец! Молчать! Отец народа! Молчать!
Отказавшись от истасканных словесных венков, Сулла потребовал другого: прибавлять к его имени второе, всеобъясняющее — Феликс. Не уставая, внушали: успехом Сулла обязан не воле, не уму, не настойчивости. Проще и значительнее: Сулла — любимец Судьбы. Не упуская и малого случая, Сулла стал неповторимым Феликсом. И пожал богатейшие плоды.
Он лично и открыто был виновником десятков тысяч убийств, которыми он последовательно, беспощадно выравнивал бывшую Республику, как пахарь корчует пни и вывозит с поля камни. Этого человека имели право и обязанность ненавидеть сотни тысяч людей, непосредственно раненных им: родственники казненных, их лишенные имущества потомки, друзья пострадавших. Длинная цепь обвивала все римские владенья. Все знали все. Вырастали дети. Рождались внуки.
Объевшись властью до пресыщенья, Сулла встал из-за стола, не скрывая тошноты. Довольно! Он ушел в частную жизнь, оставив себе привычную роскошь — личную собственность. Жил вольно, с открытой дверью, без охраны. Беспечно проводил время, чередуя сельские развлеченья на собственных виллах с морскими купаньями, с жизнью в городе. Не боялся спать в буйном, жестоком, мстительном Риме не в крепости, а в обычном доме богатого человека. Ни явно, ни тайно на Суллу не поднялась ни одна рука. Ни одного процесса в сенате, в судах. Могущество Судьбы усыпило, обессилило Месть.
С помощью латинского языка Гита нашла собеседника в Андрее, русском после. Сын, услыхав от учителя что-то, не поминавшееся в доме, становится несправедлив к отцу, до того дня всеведущему. Так и Гита согрешила против Иана Гоаннека. Ученый бретонец не обязан был знать все, но и зная, не мог передать семнадцатилетней ученице достаточно много. Но Гита сочла, что наставник напрасно пренебрег Русью. Большая страна на востоке. И только? Впрочем, ученики несправедливы, пока не научатся учить себя сами.
Для начала — несколько русских слов, самых простых. На дороге через Русь Гиту будут встречать. Немного русской грамоты, если можно. С азбуки Гоаннек научил Гиту главному — уметь учиться. Такое, как обычно, она поняла очень поздно: трудней, всего научиться справедливости, многим для этого не хватает всей жизни.
Успехи Гиты удивляли нового наставника. Ее ум не уставал, встречаясь с новым.
Немногим старше князя Владимира Мономаха, Андрей был избран для датского сватовства за молодость. Князь Всеволод Ярославич, будущий тесть Гиты, порешил-де не пугать невесту сивобородым посольством. Слова Андрея были шутливы, но глядел он серьезно, как молодые умеют. Сам женат, бог дал сына ему. А князь Владимир запоздал, все-то он в делах да в походах.
Вначале шли на веслах, на второй день взялся западный ветер, корабли шли ходко, полными парусами ловя подарок благоприятной Судьбы. С Судьбы началось для Гиты познанье русских.
В речи — душа народа, души различны, как в разных реках разна вода, и нет прямого перевода с одной речи на другую, как только слово поднимется над вещью. Феликс по-русски — счастливый, удачливый. Правильней будет — любимец Судьбы. Два русских слова, но смысл нерусский. Русь не знала всемогущего Фатума, непреоборимой Судьбы других народов. Поэтому перевести не смогла, берет либо несколько слов, ибо по-настоящему и двух не хватает, либо усыновляет, по необходимости обойдясь без перевода. Как же быть, коль Русь без помощников, без чужой милости свои дела совершала сама, не ссылаясь на Фатум и его двойников!
Так ли, иначе ли, но жизнь тирана Суллы, завершившаяся одиннадцать веков тому назад, хорошо послужила Гите с Андреем. Рассуждая о ней, англичанка и русский сошлись как равные. Заслуга Плутарха. Его не раз попрекали: не понимая бега времени, писатель вольно уравнивал героев, разделенных столетьями, в теченье которых жизнь будто бы совсем изменилась. Как видно, преувеличивали значенье бега веков. Переменялись одежды, зданья, дороги, науки, даже язык, но не сущность человеческого рода.
Гите хватало древней, окостеневшей латыни, чтобы узнавать русские слова для вещей внешнего мира и для Других.
— Середина лета — золотые дни севера, — говорила она.
— Да, — соглашался Андрей, — но в том смысле, что золото мы с тобой понимаем как ценное. Но по цвету эти дни скорее серебряные. Оттенки беловатые, а не желтые.
— Солнца западает на севере.
— А ночи и нет, и сумрак прозрачен.
— У нас в Эльсиноре об окончании вечерней стражи оповещали ударами в бронзовый круг.
— Но почему не в колокол? — спрашивал Андрей.
— Колокола принадлежат Церкви. Как же ты не знаешь!
— У нас другая Церковь, — возражал Андрей.
— Да, да, Гоаннек говорил мне, я позабыла. Красиво пела эльсинорская бронза. Потом ворота закрывали, и ночью их могли отворить только по приказу короля.
— И бывали такие приказы? — спрашивал Андрей.
— Нет. Не помню. После звона нужно было сразу гасить свет везде. От пожара.
— И спать? Даже зимой, когда день так короток?
— И зимой. Но у нас были лампады. А у вас они есть?
— Конечно.
— В Эльсиноре моему Гоаннеку разрешали жечь свечи, — вспомнила Гита и вздохнула: — Где он, учитель?
Дав срок минуте печали, Андрей напомнил:
— Для чего же горели свечи?
— Мы читали, разговаривали, писали. А как на Руси? Можно зажигать ночью огонь без разрешенья королей?
— У нас можно, не спрашивая князя, всем.
— А пожары? — пугалась Гита.
— Разве в Дании не бывает пожаров?
— Бывают, увы! — Гита вздохнула притворно, и оба смеялись и возвращались к загадкам летнего солнца.
— Но где оно сейчас? — спрашивала Гита.
— На севере. Очень близко. Ты ж видишь, как светло, но тени почти нет.
— Говорят, что потерявшие душу теряют и тень, — сказала Гита. — Так сделал бог, чтоб люди узнавали — этот человек очень опасен. У колдунов и ведьм нет тени.
— Ты встречала таких, без тени?
— Нет. У нас в Эльсиноре живет старая Бригитта, ее считают колдуньей. Я подсмотрела — у нее была тень.
— На Руси у каждого есть тень, у всех.
— Даже у сов и летучих мышей? — удивлялась Гита.
— И у них. У нас свои совы и летучие мыши, русские.
— Русские? И говорят они по-русски?
И смех, и опять и опять повторяют, как по-русски сказать одно, как другое. Учиться легко.
Под прозрачным небом, светлым, без звезд и без солнца, морской окоем, днем голубовато-зеленый, делался дымно-синим. Хорошо кормить глаза и тешиться словом, одевая им мир.
— Взгляни туда, — показывал Андрей, — там юг. Эта низкая тень — край ночи. В это время отсюда ночь уходит на юг. Потому что земля — шар.
— Ты тоже знаешь это! — радовалась Гита.
— Знаю, ведь это не тайна.
— А как по-русски «тайна»? И море сейчас на что похоже?
— На оловянный начищенный щит. Или на блюдо.
— Повторим еще раз: тайна, щит, блюдо … Эти слова легкие, — говорила Гита. — Трудное слово — оловянный . Очень трудное — начищенный . Я запомнила. Гоаннек говорил, что младенцы всех племен самое первое слово произносят по-латыни — амо, я люблю. Как по-русски любить ? Любовь? — И Гита прилежно спрягала и склоняла заветные слова.
Осбер, начальник датских кораблей, беглец-англичанин на датской службе, хмуро спросил Андрея:
— Ты знаешь, посол, песнь о Тристане и прекрасной Изольде?
— Знаю. И понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Андрей. — Твои слова, твои опасенья напрасны.
В английском Нортумберленде слилась кровь саксов, англов, скандинавов. В Осбере пересилила Скандинавия. Широк, глубок от груди к спине, длиннорук, светловолос, голубоглаз — истинный викинг.
Осбер положил руку на костяную рукоять тяжелого ножа, подвешенного к поясу.
— Не грози. Это непристойно тебе. И успокойся, — тихо приказал посол.
— Я не грожу, — возразил Осбер, — привычка. Я служил ее отцу, — объяснил он, и в его голосе была угроза.
— Продолжай служить дочери, — предложил русский. — Ты будешь беречь ее до конца дороги и на брачном пиру споешь нам английскую песнь. И останешься, если захочешь. Такому, как ты, найдется достойное место в дружине князя Мономаха.
— Я думал. Обдумал, — ответил Осбер, остывая. — Киев далеко. Датчане хитры. Внуки Гарольда станут русскими, что им будет до Англии! Я вернусь в Данию.
— Зачем?
— Я не один. Мы ждали. Гита могла стать женой другого владетеля. Ближе к Англии. Датчанин говорил с Русью втайне. Я не виню его. В этом мире каждый за себя. Теперь мы, изгнанники, попробуем сами.
— Что?
— Хотя бы умереть, отомстив. По старому обычаю досыта напиться кровью Нормандца. Знаешь, лежа на враге, запустить ему зубы в горло, и пусть тебя рубят на части.
— Но к чему тебе это? Перед тобой двадцать — тридцать лет полной силы. Хотя… Ты думаешь, вам удастся изгнать Гийома?
— Нет. Тебе не понять. Сколько ни глотай латыни. Когда победитель сядет в твоем доме, возьмет твою жену, когда ты станешь рабом в месте, где родился хозяином, тогда мы с тобой сравняемся в мудрости, русский. Довольно об этом.
— Хорошо, — согласился Андрей. — Но почему ты так беспокоен сейчас? Чего ты ищешь на море, на небе? Время благоприятствует. Мы сильны. Никто не посмеет напасть.
— Ты опять не понимаешь. Коль тебе повезет, узнаешь. Чем больше тебе улыбаются, тем опасней. Я не верю ни морю, ни небу, ни людям, ни богу.
— Да, ты несчастен.
— Ха! Ты, счастливый! Я не поменяюсь с тобой. Твое счастье болталось бы в моей душе, как сухая горошина в бочке.
Но и девятый день тек под днищами кораблей так же благостно, как предыдущие восемь.
Встречные корабли, едва поднявшись над окоемом моря, бросались в сторону, спеша спрятаться от датского флота, ибо часто сильнейший обирал сильного: море общее, и мира на нем нет.
Однажды две низкие быстроходные галеры рьяно выскочили из-за лесистого острова и столь же стремительно бросились обратно. Засада. Пираты ждут одиноких кораблей, или отставших, или слишком далеко опередивших своих, так как редко кто плавает в одиночку. Морские разбойники не разглядели задних кораблей датчан.
К полудню ветер упал совсем, и гладкое дневное море можно было сравнить с оловянным щитом, каким оно казалось белой северной ночью. Впереди нечто туманное, как облака с четкими очертаньями, ограничило море. Такова издали суша.
— Видишь ли там, черточки, пятна? — спрашивал Андрей Гиту, указывая на море. — Это спины отмелей, островки, которые нарастают со дна. Здесь мелко. Гляди, как мутна вода. От весел ил поднимается со дна. Входим в устье Нево. Вот и Русь началась — наша, твоя.
Медленно, незаметно земля охватывала море. Постепенно море превращалось в реку. Темный хвойный лес справа, такие же стены слева, длинные отмели, поросшие камышами. Вода сужалась. Становилось ненужным искусство морских проводников, так как река Нево, которой шли, глубже края Варяжского моря.
Налево от мели лежала земля Корелия, которую шведы уступили князю Ярославу в приданое за королевной Ингигердой.
Там лес, камни, зверь, вода: повсюду озера. У корелов есть свое преданье о сотворении земли. В него верят и те, кто крещен.
В начале начал вся земля была из воды. Вода шумела под ветром день и ночь, волны вздымались так высоко, что брызги попадали на небо. Богу надоело творенье. «Остановитесь!» — приказал он. Волны окаменели как были. Мелкие брызги и пена, рассыпавшись, упали и сделались почвой, покрыв камни, где им удалось; дожди налили озера между гребнями окаменевших валов. Так пошла быть корельская страна.
Берега Нево были пустынны. Леса будто не тронуты топором, поляны не чищены под пашню от кустарника — такими их видел взгляд человека. Дым, свидетель огня, верного человеческого спутника, терялся в сосновых и еловых вершинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97