За дверью оказалось гораздо темнее, чем в холле и гостиной.
Майкл вслушался. Еле уловимая возня стала складываться в узнаваемые звуки: сдавленное дыхание и шум рукопашной борьбы. Майкл вспомнил про вора, после визита которого отцу пришла мысль установить сигнализацию. Он уже собрался было отбросить меч, рассчитывая на свои руки и ноги.
Что-то остановило его. Он шагнул за порог и вдруг словно соприкоснулся с аурой чужака и понял, понял со всей определенностью: у того, кто здесь вместе с Одри, тоже в руках катана.
Сбросив секундное оцепенение, охватившее его при этом открытии, Майкл все так же беззвучно двинулся в глубь комнаты. Но его услышали.
Визг рассекаемого воздуха ударил по барабанным перепонкам, и какой-то предмет развалился надвое прямо перед лицом Майкла.
«Одри! — надрывался его рассудок. — Где ты?»
Вдруг он ощутил в полутьме пугающую близость острого лезвия, сделал выпад и тотчас пожалел об этом. Чужой клинок ударил по мечу Майкла, вогнав его сквозь ковер в доски пола.
Майкл выругал себя. Он позволил тревоге за Одри просочиться в свой разум и утратил сосредоточенность. Безрассудная атака не достигнет цели, а не достигнув ее, предупредит противника об опасности и укрепит его решимость.
Майклу требовалась всего секунда, чтобы освободить свой меч, но он чувствовал, что катана чужака совсем близко, как и он сам — тень хищника среди теней дремучего леса. Даже не видя врага, Майкл знал, где он, и знал, что его меч уже пришел в движение, почуяв добычу.
Резко сжавшись, Майкл свернулся в клубок. Труднее всего оказалось выпустить из рук свой меч. Но на весы уже легла его жизнь, ибо он угадал, что противник вознамерился отсечь ему голову.
Врезавшись в невидимую фигуру врага, Майкл почувствовал, как тот всей тяжестью обрушился на него и оказался сверху. Грохот отлетевшего меча, потом — приступ клаустрофобии, когда Майкл понял, что чужая рука шарит по его лицу, пытаясь зажать рот и нос. Одновременно враг надавил ему на поясницу: он намеревался придать корпусу Майкла такое положение, когда и легкого удара достаточно, чтобы выбить позвонок или порвать селезенку.
Майкл оттолкнулся локтями и перекатился на спину, по-прежнему сжимаясь в клубок. Но и теперь он оказался в уязвимом положении: неизвестный всем весом вдавил в ковер его плечи, и Майкл никак не мог защитить лицо. Запах он ощутил еще раньше, чем прикосновение холодной ткани. Задержав дыхание, он все же чуял, как едкие испарения проникают в ноздри.
Ему отчаянно хотелось пустить в ход руки, но враг попался столь умелый и грозный, что Майкл понимал: малейшее движение локтями, и он откроет себя для мгновенного смертельного удара. Да и от ног тоже не было бы никакой пользы.
Постоянные упражнения позволяли Майклу задерживать дыхание дольше, чем это способно делать большинство людей, но и его возможности были не беспредельны. Он уже не видел ничего, кроме кругов перед глазами, не чувствовал ничего, кроме пота и страха, не слышал ничего, кроме шума крови в ушах.
Противники застыли. В ушах Майкла нарастал звон, мозг безмолвно вопил от ужаса перед неизбежным погружением во тьму, в мгновенное небытие.
Подавляя судороги в диафрагме, Майкл осознал, что думает о своем ударе мечом — одном-единственном мгновении, обернувшемся роковой, непоправимой ошибкой. Мысленно проигрывая тот момент, он снова и снова пытался представить себе, что бы случилось, последуй он совету Тсуйо.
С холодным рассудком встречай врага в том месте, где твои кулаки сжимают рукоять меча.
Он все глубже погружался в сумеречный мир, где воля порабощена и не имеет власти. Туда, где власти не имеет даже Путь.
Зеро.
Майкл не хотел туда.
— Одри!
Он выкрикнул ее имя, и темнота, еще более глубокая, чем окружающая ночь, окутала его сознание. Он больше не управлял своим телом. Он продолжал бороться, уже не сознавая, что делает. Его разум, одурманенный пропитавшим клочок материи препаратом, создавал свой мир — промежуточный между кошмаром и небытием.
Грохот моря там, где не было никакого моря, отражаясь от суши, где не было никакой суши, достигал небес, где не было никакого неба. Таким рождался новый мир Майкла.
Но и он был непрочен, и он потускнел, замерцал, и в конце концов осталось лишь ощущение падения, которому нет конца.
Зима 1946 — весна 1947
Тихоокеанский театр военных действий — Токио
Отец маленького Филиппа Досса владел фермой в Пенсильвании. Они жили в небольшом городке неподалеку от Латроба в юго-западной части штата, в живописном краю изумрудных холмов, густых лесов и потаенных озер.
Доссы выращивали цыплят. Их рабочий день начинался в полпятого утра и продолжался до заката солнца. Нудный тяжелый труд, скучная беспросветная жизнь. Доходов от фермы хватало только чтобы едва-едва сводить концы с концами. Отец Филиппа вел непрестанный бой с высокими ценами на корма, птичьими эпидемиями и растущими аппетитами крупных фермерских синдикатов. Ни в чем, кроме птицеводства, старший Досс не разбирался и не видел иной возможности кое-как прокормить себя и семью и избежать банкротства, кроме как продолжать тянуть ту же лямку.
Филипп ненавидел ферму. Вечная вонь, тошнотворный запах крови, когда цыплят забивали, бессмысленно жестокие повадки безмозглых птенцов, то и дело заклевывавших друг друга до смерти, вызывали в нем все большее отвращение. Однообразие дней скрашивала только природа. Долгими послеполуденными часами всматривался Филипп в окрестные холмы, окутанные сизой дымкой, бродил по округе, ходил гулять к железнодорожной станции, мимо которой, раскачиваясь и грохоча колесами проносился скорый товарный Эри — Лаккаванна. Филипп особенно любил именно этот поезд и часто видел его во сне. Наступала ночь, а поезд все мчался, светом прожекторов разрывая мрак, высокое эхо протяжного гудка отражалось от дремлющих холмов, и потревоженные стаи черных дроздов срывались с телеграфных проводов, где притулились на ночлег.
Лишь оказавшись вдали от фермы, Филипп понял, чем поезд так притягивал его. Состав появлялся неизвестно откуда и исчезал неведомо куда, и Филиппу необходимо было проникнуть в его тайну. Поезд будил в нем смутные желания и острую тоску, которые заставляли его метаться в постели по ночам.
Отец был законченным прагматиком, и, оглядываясь назад, Филипп понимал, что иным в тогдашних условиях он и не мог быть.
Обветренное, загорелое лицо, глаза, словно выцветшие от солнца — таким он запомнил отца. Трудился старший Досс не покладая рук и сыну тоже спуску не давал, то и дело вторгаясь в его грезы наяву напоминаниями о недоделанной работе. В обязанности Филиппа входили утренний сбор яиц из-под несушек и чистка курятников после возвращения из школы.
— Так ты никогда ничего не добьешься, — поучал, бывало, отец. — Мечтателям в этом мире делать нечего; с тех пор как он вертится, человек должен трудиться в поте лица своего.
Наблюдая за Филиппом, он считал необходимым время от времени преподать сыну один-другой урок.
— Мужчина обязан знать: его желания и прихоти — на последнем месте. Мужчина должен заботиться о хлебе насущном. Рано или поздно он обзаводится семьей. Он должен содержать ее и обеспечить детей.
Филиппу не исполнилось и двух лет, когда его мать умерла во время родов. Отец никогда не заговаривал о жене, как, впрочем, и ни о какой другой женщине, и больше не женился.
— Цель жизни — создание семьи и воспитание детей. Не больше и не меньше. Глупо думать иначе, только время понапрасну терять. Чем скорее ты это поймешь, тем для тебя же лучше.
Вряд ли отец догадывался, что не мог сказать сыну ничего ужаснее этих слов. Провести всю жизнь на ферме, работая по восемнадцать часов семь дней в неделю, и так из месяца в месяц, из года в год — все те же постылые стены, все те же опротивевшие заботы и заученные движения — при одной мысли о таком будущем Филиппа прошибал холодный пот. И каждую ночь ему снился ежедневно проносящийся через городишко товарняк. Филипп уже всерьез подумывал улучить минутку, когда поезд остановится на станции в ожидании встречного, и, вскочив в него, перевалить через сизые холмы. Ему хотелось узнать, что там, на другой стороне, повстречать людей, не похожих на него.
Но когда он собирался объяснить все это отцу, слова застревали в горле, он опускал голову и, взяв грабли, молча отправлялся в курятник.
В конце концов все разрешилось, но не с помощью поезда, а благодаря рыжей лисице.
Филиппу почти миновал четырнадцатый год. Зима выдалась особенно лютая, и с некоторых пор в курятник повадился вор. Филипп первый обнаружил улики — пятна крови, слипшиеся перья, ошметки мяса.
Несколько недель отец и сын выслеживали лисицу, бегая на лыжах по заснеженным полям, рыская по зачарованному зимнему лесу и спускаясь на каменистое дно промерзшего ручья. Филипп, получивший от отца старую, но вполне пригодную ремингтоновскую винтовку 22-го калибра, схватывал на лету все, чему тот учил его на охоте, начал и сам замечать и распознавать следы: вот тут, не выдержав тяжести зверя, провалился тонкий наст, здесь лиса чесалась о дерево, оставив на коре шерстинки рыжего меха, а здесь забросала снегом свой помет.
Выследить лисицу никак не удавалось, но Филипп все больше оживал и расправлял плечи. Его мозг быстро усваивал отцовские уроки и начинал делать собственные умозаключения. Уже в третью-четвертую охотничью вылазку сын перехватил инициативу и первым указывал направление, куда вели следы.
Кончилось дело тем, что именно Филипп сообразил, почему они всегда теряли след на дне ручья. Лиса становилась здесь более осторожной, и в этом месте исчезали всякие признаки ее присутствия. Преследователи каждый раз бывали озадачены и ни с чем возвращались восвояси. Отец утверждал, что лисы на день забираются в сухие заросли травы или тростника и спят, обернувшись для тепла пушистым хвостом. Но по берегам ручья было полно покинутых барсучьих, ондатровых и прочих нор, а Филипп каким-то первобытным охотничьим инстинктом чуял: надо искать вблизи места исчезновения следа. Когда он сообразил, что лисица скорее всего заняла одну из старых нор, его охватил и переполнил восторг озарения.
Филипп высказал догадку, и в ответ ему чудесной музыкой прозвучал отцовский голос: «Она твоя, сынок».
Следующее воспоминание: он поднимает «ремингтон» и прицеливается.
И, наконец, самый яркий момент, врезавшийся в память, замороженный во времени, как хрустальная вода в ручье: лиса впечатывается в стену норы, и красная глина, налипает на серебристо-золотой мех.
Лисица была для него кем-то вроде гангстера — грабителем, убийцей и разрушителем. Или сарацином среди христиан. Выследив и стерев ее с лица земли, Филипп почувствовал глубочайшее удовлетворение. Он словно исправил великое зло.
На следующий же день после того, как Филипп Досс предал земле тело своего отца, он продал ферму, а еще через день покинул родной городок на том самом скором товарном. Он ехал «зайцем» на рабочей площадке вагона, мимо проплывали холмы западной Пенсильвании, а Филипп вспоминал рыжую лисицу. Он и после постоянно помнил о том, как выследил и настиг хищника, и эти воспоминания лишили его покоя и обрекли на скитания. Он переезжал из одного городка в другой, но нигде не обрел душевного равновесия. Читая репортажи в разделах судебной хроники, он все больше убеждался в несоответствии возмездия преступлению. В больших городах весы правосудия оказались совсем уж кривобокими: судебная машина часто буксовала на скользкой и грязной почве политики. В Чикаго Филипп некоторое время пробовал себя на поприще блюстителя порядка, но, не признавая никаких партий и авторитетов, постоянно конфликтовал с окопавшимися в городской полиции политиканами.
В очередной раз сев на поезд, Досс двинулся на восток, в Нью-Йорк. Шел уже 1940 год, и в мире громыхала война. Вот тут-то Филипп и нашел свое призвание: записался в армию. Он получил возможность участвовать в исправлении величайшего из зол.
В период базовой солдатской подготовки анархическая натура Филиппа доставила ему массу неприятностей. По счастью, у сержанта-инструктора был наметанный глаз, и Досса перевели в спецподразделение, готовившее разведчиков для ОСС (оперативной секретной службы). Сержант верно оценил его качества — Филипп принадлежал к той особой породе людей, для которых боевая задача — прежде всего. Он никогда не отказался бы от ее выполнения ради собственной безопасности и не мучился страхом смерти. К тому же Досса будто окружала невидимая аура, хранившая не только его самого, но и защищавшая тех, кто находился рядом.
Начальники в разведшколе ОСС постарались до конца выявить качества Досса, полностью раскрыть его возможности. Для этого они прогоняли его сквозь наиболее суровые психологические и изнурительные физические проверки. И чем сложнее было задание, тем с большей радостью Филипп подвергался испытанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Майкл вслушался. Еле уловимая возня стала складываться в узнаваемые звуки: сдавленное дыхание и шум рукопашной борьбы. Майкл вспомнил про вора, после визита которого отцу пришла мысль установить сигнализацию. Он уже собрался было отбросить меч, рассчитывая на свои руки и ноги.
Что-то остановило его. Он шагнул за порог и вдруг словно соприкоснулся с аурой чужака и понял, понял со всей определенностью: у того, кто здесь вместе с Одри, тоже в руках катана.
Сбросив секундное оцепенение, охватившее его при этом открытии, Майкл все так же беззвучно двинулся в глубь комнаты. Но его услышали.
Визг рассекаемого воздуха ударил по барабанным перепонкам, и какой-то предмет развалился надвое прямо перед лицом Майкла.
«Одри! — надрывался его рассудок. — Где ты?»
Вдруг он ощутил в полутьме пугающую близость острого лезвия, сделал выпад и тотчас пожалел об этом. Чужой клинок ударил по мечу Майкла, вогнав его сквозь ковер в доски пола.
Майкл выругал себя. Он позволил тревоге за Одри просочиться в свой разум и утратил сосредоточенность. Безрассудная атака не достигнет цели, а не достигнув ее, предупредит противника об опасности и укрепит его решимость.
Майклу требовалась всего секунда, чтобы освободить свой меч, но он чувствовал, что катана чужака совсем близко, как и он сам — тень хищника среди теней дремучего леса. Даже не видя врага, Майкл знал, где он, и знал, что его меч уже пришел в движение, почуяв добычу.
Резко сжавшись, Майкл свернулся в клубок. Труднее всего оказалось выпустить из рук свой меч. Но на весы уже легла его жизнь, ибо он угадал, что противник вознамерился отсечь ему голову.
Врезавшись в невидимую фигуру врага, Майкл почувствовал, как тот всей тяжестью обрушился на него и оказался сверху. Грохот отлетевшего меча, потом — приступ клаустрофобии, когда Майкл понял, что чужая рука шарит по его лицу, пытаясь зажать рот и нос. Одновременно враг надавил ему на поясницу: он намеревался придать корпусу Майкла такое положение, когда и легкого удара достаточно, чтобы выбить позвонок или порвать селезенку.
Майкл оттолкнулся локтями и перекатился на спину, по-прежнему сжимаясь в клубок. Но и теперь он оказался в уязвимом положении: неизвестный всем весом вдавил в ковер его плечи, и Майкл никак не мог защитить лицо. Запах он ощутил еще раньше, чем прикосновение холодной ткани. Задержав дыхание, он все же чуял, как едкие испарения проникают в ноздри.
Ему отчаянно хотелось пустить в ход руки, но враг попался столь умелый и грозный, что Майкл понимал: малейшее движение локтями, и он откроет себя для мгновенного смертельного удара. Да и от ног тоже не было бы никакой пользы.
Постоянные упражнения позволяли Майклу задерживать дыхание дольше, чем это способно делать большинство людей, но и его возможности были не беспредельны. Он уже не видел ничего, кроме кругов перед глазами, не чувствовал ничего, кроме пота и страха, не слышал ничего, кроме шума крови в ушах.
Противники застыли. В ушах Майкла нарастал звон, мозг безмолвно вопил от ужаса перед неизбежным погружением во тьму, в мгновенное небытие.
Подавляя судороги в диафрагме, Майкл осознал, что думает о своем ударе мечом — одном-единственном мгновении, обернувшемся роковой, непоправимой ошибкой. Мысленно проигрывая тот момент, он снова и снова пытался представить себе, что бы случилось, последуй он совету Тсуйо.
С холодным рассудком встречай врага в том месте, где твои кулаки сжимают рукоять меча.
Он все глубже погружался в сумеречный мир, где воля порабощена и не имеет власти. Туда, где власти не имеет даже Путь.
Зеро.
Майкл не хотел туда.
— Одри!
Он выкрикнул ее имя, и темнота, еще более глубокая, чем окружающая ночь, окутала его сознание. Он больше не управлял своим телом. Он продолжал бороться, уже не сознавая, что делает. Его разум, одурманенный пропитавшим клочок материи препаратом, создавал свой мир — промежуточный между кошмаром и небытием.
Грохот моря там, где не было никакого моря, отражаясь от суши, где не было никакой суши, достигал небес, где не было никакого неба. Таким рождался новый мир Майкла.
Но и он был непрочен, и он потускнел, замерцал, и в конце концов осталось лишь ощущение падения, которому нет конца.
Зима 1946 — весна 1947
Тихоокеанский театр военных действий — Токио
Отец маленького Филиппа Досса владел фермой в Пенсильвании. Они жили в небольшом городке неподалеку от Латроба в юго-западной части штата, в живописном краю изумрудных холмов, густых лесов и потаенных озер.
Доссы выращивали цыплят. Их рабочий день начинался в полпятого утра и продолжался до заката солнца. Нудный тяжелый труд, скучная беспросветная жизнь. Доходов от фермы хватало только чтобы едва-едва сводить концы с концами. Отец Филиппа вел непрестанный бой с высокими ценами на корма, птичьими эпидемиями и растущими аппетитами крупных фермерских синдикатов. Ни в чем, кроме птицеводства, старший Досс не разбирался и не видел иной возможности кое-как прокормить себя и семью и избежать банкротства, кроме как продолжать тянуть ту же лямку.
Филипп ненавидел ферму. Вечная вонь, тошнотворный запах крови, когда цыплят забивали, бессмысленно жестокие повадки безмозглых птенцов, то и дело заклевывавших друг друга до смерти, вызывали в нем все большее отвращение. Однообразие дней скрашивала только природа. Долгими послеполуденными часами всматривался Филипп в окрестные холмы, окутанные сизой дымкой, бродил по округе, ходил гулять к железнодорожной станции, мимо которой, раскачиваясь и грохоча колесами проносился скорый товарный Эри — Лаккаванна. Филипп особенно любил именно этот поезд и часто видел его во сне. Наступала ночь, а поезд все мчался, светом прожекторов разрывая мрак, высокое эхо протяжного гудка отражалось от дремлющих холмов, и потревоженные стаи черных дроздов срывались с телеграфных проводов, где притулились на ночлег.
Лишь оказавшись вдали от фермы, Филипп понял, чем поезд так притягивал его. Состав появлялся неизвестно откуда и исчезал неведомо куда, и Филиппу необходимо было проникнуть в его тайну. Поезд будил в нем смутные желания и острую тоску, которые заставляли его метаться в постели по ночам.
Отец был законченным прагматиком, и, оглядываясь назад, Филипп понимал, что иным в тогдашних условиях он и не мог быть.
Обветренное, загорелое лицо, глаза, словно выцветшие от солнца — таким он запомнил отца. Трудился старший Досс не покладая рук и сыну тоже спуску не давал, то и дело вторгаясь в его грезы наяву напоминаниями о недоделанной работе. В обязанности Филиппа входили утренний сбор яиц из-под несушек и чистка курятников после возвращения из школы.
— Так ты никогда ничего не добьешься, — поучал, бывало, отец. — Мечтателям в этом мире делать нечего; с тех пор как он вертится, человек должен трудиться в поте лица своего.
Наблюдая за Филиппом, он считал необходимым время от времени преподать сыну один-другой урок.
— Мужчина обязан знать: его желания и прихоти — на последнем месте. Мужчина должен заботиться о хлебе насущном. Рано или поздно он обзаводится семьей. Он должен содержать ее и обеспечить детей.
Филиппу не исполнилось и двух лет, когда его мать умерла во время родов. Отец никогда не заговаривал о жене, как, впрочем, и ни о какой другой женщине, и больше не женился.
— Цель жизни — создание семьи и воспитание детей. Не больше и не меньше. Глупо думать иначе, только время понапрасну терять. Чем скорее ты это поймешь, тем для тебя же лучше.
Вряд ли отец догадывался, что не мог сказать сыну ничего ужаснее этих слов. Провести всю жизнь на ферме, работая по восемнадцать часов семь дней в неделю, и так из месяца в месяц, из года в год — все те же постылые стены, все те же опротивевшие заботы и заученные движения — при одной мысли о таком будущем Филиппа прошибал холодный пот. И каждую ночь ему снился ежедневно проносящийся через городишко товарняк. Филипп уже всерьез подумывал улучить минутку, когда поезд остановится на станции в ожидании встречного, и, вскочив в него, перевалить через сизые холмы. Ему хотелось узнать, что там, на другой стороне, повстречать людей, не похожих на него.
Но когда он собирался объяснить все это отцу, слова застревали в горле, он опускал голову и, взяв грабли, молча отправлялся в курятник.
В конце концов все разрешилось, но не с помощью поезда, а благодаря рыжей лисице.
Филиппу почти миновал четырнадцатый год. Зима выдалась особенно лютая, и с некоторых пор в курятник повадился вор. Филипп первый обнаружил улики — пятна крови, слипшиеся перья, ошметки мяса.
Несколько недель отец и сын выслеживали лисицу, бегая на лыжах по заснеженным полям, рыская по зачарованному зимнему лесу и спускаясь на каменистое дно промерзшего ручья. Филипп, получивший от отца старую, но вполне пригодную ремингтоновскую винтовку 22-го калибра, схватывал на лету все, чему тот учил его на охоте, начал и сам замечать и распознавать следы: вот тут, не выдержав тяжести зверя, провалился тонкий наст, здесь лиса чесалась о дерево, оставив на коре шерстинки рыжего меха, а здесь забросала снегом свой помет.
Выследить лисицу никак не удавалось, но Филипп все больше оживал и расправлял плечи. Его мозг быстро усваивал отцовские уроки и начинал делать собственные умозаключения. Уже в третью-четвертую охотничью вылазку сын перехватил инициативу и первым указывал направление, куда вели следы.
Кончилось дело тем, что именно Филипп сообразил, почему они всегда теряли след на дне ручья. Лиса становилась здесь более осторожной, и в этом месте исчезали всякие признаки ее присутствия. Преследователи каждый раз бывали озадачены и ни с чем возвращались восвояси. Отец утверждал, что лисы на день забираются в сухие заросли травы или тростника и спят, обернувшись для тепла пушистым хвостом. Но по берегам ручья было полно покинутых барсучьих, ондатровых и прочих нор, а Филипп каким-то первобытным охотничьим инстинктом чуял: надо искать вблизи места исчезновения следа. Когда он сообразил, что лисица скорее всего заняла одну из старых нор, его охватил и переполнил восторг озарения.
Филипп высказал догадку, и в ответ ему чудесной музыкой прозвучал отцовский голос: «Она твоя, сынок».
Следующее воспоминание: он поднимает «ремингтон» и прицеливается.
И, наконец, самый яркий момент, врезавшийся в память, замороженный во времени, как хрустальная вода в ручье: лиса впечатывается в стену норы, и красная глина, налипает на серебристо-золотой мех.
Лисица была для него кем-то вроде гангстера — грабителем, убийцей и разрушителем. Или сарацином среди христиан. Выследив и стерев ее с лица земли, Филипп почувствовал глубочайшее удовлетворение. Он словно исправил великое зло.
На следующий же день после того, как Филипп Досс предал земле тело своего отца, он продал ферму, а еще через день покинул родной городок на том самом скором товарном. Он ехал «зайцем» на рабочей площадке вагона, мимо проплывали холмы западной Пенсильвании, а Филипп вспоминал рыжую лисицу. Он и после постоянно помнил о том, как выследил и настиг хищника, и эти воспоминания лишили его покоя и обрекли на скитания. Он переезжал из одного городка в другой, но нигде не обрел душевного равновесия. Читая репортажи в разделах судебной хроники, он все больше убеждался в несоответствии возмездия преступлению. В больших городах весы правосудия оказались совсем уж кривобокими: судебная машина часто буксовала на скользкой и грязной почве политики. В Чикаго Филипп некоторое время пробовал себя на поприще блюстителя порядка, но, не признавая никаких партий и авторитетов, постоянно конфликтовал с окопавшимися в городской полиции политиканами.
В очередной раз сев на поезд, Досс двинулся на восток, в Нью-Йорк. Шел уже 1940 год, и в мире громыхала война. Вот тут-то Филипп и нашел свое призвание: записался в армию. Он получил возможность участвовать в исправлении величайшего из зол.
В период базовой солдатской подготовки анархическая натура Филиппа доставила ему массу неприятностей. По счастью, у сержанта-инструктора был наметанный глаз, и Досса перевели в спецподразделение, готовившее разведчиков для ОСС (оперативной секретной службы). Сержант верно оценил его качества — Филипп принадлежал к той особой породе людей, для которых боевая задача — прежде всего. Он никогда не отказался бы от ее выполнения ради собственной безопасности и не мучился страхом смерти. К тому же Досса будто окружала невидимая аура, хранившая не только его самого, но и защищавшая тех, кто находился рядом.
Начальники в разведшколе ОСС постарались до конца выявить качества Досса, полностью раскрыть его возможности. Для этого они прогоняли его сквозь наиболее суровые психологические и изнурительные физические проверки. И чем сложнее было задание, тем с большей радостью Филипп подвергался испытанию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74