Но то, что кто-то здесь недавно прошел, не подлежало сомнению.
Сломанные ветки, оборванные побеги, потревоженная опавшая листва — все, казалось, кричало пуританину: здесь только что промчался беглец! Промчался в спешке, не разбирая дороги и не пытаясь заметать следов.
Кейн летел по следу, ведомый неким новым знанием, появлению которого был обязан событиям этой фантастической ночи, навсегда оставившим свой след в его душе. Англичанин несся вперед на крыльях мести. Он верил в свою звезду и в то, что Силы, властвующие над людскими судьбами, рано или поздно сведут его лицом к лицу с проклятым французом.
Со стороны только что оставленной им деревни вновь послышался ритмический перестук тамтамов. Какие новости в эту ночь разносили они над притихшими джунглями? Какие уши внимали известиям о триумфе могущественнейшего Н'Лонги, о жуткой кончине вождя Сонги, о свержении белокожего чужака Глаза-как-у-леопарда и о великом и страшном торжестве неназываемой магии, о которой барабанщики осмеливались изъясняться лишь намеками.
“А может, все происходящее было просто сном?” — в который раз задавал себе вопрос Кейн, пробираясь сквозь заросли. Но нет, он оказался свидетелем непотребного волшебства. Пуританин собственными глазами видел, как убитый на алтаре зловещего демона человек восстал из мертвых — восстал, чтобы убить Сонгу, и после этого опять покинул мир живых.
Неужели Н'Лонга в самом деле переместил свой дух, свою жизненную силу в мертвое тело, чтобы заставить его послужить себе даже после смерти? Соломон Кейн мог засвидетельствовать, что в один момент старый колдун у столба пыток действительно умер, а мертвец, лежавший на алтаре, поднялся, чтобы исполнить волю Н'Лонги. И лишь после того, как труп свершил расправу над вождем, осмелившимся бросить открытый вызов шаману, безжизненное тело покинула та неведомая сила, что его наполняла, и Н'Лонга ожил!
Несмотря на то что сознание пуританина отказывалось воспринимать подобную бесовщину, Кейн понимал, что с фактами не поспоришь. Должно быть, где-то в дремучих дебрях бескрайних просторов джунглей и речных проток Н'Лонга обрел ответы на великую загадку Жизни и Смерти. И это великое Знание, которое, по мнению англичанина, было не снести одному человеку, позволило колдуну отбросить оковы и ограничения плоти.
Соломон Кейн отказывался даже думать о том, на каких условиях эта темная мудрость, рожденная в незапамятные времена в сердце кровавого континента, досталась колдуну. Каким чудовищным жертвоприношением удовлетворил он своих ненасытных языческих богов? Какой жуткий ритуал оказался достаточно действенным, чтобы заставить Черного бога расстаться с тщательно сберегаемым секретом? И какие невообразимые путешествия за пределами времени и пространства предпринял Н'Лонга, научившись отделять свое “я” от физической оболочки и посылать свой действительно могучий дух в те неведомые, скрытые от всех остальных смертных края, где вершатся судьбы мира.
И вновь его разум заполнили вкрадчивые голоса тамтамов. “В тенях — мудрость! — говорили они. — Власть тьмы и ее сила! Войди во тьму и обрети мудрость и волшебство! Ибо магия Древних избегает солнечных лучей. Мы помним, — говорили тамтамы, — затерянные в бездне времен века, когда человек еще не сделался разумен... и слаб... Мы помним, — говорили тамтамы, — богов-зверей, горделиво шествующих над миром, — богов-змей, богов-обезьян. Но был еще и другой, безымянный Черный бог, тот, что пил кровь и чей невыразимый голос заставлял содрогаться в ужасе горы; бог, что пировал и тешил свою плоть во мраке. Именно ему принадлежали тайны Жизни и Смерти. Мы помним их всех, — говорили тамтамы. — Мы помним, помним...”
Вот что слышалось во мраке ночи Кейну, охотнику на человека. Пуританин отлично понимал все то, о чем рассказывала песнь тамтамов воинам в уборах из птичьих перьев, воинам в звериных шкурах, воинам с повязками из змеиной кожи на лбу и множеству прочих, что жили на Черном Континенте. Другое дело, что тамтамы разговаривали с ним, Соломоном Кейном, на другом языке, обращаясь непосредственно к тому темному уголку души, что сокрыт в каждом живущем, — ибо таково было черное благословение Н'Лонги.
Деревья начали редеть, луна ярко светила, и вот, выскочив на просторную поляну, Кейн увидел стоявшего в ее центре человека. Это был Ле Лу. Обнаженный клинок в руке француза казался выкованным из лунного света. Волк стоял расправив плечи, и прежняя вызывающая улыбка играла у него на губах.
— Долгий путь, мон шер, — усмехнулся он, отсалютовав рапирой Кейну. — Подумать только, он начался в горах Франции, а кончается в африканских джунглях! Мне, в конце концов, наскучила эта игра, мон шер, и я убью тебя! Только не тешь себя мыслью, англичанин, что из деревни я бежал от тебя! Не стану скрывать, я был испуган, но кто не потерял бы голову от дьявольской магии проклятого Н'Лонги? Больше того, я готов признать, что мне было бы тяжело в одиночку управиться с ополчившимися на меня дикарями.
Кейн осторожно приближался, гадая про себя, что за смутная, казалось бы, безвозвратно утерянная струнка рыцарства вдруг заговорила в душе разбойника и заставила его вот так, в открытую, принять вызов. Зная шакальи привычки этого человека, Соломон готов был подозревать, что ему подготовлена коварная ловушка. Однако, внимательно оглядев поляну, он не различил в окружавших ее тенях ни малейшего движения или признака присутствия посторонних.
— Ангард, мон шер! — звонко выкрикнул Ле Лу. — Полно уж нам скакать друг за дружкой по всему миру подобно двум идиотам. Пора положить конец этой истории. Здесь и сейчас!..
Двое мужчин стояли теперь лицом к лицу. Внезапно Ле Лу, не договорив фразы, кинулся вперед — лишь лунный блик сверкнул на его рапире. Француз двигался настолько быстро, что человек, не обладающий отменной реакцией, был бы убит на месте. Кейн отвел в сторону вражеский клинок, и его собственная рапира серебристым лучом устремилась к груди Волка, выискивая путь к его сердцу. Но у Ле Лу хватило проворства отскочить назад, так что бандит отделался лишь длинным разрезом на камзоле. Он лишь сумасшедше рассмеялся и закружил вокруг англичанина. И вот француз налетел снова, с яростью и стремительностью тигра. Тонкий клинок в его руках, отнюдь не растерявших за последние годы силы и ловкости, превратился в прозрачный серебряный веер.
Два стальных клинка парили над поляной, в схватке сошлись лед и пламень. Ле Лу дрался с энергией и хитростью безумца, точно древний берсеркер. Его защита была безупречна, и он старался использовать для атаки любую возможность, предоставляемую ему противником. Француз применял все трюки и уловки, присущие этому виду единоборства, он метался, словно пламя свечи на ветру, отскакивал и приседал, финтил и наносил длинные выпады снизу... и при этом хохотал как одержимый, осыпая Кейна отборными проклятиями.
Искусство Кейна было холодно, расчетливо и экономично. Пуританин не делал ни единого лишнего движения, поспевая, однако, за всеми ходами француза. Могло показаться, что пуританин уделяет внимание своей защите куда больше, чем его противник. Но уж если Соломон Кейн атаковал, то без раздумий, а если делал выпад, то рапира его была подобно бросающейся кобре — столь же быстра и столь же опасна.
Сомнений быть не могло: в этом поединке сошлись стоящие друг друга противники. И ростом, и силой, крепостью и длиной рук они не уступали друг другу. Может, Ле Лу был чуть более подвижен и быстр, но это уравновешивалось отточенным, совершенным искусством Кейна. Взрывные движения Волка, полностью полагающегося на инстинкт, напоминали порывы раскаленного воздуха из кузнечного горна, руку же англичанина вел холодный расчет, хотя и он по своей природе был прирожденным убийцей. Подобной реакции и согласованности движений рук и ног нельзя было добиться никакой тренировкой, с этим нужно было родиться. Было ясно, что битва титанов может закончиться лишь смертью одного из них.
Выпад, отскок, снова удар и неожиданный прыжок в сторону, снова шквал ударов со всех сторон...
— Оп-па! — возликовал Волк, и голос его был наполнен кровожадным торжеством.
Щека пуританина окрасилась кровью. Казалось, ее вид и запах окончательно превратили француза в зверя, именем которого нарекли его люди. Из оскаленного рта Ле Лу вырывалось какое-то хриплое рычание, а глаза загорелись нечеловеческой злобой. Кейн вынужден был отступать перед натиском обезумевшего разбойника. Впрочем, Соломон оставался все так же невозмутим.
Время шло, но напряжение битвы не спадало, и над ночными джунглями неумолчно звенел стальной лязг. Теперь противники бились точно в центре поляны. Ле Лу — без единой царапины, Соломон Кейн — украшенный кровавыми отметинами на щеке, груди, плече и бедре. И хотя Волк свирепо и насмешливо скалился и все так же исступленно нападал на пуританина, на его сердце пала тень сомнения.
Камзол француза насквозь промок, его глаза заливал пот, из легких со свистом вырывался воздух, руки начинали тяжелеть, а проклятый Соломон Кейн все, так же неутомимо орудовал своей длинной и тяжелой рапирой. Из какого же материала был выкован этот человек, даже и не думавший выказывать следов усталости? По своему собственному опыту Ле Лу отлично понимал, что раны, нанесенные им Кейну, при всей их несерьезности, должны были бы отразиться на скорости и выносливости англичанина, хотя бы за счет постоянного, пускай и несильного кровотечения. Как бы не так!
Если невозмутимый пуританин и ощущал некоторый упадок сил, в его манере ведения боя это никак не проявлялось. Бледное лицо англичанина оставалось все таким же невозмутимым, а в глазах — чего так отчаянно жаждал увидеть Волк! — не было и намека на страх. Соломон Кейн продолжал биться с прежней холодной расчетливой яростью.
Ле Лу начал выдыхаться. С каждым мгновением его шансы сохранить жизнь в этом смертельном противостоянии падали. И он собрался с убывающими силами, выплеснув их в одной-единственной атаке. Тяжелый клинок Волка устремился к пуританину с такой скоростью, что человеческий глаз не в силах был уследить за ним. Холодная сталь впилась в плоть пуританина, и впервые с начала поединка Соломон Кейн пошатнулся. Рапира дрогнула в его руках, и Ле Лу, оглашая ночь торжествующим криком, рванулся вперед. С окровавленным клинком в руках и исказившей его лицо отвратительной усмешкой, сейчас он сам напоминал кровожадного варварского божка.
Однако рапира Соломона встретила клинок Волка на полдороги. И остановила. В этот удар пуританин вложил столько силы и ненависти, что оружие француза вылетело из его онемевшей руки. Торжествующий крик Волка оборвался.
Какое-то время Ле Лу еще стоял раскинув руки, словно кощунственная пародия на распятие, а потом из его груди вырвался последний сардонический смешок, прекратившийся в тот момент, когда острие рапиры Соломона Кейна ужалило француза в сердце.
Только когда Кейна отпустила горячка битвы, он обратил внимание на рокот тамтамов, не смолкавших на протяжении всего поединка. Он механически вытер клинок о собственную изорванную одежду. Покончив с Ле Лу, Кейн ощущал внутри себя странную пустоту. Вот и завершен еще один кровавый путь. Сколькими подобными дорогами ему уже приходилось идти?
Убивая очередного злодея, пуританин никогда не испытывал удовлетворения. Во-первых, ему представлялось, что подобные деяния не приводят к приумножению добра в этом грешном мире. А во-вторых, он подсознательно боялся, что таким образом враг просто избегает окончательного возмездия, сбегая от Кейна туда, где пуританин бессилен его настичь.
Что ж, в мире все происходит так, как происходит. Кейн, пожав плечами, обратился к делам более насущным. Теперь, когда его покинули азарт и упоение битвой, он ощущал и боль, и усталость, и слабость из-за потери крови. Последний удар Ле Лу вполне мог бы подвести черту под его жизнью. Не иначе как само Провидение уберегло его, позволив в последний момент увернуться от рапиры Волка. Стальное острие не пробило ему грудь, всего-навсего скользнув по ребрам и вонзившись в мышцы спины. Для его закаленного тела рана не особенно серьезная.
Кейн осмотрелся вокруг: всего в дюжине ярдов от него поляну пересекал небольшой ручеек. И тут он допустил свою первую и последнюю ошибку подобного рода в своей жизни. Трудно сказать, чем она конкретно была вызвана, потерей ли крови, реакцией на тяжелый поединок, а скорее всего — всей той цепью умопомрачительных событий, на которые столь щедра была эта ночь. Как бы там ни было, Кейн положил рапиру на землю и совершенно безоружным направился к так мирно журчащей воде. Вволю напившись, он промыл свои раны и как мог перевязал их полосками ткани, отодранными от рубахи.
Едва он поднялся с колен и собрался пойти подобрать рапиру, его внимание привлекло смутное движение в той стороне, где осталась деревня, и откуда он сам примчался каких-то полчаса назад.
1 2 3 4 5 6 7 8