Его слова услышал руководитель комитета по правам человека. Он стоял перед входом в гостиницу и собирался съесть леденец.
— Капитализм не дает им наесться досыта, — сказал он.
Обертка от леденца упала на землю. Швейцар бросился ее подбирать, но был сбит с ног управляющим гостиницей, который кроме того пользовался правом подбирать крошки с одежды американцев.
Американскому актеру сказали, какой он умный человек. Ему это часто говорили. Еще ему говорили, насколько он развитее среднего американца, который не знает правды о мире.
— Мой долг перед соотечественниками, — сказал актер, — рассказать им о подлинном мире, а не о его пластиковой версии.
— Что такое пластик? — спросил коммунистический министр.
— Это такой блестящий материал, на который можно пролить что угодно, и пятен не останется. Всегда выглядит как новый. В нем нет характера, — объяснил актер.
— Можете достать нам такого? — спросил министр.
Актер рассмеялся. Они снова просили. Он не верил, что им нужно нечто столь буржуазное, как пластик.
Он сказал, что хочет побывать в обычной вьетнамской семье. Римо понимал, о чем говорят два чиновника, правда не каждое слово, потому что он учил язык времен императоров. Скорее, обрывки фраз, которые пришли еще из старого китайского, о чем эти чиновники и не подозревали. Китайцы, которых комитет легко отмел, как не имеющих в Китае прав, были в этой стране дольше, чем норманны в Англии.
Вот что понял Римо:
— Задержите этого толстого идиота до тех пор, пока мы не подготовим семью.
— А он ничего не заподозрит?
— Если эта жирная свинья считает себя умником потому, что умеет прочитать по бумажке то, что написали за него другие, он поверит чему угодно.
— Да, ума в нем, как в пугале огородном.
Американский актер специально для фотографов сделал себе умное лицо. Еще он попросил отвезти его на места американских бомбежек.
— Американцы имеют право знать, что сделало правительство, прикрываясь их именем.
Римо отстал от группы, хотя какие-то чиновники пытались погнать его вместе со всеми. Он внутренне настраивался.
Все утро Римо ходил по Ханою с гидом и Кэти по, казалось, случайному маршруту. Гид, естественно, был не культработником, как он себя называл, а вьетнамским офицером полиции.
Взглянув на одно не самое значительное здание и заметив, как мимо него проходят люди, Римо догадался, что это какое-то важное учреждение.
— Туда ходить нельзя, — сказал культработник.
Кэти кивнула Римо. Даже она поняла по его поведению, что это важное место.
— Как тебе это удалось? — спросила она.
— Просто. Надо смотреть, вот и все.
— Ты меня научишь?
— Научишь меня пользоваться тем фотоаппаратом? — спросил Римо.
— Туда нельзя, нет, нет, нет, — сказал культработник.
— Римо, пленку с морковкой надо сунуть кролику в рот, потом навести аппарат на человека и нажать кролику на нос.
— Я все это делал, — сказал Римо сурово.
— Никаких фотоаппаратов в свободной стране, — сказал культработник. — Никаких фотоаппаратов! И никаких разговоров. Отправляйтесь к группе. Там вы узнаете про подлинную историю Вьетнама. Подлинную правду от подлинных крестьян. Наша правда — хорошая правда. Увидите. Хорошая правда. Да.
— У меня были проблемы с пленкой, — сказал Римо.
— Не могу понять, почему.
— Но они были.
— Идите! — сказал культработник.
Кэти пожала плечами и взглянула на здание. Сейчас этот человек покажет себя по-настоящему. Она почувствовала, как ее охватывает сильнейшее волнение, руки и ноги становятся ватными, по телу разливается тепло. Она представила себе всех людей, которых Римо придется убить в здании, которое, как сказал гид, было ведомством безопасности.
— Это здание достаточно велико, чтобы в любой из его комнат можно было спрятать установку, — сказала Кэти.
Римо двинулся в сторону здания. Культработник попытался схватить его за руку, но поймал только воздух.
В здании русский спокойно говорил в микрофон:
— Он приближается. Объект может перейти к действиям.
Пока он говорил, другой русский делал записи. Женщина была доктором Кэтлин О’Доннел. Мужчина был американцем.
— Мы еще не готовы, — раздался голос у него за спиной.
Человек с магнитофоном презрительно обернулся. Он тоже боялся. Микрофон у него в руках стал подозрительно влажным. За свою жизнь он много раз отдавал приказы убивать, но теперь он должен был лично присутствовать при их исполнении.
— То, что вы не готовы, никого не волнует, — сказал полковник Иван Иванович.
Глава четырнадцатая
Петр Фурцев столько лет занимался убийствами, что, когда ему говорили, что объект приближается, до того, как он успевал подготовиться, он не возражал. Он мог уничтожить объект голыми зубами прямо на улице Ханоя. Зубы он тренировал на быках и заставлял своих подчиненных делать то же самое.
Их называли “Кровавыми мордами”, но редко говорили это им в лицо. На одной из тренировочных баз в Белоруссии какой-то офицер сделал это.
Фурцев лично загрыз того офицера. Он прикончил его прямо в столовой, и держа его глотку в зубах, обошел все столики.
Никто не вякнул. Никто не убежал. Фурцев стоял и ждал, что его арестуют, допросят, а потом повесят. Ему было наплевать. Наконец у одного из офицеров хватило выдержки тихо подняться и выйти. Когда ушли остальные, он выплюнул глотку на пол. Вскоре в столовую вбежали вооруженные солдаты и окружили его. Он плевался в них кровью загрызенного офицера.
Когда Фурцева выводили из столовой, его отряд приветствовал его аплодисментами. Это был величайший момент в его жизни. Он был готов встретить смерть.
Трибунал заседал на следующий день, казнь была назначена через неделю. Мнения разделились. Кто-то требовал повешения. Другие говорили, что он заслужил расстрел.
То, что он должен умереть, было решено единодушно.
Петр Фурцев выслушал приговор с высоко поднятой головой. Он чувствовал облегчение, его уже ничто не волновало. Стыд от того, что он обучался тому, чего так и не использовал, прошел. Все закончится петлей или пулей.
Председатель трибунала зачитывал решение медленно, то и дело поправляя очки. Остальные офицеры сидели с непроницаемыми лицами.
Только через двадцать минут Фурцев понял, что к смерти его не приговорили.
— Трибунал приговаривает вас и ваш отряд к коллективному наказанию. Вы пройдете сто километров по зимней сибирской тайге, имея с собой для защиты лишь ножи. У вас будет минимум одежды. У вас не будет ни спичек, ни продовольствия, ни воды.
— Что? — переспросил Фурцев.
Он не верил своим ушам. Армия никогда бы не позволила непокорному офицеру остаться в живых. В армии самое главное было не выделяться. Прокусить горло своему товарищу значило выделиться самым неподобающим образом.
И вдруг такое странное наказание. Почему должен страдать его отряд? Он извинился перед своими людьми. Делал он это впервые в жизни.
Перед тем, как он поступил в карательный отряд, его спросили, почему он никогда ни перед кем не извинялся.
— Признавая, что ты неправ, ты признаешь собственную слабость. А больше всего на свете я боюсь слабости.
Тогда в его личном деле появилась запись: “не допускать к ядерному оружию и не давать дипломатических поручений”.
Это Фурцева не волновало. Он никогда не встречал заслуживающего малейшего уважения офицера-ракетчика. Все они были на редкость флегматичны, никому из них не приходило в голову самостоятельных идей. Не было в них жажды жизни. Или смерти.
Но из-за его поступка неминуемо должен был погибнуть кто-то из его людей, ведь не всем удастся пройти сто километров по сибирскому морозу. А это была вина не его отряда. Это была его вина.
Так что он собрал их вместе и рассказал про наказание. Тут и настало время приносить извинения.
— И, поскольку это моя вина, я говорю вам, что...
Слов извинения он произнести не мог. Вместо этого он протянул свой пистолет сержанту.
— Можешь пристрелить меня, если хочешь.
Сержант отступил в сторону и отдал честь. Весь отряд встал по стойке “смирно” и отдал честь. Потом они все зааплодировали.
— Лучше умереть с “кровавыми мордами”, чем быть писарями в Красной Армии, — сказал сержант.
У них у всех были схожие психологические портреты. Что-то в них было очень по душе Петру Фурцеву. Но с той минуты это стало любовью.
Во время перехода погибла почти половина людей. Они охотились с ножами, жгли все, что могли, чтобы согреться, делали одежду из лапника и из тряпок, которые находили. Они даже набрели на заблудившийся отряд милиции. Отряда этого больше никто не видел, но свою одежду они почему-то передали “кровавым мордам”.
Когда поход был закончен, “кровавые морды” Фурцева стали лучшим карательным отрядом в Красной Армии. Любой из них был готов умереть за него. Все они считали себя лучшими в мире убийцами и сгорали от желания испробовать себя в деле, будучи готовыми сразиться с превосходящими их раз в десять силами противника.
Но в довершение наказания они были посланы на отдаленную базу, подальше от остальной армии. Приговор был бессрочным. “Кровавые морды” приняли это с достоинством.
Самым тяжелым для них было отсутствие настоящей работы. Их не использовали даже при вторжении в Афганистан. Правительства всего мира использовали своих убийц, а отряд Фурцева так и прозябал на своей базе.
Их командиру сказали, что так и было задумано. Говорил ему это один из тех гладколицых офицеров, который считал, что нож нужен для открывания консервов, а ружья носят на парадах.
Стратегия Советского Союза заключалась в том, чтобы для убийств использовать представителей дружественных стран. Это снимало с Родины-матери ответственность за терроризм и избавляло вождей мирового коммунизма от позора. Для грязной работы у них были болгары и другие братья из Восточной Европы. Кого волновал попавшийся болгарин, пока Россия оставалась столпом социалистической морали?
Его отряд приберегали на крайний случай. Тогда-то Фурцев и прослышал про то, что стратегию государства направляет старик-фельдмаршал, известный еще со времен революции. Этот старик — он слышал, как его называли “Великим” — и придумал ему наказание.
Если бы командиру “кровавых морд” объяснили ход мыслей Великого Земятина, он бы все равно не понял. Он и не должен был понимать. Поэтому именно Фурцева послали в Ханой убивать американца-одиночку, а офицер КГБ за ним должен был наблюдать.
Когда слухи о том, что натворил Фурцев в офицерской столовой, дошли до Земятина, он вскользь поинтересовался, что собираются делать с этим человеком.
Правда, он не сказал “человек”. Он назвал его взбесившимся скотом.
— Естественно, избавиться от него, — сказали Земятину.
— Вы хорошо подумали? — спросил Земятин.
— Взбесившемуся зверю в армии не место, — ответили Земятину.
— Этот человек каратель, так? Его отряд обучали, как коммандос — ножи, веревки и тому подобные штуки, — сказал Земятин. По тому, как он подчеркнул слово “штуки”, было ясно, что у него есть своя точка зрения.
— Да.
— А для такой работы кто нам нужен, как не зверь? Кого вы собирались этому обучать?
— Мы хотели бы найти того, из кого получился бы хороший солдат.
— То есть того, кто не причинял бы беспокойства? Кто мог бы сработаться с другими?
— Разумеется. А что еще требуется от солдата? Он должен действовать, как все. Иначе не будет армии, а будет неуправляемая толпа.
— Солдаты участвуют в парадах, солдаты сдаются, и иногда солдаты берут в руки ружье. Я знаю солдат. Этот человек, Фурцев, грязный убийца, но порой именно это нам и нужно. Так что достаточно убрать его из армии, но сделать его настоящим героем для его отряда безумцев.
Тогда и было придумано “наказание” в виде стокилометрового перехода по зимней сибирской тайге. Трудности только сплотили отряд.
Когда командир “кровавых морд” узнал, что для его отряда наконец нашлось дело, он жалел только об одном — что их направляют против одного человека. Он хотел сразиться с сотнями. Он хотел, чтобы противников было в десять раз больше, чем их. Люди в его отряде умели перегрызать зверям горло. Они могли с ножом ходить на белок и из пистолета попадать птице в глаз.
— Мы хотим боя, — сказал Фурцев.
— Этого будет предостаточно, — ответил ему офицер КГБ, пухлогубый и гладколицый.
Ему достался один человек.
И за этим человеком даже не надо было охотиться, он сам шел ему в руки. Один-единственный человек на пустынной ханойской улице.
Больше того, от командира “кровавых морд” потребовали, чтобы он описал несколько способов убийства и пообещал, что применит их все. Полковник Иван Иванович решил заснять все на пленку, утвердив тем самым Фурцева во мнении, что матушкой-Россией правят психи. Сначала они отказывались его использовать, чтобы иметь возможность валить все на союзников, а теперь они снимали о нем кино и делали подробные записи.
Предполагалось, что трое будут с ножами, за ними — люди с пистолетами, прикрытые снайперами на крышах, несколько человек с гранатами, а за ними команда еще из троих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Капитализм не дает им наесться досыта, — сказал он.
Обертка от леденца упала на землю. Швейцар бросился ее подбирать, но был сбит с ног управляющим гостиницей, который кроме того пользовался правом подбирать крошки с одежды американцев.
Американскому актеру сказали, какой он умный человек. Ему это часто говорили. Еще ему говорили, насколько он развитее среднего американца, который не знает правды о мире.
— Мой долг перед соотечественниками, — сказал актер, — рассказать им о подлинном мире, а не о его пластиковой версии.
— Что такое пластик? — спросил коммунистический министр.
— Это такой блестящий материал, на который можно пролить что угодно, и пятен не останется. Всегда выглядит как новый. В нем нет характера, — объяснил актер.
— Можете достать нам такого? — спросил министр.
Актер рассмеялся. Они снова просили. Он не верил, что им нужно нечто столь буржуазное, как пластик.
Он сказал, что хочет побывать в обычной вьетнамской семье. Римо понимал, о чем говорят два чиновника, правда не каждое слово, потому что он учил язык времен императоров. Скорее, обрывки фраз, которые пришли еще из старого китайского, о чем эти чиновники и не подозревали. Китайцы, которых комитет легко отмел, как не имеющих в Китае прав, были в этой стране дольше, чем норманны в Англии.
Вот что понял Римо:
— Задержите этого толстого идиота до тех пор, пока мы не подготовим семью.
— А он ничего не заподозрит?
— Если эта жирная свинья считает себя умником потому, что умеет прочитать по бумажке то, что написали за него другие, он поверит чему угодно.
— Да, ума в нем, как в пугале огородном.
Американский актер специально для фотографов сделал себе умное лицо. Еще он попросил отвезти его на места американских бомбежек.
— Американцы имеют право знать, что сделало правительство, прикрываясь их именем.
Римо отстал от группы, хотя какие-то чиновники пытались погнать его вместе со всеми. Он внутренне настраивался.
Все утро Римо ходил по Ханою с гидом и Кэти по, казалось, случайному маршруту. Гид, естественно, был не культработником, как он себя называл, а вьетнамским офицером полиции.
Взглянув на одно не самое значительное здание и заметив, как мимо него проходят люди, Римо догадался, что это какое-то важное учреждение.
— Туда ходить нельзя, — сказал культработник.
Кэти кивнула Римо. Даже она поняла по его поведению, что это важное место.
— Как тебе это удалось? — спросила она.
— Просто. Надо смотреть, вот и все.
— Ты меня научишь?
— Научишь меня пользоваться тем фотоаппаратом? — спросил Римо.
— Туда нельзя, нет, нет, нет, — сказал культработник.
— Римо, пленку с морковкой надо сунуть кролику в рот, потом навести аппарат на человека и нажать кролику на нос.
— Я все это делал, — сказал Римо сурово.
— Никаких фотоаппаратов в свободной стране, — сказал культработник. — Никаких фотоаппаратов! И никаких разговоров. Отправляйтесь к группе. Там вы узнаете про подлинную историю Вьетнама. Подлинную правду от подлинных крестьян. Наша правда — хорошая правда. Увидите. Хорошая правда. Да.
— У меня были проблемы с пленкой, — сказал Римо.
— Не могу понять, почему.
— Но они были.
— Идите! — сказал культработник.
Кэти пожала плечами и взглянула на здание. Сейчас этот человек покажет себя по-настоящему. Она почувствовала, как ее охватывает сильнейшее волнение, руки и ноги становятся ватными, по телу разливается тепло. Она представила себе всех людей, которых Римо придется убить в здании, которое, как сказал гид, было ведомством безопасности.
— Это здание достаточно велико, чтобы в любой из его комнат можно было спрятать установку, — сказала Кэти.
Римо двинулся в сторону здания. Культработник попытался схватить его за руку, но поймал только воздух.
В здании русский спокойно говорил в микрофон:
— Он приближается. Объект может перейти к действиям.
Пока он говорил, другой русский делал записи. Женщина была доктором Кэтлин О’Доннел. Мужчина был американцем.
— Мы еще не готовы, — раздался голос у него за спиной.
Человек с магнитофоном презрительно обернулся. Он тоже боялся. Микрофон у него в руках стал подозрительно влажным. За свою жизнь он много раз отдавал приказы убивать, но теперь он должен был лично присутствовать при их исполнении.
— То, что вы не готовы, никого не волнует, — сказал полковник Иван Иванович.
Глава четырнадцатая
Петр Фурцев столько лет занимался убийствами, что, когда ему говорили, что объект приближается, до того, как он успевал подготовиться, он не возражал. Он мог уничтожить объект голыми зубами прямо на улице Ханоя. Зубы он тренировал на быках и заставлял своих подчиненных делать то же самое.
Их называли “Кровавыми мордами”, но редко говорили это им в лицо. На одной из тренировочных баз в Белоруссии какой-то офицер сделал это.
Фурцев лично загрыз того офицера. Он прикончил его прямо в столовой, и держа его глотку в зубах, обошел все столики.
Никто не вякнул. Никто не убежал. Фурцев стоял и ждал, что его арестуют, допросят, а потом повесят. Ему было наплевать. Наконец у одного из офицеров хватило выдержки тихо подняться и выйти. Когда ушли остальные, он выплюнул глотку на пол. Вскоре в столовую вбежали вооруженные солдаты и окружили его. Он плевался в них кровью загрызенного офицера.
Когда Фурцева выводили из столовой, его отряд приветствовал его аплодисментами. Это был величайший момент в его жизни. Он был готов встретить смерть.
Трибунал заседал на следующий день, казнь была назначена через неделю. Мнения разделились. Кто-то требовал повешения. Другие говорили, что он заслужил расстрел.
То, что он должен умереть, было решено единодушно.
Петр Фурцев выслушал приговор с высоко поднятой головой. Он чувствовал облегчение, его уже ничто не волновало. Стыд от того, что он обучался тому, чего так и не использовал, прошел. Все закончится петлей или пулей.
Председатель трибунала зачитывал решение медленно, то и дело поправляя очки. Остальные офицеры сидели с непроницаемыми лицами.
Только через двадцать минут Фурцев понял, что к смерти его не приговорили.
— Трибунал приговаривает вас и ваш отряд к коллективному наказанию. Вы пройдете сто километров по зимней сибирской тайге, имея с собой для защиты лишь ножи. У вас будет минимум одежды. У вас не будет ни спичек, ни продовольствия, ни воды.
— Что? — переспросил Фурцев.
Он не верил своим ушам. Армия никогда бы не позволила непокорному офицеру остаться в живых. В армии самое главное было не выделяться. Прокусить горло своему товарищу значило выделиться самым неподобающим образом.
И вдруг такое странное наказание. Почему должен страдать его отряд? Он извинился перед своими людьми. Делал он это впервые в жизни.
Перед тем, как он поступил в карательный отряд, его спросили, почему он никогда ни перед кем не извинялся.
— Признавая, что ты неправ, ты признаешь собственную слабость. А больше всего на свете я боюсь слабости.
Тогда в его личном деле появилась запись: “не допускать к ядерному оружию и не давать дипломатических поручений”.
Это Фурцева не волновало. Он никогда не встречал заслуживающего малейшего уважения офицера-ракетчика. Все они были на редкость флегматичны, никому из них не приходило в голову самостоятельных идей. Не было в них жажды жизни. Или смерти.
Но из-за его поступка неминуемо должен был погибнуть кто-то из его людей, ведь не всем удастся пройти сто километров по сибирскому морозу. А это была вина не его отряда. Это была его вина.
Так что он собрал их вместе и рассказал про наказание. Тут и настало время приносить извинения.
— И, поскольку это моя вина, я говорю вам, что...
Слов извинения он произнести не мог. Вместо этого он протянул свой пистолет сержанту.
— Можешь пристрелить меня, если хочешь.
Сержант отступил в сторону и отдал честь. Весь отряд встал по стойке “смирно” и отдал честь. Потом они все зааплодировали.
— Лучше умереть с “кровавыми мордами”, чем быть писарями в Красной Армии, — сказал сержант.
У них у всех были схожие психологические портреты. Что-то в них было очень по душе Петру Фурцеву. Но с той минуты это стало любовью.
Во время перехода погибла почти половина людей. Они охотились с ножами, жгли все, что могли, чтобы согреться, делали одежду из лапника и из тряпок, которые находили. Они даже набрели на заблудившийся отряд милиции. Отряда этого больше никто не видел, но свою одежду они почему-то передали “кровавым мордам”.
Когда поход был закончен, “кровавые морды” Фурцева стали лучшим карательным отрядом в Красной Армии. Любой из них был готов умереть за него. Все они считали себя лучшими в мире убийцами и сгорали от желания испробовать себя в деле, будучи готовыми сразиться с превосходящими их раз в десять силами противника.
Но в довершение наказания они были посланы на отдаленную базу, подальше от остальной армии. Приговор был бессрочным. “Кровавые морды” приняли это с достоинством.
Самым тяжелым для них было отсутствие настоящей работы. Их не использовали даже при вторжении в Афганистан. Правительства всего мира использовали своих убийц, а отряд Фурцева так и прозябал на своей базе.
Их командиру сказали, что так и было задумано. Говорил ему это один из тех гладколицых офицеров, который считал, что нож нужен для открывания консервов, а ружья носят на парадах.
Стратегия Советского Союза заключалась в том, чтобы для убийств использовать представителей дружественных стран. Это снимало с Родины-матери ответственность за терроризм и избавляло вождей мирового коммунизма от позора. Для грязной работы у них были болгары и другие братья из Восточной Европы. Кого волновал попавшийся болгарин, пока Россия оставалась столпом социалистической морали?
Его отряд приберегали на крайний случай. Тогда-то Фурцев и прослышал про то, что стратегию государства направляет старик-фельдмаршал, известный еще со времен революции. Этот старик — он слышал, как его называли “Великим” — и придумал ему наказание.
Если бы командиру “кровавых морд” объяснили ход мыслей Великого Земятина, он бы все равно не понял. Он и не должен был понимать. Поэтому именно Фурцева послали в Ханой убивать американца-одиночку, а офицер КГБ за ним должен был наблюдать.
Когда слухи о том, что натворил Фурцев в офицерской столовой, дошли до Земятина, он вскользь поинтересовался, что собираются делать с этим человеком.
Правда, он не сказал “человек”. Он назвал его взбесившимся скотом.
— Естественно, избавиться от него, — сказали Земятину.
— Вы хорошо подумали? — спросил Земятин.
— Взбесившемуся зверю в армии не место, — ответили Земятину.
— Этот человек каратель, так? Его отряд обучали, как коммандос — ножи, веревки и тому подобные штуки, — сказал Земятин. По тому, как он подчеркнул слово “штуки”, было ясно, что у него есть своя точка зрения.
— Да.
— А для такой работы кто нам нужен, как не зверь? Кого вы собирались этому обучать?
— Мы хотели бы найти того, из кого получился бы хороший солдат.
— То есть того, кто не причинял бы беспокойства? Кто мог бы сработаться с другими?
— Разумеется. А что еще требуется от солдата? Он должен действовать, как все. Иначе не будет армии, а будет неуправляемая толпа.
— Солдаты участвуют в парадах, солдаты сдаются, и иногда солдаты берут в руки ружье. Я знаю солдат. Этот человек, Фурцев, грязный убийца, но порой именно это нам и нужно. Так что достаточно убрать его из армии, но сделать его настоящим героем для его отряда безумцев.
Тогда и было придумано “наказание” в виде стокилометрового перехода по зимней сибирской тайге. Трудности только сплотили отряд.
Когда командир “кровавых морд” узнал, что для его отряда наконец нашлось дело, он жалел только об одном — что их направляют против одного человека. Он хотел сразиться с сотнями. Он хотел, чтобы противников было в десять раз больше, чем их. Люди в его отряде умели перегрызать зверям горло. Они могли с ножом ходить на белок и из пистолета попадать птице в глаз.
— Мы хотим боя, — сказал Фурцев.
— Этого будет предостаточно, — ответил ему офицер КГБ, пухлогубый и гладколицый.
Ему достался один человек.
И за этим человеком даже не надо было охотиться, он сам шел ему в руки. Один-единственный человек на пустынной ханойской улице.
Больше того, от командира “кровавых морд” потребовали, чтобы он описал несколько способов убийства и пообещал, что применит их все. Полковник Иван Иванович решил заснять все на пленку, утвердив тем самым Фурцева во мнении, что матушкой-Россией правят психи. Сначала они отказывались его использовать, чтобы иметь возможность валить все на союзников, а теперь они снимали о нем кино и делали подробные записи.
Предполагалось, что трое будут с ножами, за ними — люди с пистолетами, прикрытые снайперами на крышах, несколько человек с гранатами, а за ними команда еще из троих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35