К числу таких случаев относится и то, что мы видели здесь: «пастор» явился на «Анну», чтобы проверить, все ли чисто у него за кормой.
Кручинин сделал паузу, чтобы закурить.
— Если так, — заявил пленник, — то почему же вы, вместо поисков убийцы Оле Ансена, занялись игрой в хлебные шарики? Вы же не могли не увидеть следов Ансена на кастете.
— Мы это знаем.
— И знаете, что шкипер убит этим кастетом?
— Знаем.
— Так какого же черта?!
— Тише, тише! Страсти не к лицу такому искушённому человеку, как вы. Сейчас я объясню присутствующим все. Он, — Кручинин кивком головы указал на лжепастора, — принимает нас за простаков, все ещё полагая, что ему удастся убедить нас, будто следы пальцев оставлены на кастете при совершении преступления. А в действительности они оставлены на нём задолго до убийства.
Пленник расхохотался с наигранной развязностью.
— И вы воображаете, что сумеете убедить какой-нибудь суд, будто кастет, побывав в руках у меня или другого воображаемого убийцы, сохранит старые следы Ансена?.. Вы заврались!
— Правда, здесь не суд и мы могли бы не заниматься подобными разъяснениями, но, вероятно, мой друг, — Кручинин сделал полупоклон в сторону Грачика, — не пожалеет пяти минут, чтобы рассказать присутствующим, как вы попытались убедить нас в том, что кастет носит следы Ансена, а не ваши.
— На нем действительно были и сейчас имеются следы Оле Ансена, — сказал Грачик, — именно Оле! Но как «пастор» этого достиг? Он покрыл поверхность кастета, а вместе с нею и имевшиеся на ней жировые узоры пальцев прежнего владельца — Ансена — тончайшим слоем лака. Этим он предохранил следы от стирания. А свои собственные, отпечатавшиеся поверх лака, смыл. Но преступник, так же как вначале и я, не учёл одной, казалось бы, пустяковой детали: стоит посыпать отпечаток пальца тонким порошком, хотя бы тальком, и жир удержит тонкую тальковую пыль, а с остальной поверхности предмета порошок слетит.
— Элементарный разговор, — с пренебрежением проворчал бывший пастор.
— Совершенно справедливо. Это я и говорю не для вас, — усмехнулся Грачик. — Но тем удивительнее, что вы, такой опытный преступник, этого не учли. Вы не подумали о том, что, когда станут изучать отпечатки на поверхности полированного хрома, тальк не удержится на линиях, покрытых лаком. Он и слетел. Сперва я не придал этому значения. Вернее, не понял, в чём тут дело. Это была моя ошибка. Совсем грубая ошибка. Не скрываю. Но я не предполагал такого ловкого хода с вашей стороны. А вот после того, что вы назвали игрой в хлебные шарики, когда вы сделали неудачную попытку внести путаницу в мою работу и подвести под ответ вместо себя ещё и кассира, я вернулся к кастету. И скоро, скорее, чем я сам мог предполагать, мне стало ясно все: я понял и происхождение звука, привлёкшего моё внимание при входе на «Анну», — вы поспешно отбросили к переборке кастет; и запах ацетона — растворителя нитролака, которым вы развели лак настолько жидко, чтобы слой его стал совсем тонким, незаметным для глаза. Таким образом, как видят присутствующие, случившееся с этим преступником только подтверждает то, что сказал Кручинин обо всех преступниках: не бывает случая, чтобы, уничтожая одни свои следы, преступник не оставил других, ещё более убедительных.
— Отлично, отлично, Сурен! — с удовлетворением сказал Кручинин. — Всем ясно, в чём дело… Я думаю, что тут стоит ещё сказать: есть, конечно, и другой тип преступников. Эти, совершив своё чёрное дело, думают только о том, чтобы как можно скорее и как можно дальше уйти. Вероятно, и наш «пастор» поспешил бы дать тягу, если бы мог. Но куда ему было бежать? В нацистскую Германию? Её больше нет. Туда, где существует нацистское подполье? Но как явиться к своим жестоким и алчным хозяевам, покинув на произвол судьбы доверенные ему сокровища? В любую другую страну, в другую среду? Но ведь среди честных людей он был бы как пробка на воде: сколько бы усилий ни прилагал, чтобы скрыться, смешаться с окружающей средой, среда выталкивала бы его на поверхность, как инородное тело. Он боялся бежать… Вернёмся, однако, к тому, как все это случилось… Итак, «пастор» занялся игрой в хлебные шарики и очень ловко сумел подсунуть моему другу (так, что тот ничего не заметил) отпечатки пальцев кассира вместо своих, а свои — вместо отпечатков кассира. Прошу заметить, что перед тем ему удалось подменить отпечатки кассира отпечатками Ансена. Так была внесена полная путаница, которая едва не увенчалась успехом для её изобретателя. «Пастор» немедленно убедился в успехе этого хода: я поделился с ним тем, что подозреваю в убийстве кассира. «Пастор» почувствовал себя в безопасности. Теперь он решил, что для сохранения ценностей подпольного фашистского фонда нужно только отделаться от моего досадного присутствия. Но он оказался слишком плохим стрелком в темноте.
При этих словах все присутствующие удивлённо переглянулись.
— Отправляясь на охоту за мной, «пастор» совершил третью по счёту ошибку, хотя и не очень грубую: он пришёл к кассиру за его ботинками. В садике кассира на мокром гравии совершенно отчётливо отпечатались характерные следы туристских ботинок «пастора». Таких ботинок нет ни у кассира, ни у кого из нас. Взгляните на его подошву, и вы поймёте, что, однажды мельком увидев её, нельзя спутать её след с каким бы то ни было другим. Если бы за своими ботинками приходил сам кассир, он неизбежно наследил бы вот этими морскими сапогами. К тому же ему не нужно было ни топтаться у калитки, ни ходить вокруг дома, чтобы убедиться, что его дочери там нет. Ведь он её не боялся. По мнению «пастора», за ботинками кассира прийти стоило. Этим он ещё крепче смыкал вокруг кассира кольцо улик. Но вот следующая оплошность «пастора»: узнав, что кассир получил от меня деньги в благодарность якобы за то, что сообщил место сокрытия ценностей, «пастор» не внял уверениям отрицавшего это кассира. Надо сознаться, «пастор» имел все основания не верить старику: человек, обманувший своих соотечественников, с лёгким сердцем мог обмануть и его. Поэтому «пастор» решил попросту с ним разделаться. Для этого, конечно, можно было найти более тонкий и безопасный способ, а не стрелять в кассира сквозь свою собственную куртку, как это сделали вы. — Последние слова Кручинин обратил исключительно к «пастору»,
— Я не стрелял в него, — пробормотал тот.
— Неправда! — резко сказал Кручинин. — Сейчас я точно объясню, как вы стреляли. Кассир взял вас под левый локоть. Правой рукой вы вынули пистолет и, рискуя ранить самого себя, в двух сантиметрах от собственного сердца произвели выстрел. Пистолет вы держали слишком близко, поэтому ткань вашей куртки опалена и жёлтые волоски верблюжьей шерсти вместе с пулей вошли в ткань чёрного пальто кассира. Если вы вооружитесь лупой, то сможете убедиться в этом сами… Угодно?
«Пастор» пожал плечами и с негодующим видом отвернулся. Тогда Кручинин, сунув обратно в карман приготовленную было лупу, методически продолжал:
— Если вы ко всему набросаете схему расположения двух входных и одного выходного отверстия, проделанных вашей пулей, то поймёте, что…
— На кой черт вы все это рассказываете? — вдруг со злостью перебил Кручинина лжепастор.
— Неужели вы думаете, что я дал бы себе труд пояснять все это вам? Я говорю для окружающих, — спокойно возразил Кручинин, — им это интересно, а вы… вы только объект моих объяснений. Вы, вероятно, считаете меня дилетантом в ваших делах, но ещё меньше, чем я, понимают в них эти господа. Мой долг гостя отплатить им за гостеприимство, хотя бы поделившись тем, что я знаю.
— Было бы куда правильней, если бы вы не путались не в свои дела, — с прежней злобой продолжал преступник. — Здесь не Советский Союз и…
На этот раз договорить ему не дал фогт. Он с негодованием воскликнул:
— Вот уж тут вы действительно путаетесь не в своё дело! Наши власти, по доверию нашего народа, пригласили русских друзей, чтобы помочь нам выловить вас. Вот почему они здесь, вот почему они — наши гости. Мы от души благодарим их за помощь и просим довести дело до конца: объяснить нам то, чего мы не знаем. Поэтому, — фогт повернулся к Кручинину и сделал жест, приглашающий его продолжать рассказ, — будьте добры, поделитесь с нами всем, что узнали.
— Я хотел бы спросить этого человека… Эрлих — так ведь зовут вас? Вы помните, как в школе разведки вам давали наставления, куда стрелять, куда бить, как скручивать руки, как в «походе» без надлежащего оборудования пытать людей? Вы, конечно, не забыли, как была использована эта наука здесь… Но вы, видно, забыли, что и у моей страны есть счёты с вами. Вы забыли, как однажды ездили отсюда в «командировку на советский фронт», забыли, что творили на нашей советской земле.
— Ни здесь, ни там, у вас, я не совершил ни одного шага без приказа моих начальников, — заявил Эрлих.
— Совершённые вами преступления так же наказуемы, как преступные приказы ваших преступных начальников. И то и другое — уголовно наказуемо.
Эрлих сделал попытку рассмеяться, но смех не удался, преступник выглядел скорее испуганным, чем насмешливым, когда поспешно договорил:
— Но я не русский, я не гражданин вашей страны, меня нельзя судить по советским законам!
Суд, демократия и ответственность
— Можно, Эрлих!
Эти слова Кручинина прозвучали так веско, словно всею тяжестью того, что подразумевалось под ними, он на месте пригвождал фашиста. И ещё раз с тою же спокойной уверенностью Кручинин повторил:
— Можно!.. И не только потому, что мой народ желает и будет вас судить, пользуясь собственной силой, а потому, что это право признано за ним, предоставлено ему народами, чьи права вы, гитлеровцы, попрали, чьи свободы вы разорвали в клочья, чью жизнь вы поставили под угрозу, чью землю залили кровью, чьи жилища и храмы разрушили, чью государственность объявили несуществующей, чьих мужчин и женщин объявили своими рабами…
— Слова, слова, слова! — крикнул Эрлих, но Кручинин не дал себя перебить.
— Конечно, — сказал он, — это выражено в словах, как и любая другая мысль, любая идея, любое чувство, которое люди хотят сделать достоянием себе подобных. Именно пользуясь словами, ещё в тысяча девятьсот сорок втором правительства Чехословакии, Польши, Югославии, Норвегии, Греции, Бельгии, Голландии, Люксембурга и Франции, подписавшие «Декларацию о наказании за преступления, совершённые во время войны», обратились к советскому правительству с предложением предупредить об ответственности за злодеяния, совершаемые гитлеровцами в оккупированных ими странах. В тысяча девятьсот сорок третьем году правительства Советского Союза, Соединённых Штатов и Великобритании огласили совместную декларацию. В ней есть строки о том, что все немцы, принимавшие участие в массовых расстрелах или в казнях итальянских, французских, нидерландских, бельгийских и норвежских заложников или критских крестьян или в истреблении народов Польши, Чехословакии, Советского Союза, должны знать, что они будут отправлены в места их преступлений и будут судимы на месте народами, над которыми совершали насилия… Я вижу, вам не нравится, Эрлих, что я это так хорошо помню, но я договорю. Я знаю наизусть то, что следует дальше: пусть те, кто ещё не обагрил своих рук невинной кровью, учтут это, чтобы не оказаться в числе виновных, ибо три союзные державы наверняка найдут их даже на краю света и передадут в руки обвинителей с тем, чтобы могло свершиться правосудие. Ручаюсь вам, Эрлих, я не спутал ни слова, хотя, казалось бы, каждое из них должно было огненными буквами гореть именно в вашем сознании, а не в моем. Ведь это относилось к вам, а не ко мне…
— И вы воображаете, — все ещё храбрясь, выговорил Эрлих, — что на основании этого вы будете судить меня в вашей стране?.. Так ведь это же только заявление, а не закон! Во всяком случае не закон моей страны. А только ему я подчиняюсь, только ему дано признать меня правым или виноватым.
— И этот момент уже предусмотрен, Эрлих. Уже разработано положение о международном трибунале, который будет судить военных преступников, и в первую голову именно тех, чьи приказы вы исполняли. А за ними и вас.
— Глупости! — запротестовал Эрлих. — Этого никогда не будет!
— Будет, Эрлих. — И снова слова Кручинина прозвучали, как удар. — Будет, и очень скоро. Я даже уверен, что где-нибудь в растерзанной вами Литве или в Калабрии, а может быть, в Шампани или в Ютландии скорбные руки вдов уже треплют пеньку, из которой кто-то в Уэльсе или в Хорватии, а может быть, во Фракии или во Фламандии совьёт крепкую верёвку. И француз или американец, итальянец или югослав, выполняя пренеприятную обязанность всемирного мстителя, завяжет на этой верёвке петлю…
— Перестаньте! — истерически взвизгнул вдруг Эрлих. — Вы не смеете так разговаривать со мной. Я ещё не преступник. Я только ваш пленник. Вы пользуетесь силой, а не правом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Кручинин сделал паузу, чтобы закурить.
— Если так, — заявил пленник, — то почему же вы, вместо поисков убийцы Оле Ансена, занялись игрой в хлебные шарики? Вы же не могли не увидеть следов Ансена на кастете.
— Мы это знаем.
— И знаете, что шкипер убит этим кастетом?
— Знаем.
— Так какого же черта?!
— Тише, тише! Страсти не к лицу такому искушённому человеку, как вы. Сейчас я объясню присутствующим все. Он, — Кручинин кивком головы указал на лжепастора, — принимает нас за простаков, все ещё полагая, что ему удастся убедить нас, будто следы пальцев оставлены на кастете при совершении преступления. А в действительности они оставлены на нём задолго до убийства.
Пленник расхохотался с наигранной развязностью.
— И вы воображаете, что сумеете убедить какой-нибудь суд, будто кастет, побывав в руках у меня или другого воображаемого убийцы, сохранит старые следы Ансена?.. Вы заврались!
— Правда, здесь не суд и мы могли бы не заниматься подобными разъяснениями, но, вероятно, мой друг, — Кручинин сделал полупоклон в сторону Грачика, — не пожалеет пяти минут, чтобы рассказать присутствующим, как вы попытались убедить нас в том, что кастет носит следы Ансена, а не ваши.
— На нем действительно были и сейчас имеются следы Оле Ансена, — сказал Грачик, — именно Оле! Но как «пастор» этого достиг? Он покрыл поверхность кастета, а вместе с нею и имевшиеся на ней жировые узоры пальцев прежнего владельца — Ансена — тончайшим слоем лака. Этим он предохранил следы от стирания. А свои собственные, отпечатавшиеся поверх лака, смыл. Но преступник, так же как вначале и я, не учёл одной, казалось бы, пустяковой детали: стоит посыпать отпечаток пальца тонким порошком, хотя бы тальком, и жир удержит тонкую тальковую пыль, а с остальной поверхности предмета порошок слетит.
— Элементарный разговор, — с пренебрежением проворчал бывший пастор.
— Совершенно справедливо. Это я и говорю не для вас, — усмехнулся Грачик. — Но тем удивительнее, что вы, такой опытный преступник, этого не учли. Вы не подумали о том, что, когда станут изучать отпечатки на поверхности полированного хрома, тальк не удержится на линиях, покрытых лаком. Он и слетел. Сперва я не придал этому значения. Вернее, не понял, в чём тут дело. Это была моя ошибка. Совсем грубая ошибка. Не скрываю. Но я не предполагал такого ловкого хода с вашей стороны. А вот после того, что вы назвали игрой в хлебные шарики, когда вы сделали неудачную попытку внести путаницу в мою работу и подвести под ответ вместо себя ещё и кассира, я вернулся к кастету. И скоро, скорее, чем я сам мог предполагать, мне стало ясно все: я понял и происхождение звука, привлёкшего моё внимание при входе на «Анну», — вы поспешно отбросили к переборке кастет; и запах ацетона — растворителя нитролака, которым вы развели лак настолько жидко, чтобы слой его стал совсем тонким, незаметным для глаза. Таким образом, как видят присутствующие, случившееся с этим преступником только подтверждает то, что сказал Кручинин обо всех преступниках: не бывает случая, чтобы, уничтожая одни свои следы, преступник не оставил других, ещё более убедительных.
— Отлично, отлично, Сурен! — с удовлетворением сказал Кручинин. — Всем ясно, в чём дело… Я думаю, что тут стоит ещё сказать: есть, конечно, и другой тип преступников. Эти, совершив своё чёрное дело, думают только о том, чтобы как можно скорее и как можно дальше уйти. Вероятно, и наш «пастор» поспешил бы дать тягу, если бы мог. Но куда ему было бежать? В нацистскую Германию? Её больше нет. Туда, где существует нацистское подполье? Но как явиться к своим жестоким и алчным хозяевам, покинув на произвол судьбы доверенные ему сокровища? В любую другую страну, в другую среду? Но ведь среди честных людей он был бы как пробка на воде: сколько бы усилий ни прилагал, чтобы скрыться, смешаться с окружающей средой, среда выталкивала бы его на поверхность, как инородное тело. Он боялся бежать… Вернёмся, однако, к тому, как все это случилось… Итак, «пастор» занялся игрой в хлебные шарики и очень ловко сумел подсунуть моему другу (так, что тот ничего не заметил) отпечатки пальцев кассира вместо своих, а свои — вместо отпечатков кассира. Прошу заметить, что перед тем ему удалось подменить отпечатки кассира отпечатками Ансена. Так была внесена полная путаница, которая едва не увенчалась успехом для её изобретателя. «Пастор» немедленно убедился в успехе этого хода: я поделился с ним тем, что подозреваю в убийстве кассира. «Пастор» почувствовал себя в безопасности. Теперь он решил, что для сохранения ценностей подпольного фашистского фонда нужно только отделаться от моего досадного присутствия. Но он оказался слишком плохим стрелком в темноте.
При этих словах все присутствующие удивлённо переглянулись.
— Отправляясь на охоту за мной, «пастор» совершил третью по счёту ошибку, хотя и не очень грубую: он пришёл к кассиру за его ботинками. В садике кассира на мокром гравии совершенно отчётливо отпечатались характерные следы туристских ботинок «пастора». Таких ботинок нет ни у кассира, ни у кого из нас. Взгляните на его подошву, и вы поймёте, что, однажды мельком увидев её, нельзя спутать её след с каким бы то ни было другим. Если бы за своими ботинками приходил сам кассир, он неизбежно наследил бы вот этими морскими сапогами. К тому же ему не нужно было ни топтаться у калитки, ни ходить вокруг дома, чтобы убедиться, что его дочери там нет. Ведь он её не боялся. По мнению «пастора», за ботинками кассира прийти стоило. Этим он ещё крепче смыкал вокруг кассира кольцо улик. Но вот следующая оплошность «пастора»: узнав, что кассир получил от меня деньги в благодарность якобы за то, что сообщил место сокрытия ценностей, «пастор» не внял уверениям отрицавшего это кассира. Надо сознаться, «пастор» имел все основания не верить старику: человек, обманувший своих соотечественников, с лёгким сердцем мог обмануть и его. Поэтому «пастор» решил попросту с ним разделаться. Для этого, конечно, можно было найти более тонкий и безопасный способ, а не стрелять в кассира сквозь свою собственную куртку, как это сделали вы. — Последние слова Кручинин обратил исключительно к «пастору»,
— Я не стрелял в него, — пробормотал тот.
— Неправда! — резко сказал Кручинин. — Сейчас я точно объясню, как вы стреляли. Кассир взял вас под левый локоть. Правой рукой вы вынули пистолет и, рискуя ранить самого себя, в двух сантиметрах от собственного сердца произвели выстрел. Пистолет вы держали слишком близко, поэтому ткань вашей куртки опалена и жёлтые волоски верблюжьей шерсти вместе с пулей вошли в ткань чёрного пальто кассира. Если вы вооружитесь лупой, то сможете убедиться в этом сами… Угодно?
«Пастор» пожал плечами и с негодующим видом отвернулся. Тогда Кручинин, сунув обратно в карман приготовленную было лупу, методически продолжал:
— Если вы ко всему набросаете схему расположения двух входных и одного выходного отверстия, проделанных вашей пулей, то поймёте, что…
— На кой черт вы все это рассказываете? — вдруг со злостью перебил Кручинина лжепастор.
— Неужели вы думаете, что я дал бы себе труд пояснять все это вам? Я говорю для окружающих, — спокойно возразил Кручинин, — им это интересно, а вы… вы только объект моих объяснений. Вы, вероятно, считаете меня дилетантом в ваших делах, но ещё меньше, чем я, понимают в них эти господа. Мой долг гостя отплатить им за гостеприимство, хотя бы поделившись тем, что я знаю.
— Было бы куда правильней, если бы вы не путались не в свои дела, — с прежней злобой продолжал преступник. — Здесь не Советский Союз и…
На этот раз договорить ему не дал фогт. Он с негодованием воскликнул:
— Вот уж тут вы действительно путаетесь не в своё дело! Наши власти, по доверию нашего народа, пригласили русских друзей, чтобы помочь нам выловить вас. Вот почему они здесь, вот почему они — наши гости. Мы от души благодарим их за помощь и просим довести дело до конца: объяснить нам то, чего мы не знаем. Поэтому, — фогт повернулся к Кручинину и сделал жест, приглашающий его продолжать рассказ, — будьте добры, поделитесь с нами всем, что узнали.
— Я хотел бы спросить этого человека… Эрлих — так ведь зовут вас? Вы помните, как в школе разведки вам давали наставления, куда стрелять, куда бить, как скручивать руки, как в «походе» без надлежащего оборудования пытать людей? Вы, конечно, не забыли, как была использована эта наука здесь… Но вы, видно, забыли, что и у моей страны есть счёты с вами. Вы забыли, как однажды ездили отсюда в «командировку на советский фронт», забыли, что творили на нашей советской земле.
— Ни здесь, ни там, у вас, я не совершил ни одного шага без приказа моих начальников, — заявил Эрлих.
— Совершённые вами преступления так же наказуемы, как преступные приказы ваших преступных начальников. И то и другое — уголовно наказуемо.
Эрлих сделал попытку рассмеяться, но смех не удался, преступник выглядел скорее испуганным, чем насмешливым, когда поспешно договорил:
— Но я не русский, я не гражданин вашей страны, меня нельзя судить по советским законам!
Суд, демократия и ответственность
— Можно, Эрлих!
Эти слова Кручинина прозвучали так веско, словно всею тяжестью того, что подразумевалось под ними, он на месте пригвождал фашиста. И ещё раз с тою же спокойной уверенностью Кручинин повторил:
— Можно!.. И не только потому, что мой народ желает и будет вас судить, пользуясь собственной силой, а потому, что это право признано за ним, предоставлено ему народами, чьи права вы, гитлеровцы, попрали, чьи свободы вы разорвали в клочья, чью жизнь вы поставили под угрозу, чью землю залили кровью, чьи жилища и храмы разрушили, чью государственность объявили несуществующей, чьих мужчин и женщин объявили своими рабами…
— Слова, слова, слова! — крикнул Эрлих, но Кручинин не дал себя перебить.
— Конечно, — сказал он, — это выражено в словах, как и любая другая мысль, любая идея, любое чувство, которое люди хотят сделать достоянием себе подобных. Именно пользуясь словами, ещё в тысяча девятьсот сорок втором правительства Чехословакии, Польши, Югославии, Норвегии, Греции, Бельгии, Голландии, Люксембурга и Франции, подписавшие «Декларацию о наказании за преступления, совершённые во время войны», обратились к советскому правительству с предложением предупредить об ответственности за злодеяния, совершаемые гитлеровцами в оккупированных ими странах. В тысяча девятьсот сорок третьем году правительства Советского Союза, Соединённых Штатов и Великобритании огласили совместную декларацию. В ней есть строки о том, что все немцы, принимавшие участие в массовых расстрелах или в казнях итальянских, французских, нидерландских, бельгийских и норвежских заложников или критских крестьян или в истреблении народов Польши, Чехословакии, Советского Союза, должны знать, что они будут отправлены в места их преступлений и будут судимы на месте народами, над которыми совершали насилия… Я вижу, вам не нравится, Эрлих, что я это так хорошо помню, но я договорю. Я знаю наизусть то, что следует дальше: пусть те, кто ещё не обагрил своих рук невинной кровью, учтут это, чтобы не оказаться в числе виновных, ибо три союзные державы наверняка найдут их даже на краю света и передадут в руки обвинителей с тем, чтобы могло свершиться правосудие. Ручаюсь вам, Эрлих, я не спутал ни слова, хотя, казалось бы, каждое из них должно было огненными буквами гореть именно в вашем сознании, а не в моем. Ведь это относилось к вам, а не ко мне…
— И вы воображаете, — все ещё храбрясь, выговорил Эрлих, — что на основании этого вы будете судить меня в вашей стране?.. Так ведь это же только заявление, а не закон! Во всяком случае не закон моей страны. А только ему я подчиняюсь, только ему дано признать меня правым или виноватым.
— И этот момент уже предусмотрен, Эрлих. Уже разработано положение о международном трибунале, который будет судить военных преступников, и в первую голову именно тех, чьи приказы вы исполняли. А за ними и вас.
— Глупости! — запротестовал Эрлих. — Этого никогда не будет!
— Будет, Эрлих. — И снова слова Кручинина прозвучали, как удар. — Будет, и очень скоро. Я даже уверен, что где-нибудь в растерзанной вами Литве или в Калабрии, а может быть, в Шампани или в Ютландии скорбные руки вдов уже треплют пеньку, из которой кто-то в Уэльсе или в Хорватии, а может быть, во Фракии или во Фламандии совьёт крепкую верёвку. И француз или американец, итальянец или югослав, выполняя пренеприятную обязанность всемирного мстителя, завяжет на этой верёвке петлю…
— Перестаньте! — истерически взвизгнул вдруг Эрлих. — Вы не смеете так разговаривать со мной. Я ещё не преступник. Я только ваш пленник. Вы пользуетесь силой, а не правом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18