– Совершенно верно, парень, ты и есть мошенник. Вы, политики, все мошенники. От вас воняет, как из помойки. – Туэйт все-таки ткнул Трейси пальцем в грудь. – Мне все равно, куда ты запрятал Монсеррат, я ее найду. И тогда я все из нее выжму. Я сломаю ее, парень.
– У вас есть приказ, Туэйт. Держитесь в сторонке. Глаза полицейского вылезли из орбит.
– Я сломаю ее, Ричтер!
– Не смешите меня. Существует медицинское заключение и официальный приказ о прекращении дела. Если вы только приблизитесь к Мойре Монсеррат, вас выкинут из полиции и к тому же предъявят гражданский иск за угрозы и запугивание. Забудьте. Эта история похоронена.
Туэйт подошел почти вплотную.
– Я бы хотел, чтобы оно было так, парень. Я бы хотел, чтобы губернатора действительно похоронили с миром, но, будь моя воля, я бы выволок его из гробика. – Он ткнул толстым пальцем Трейси под ребра. – Но ты и это предусмотрел, ублюдок. Ты сделал так, чтобы Холмгрена кремировали сразу же после предварительного вскрытия.
– Такова была воля Мэри.
– О да, говори, говори... А я знаю, кто именно ей насоветовал. Это ты спустил губернатора в сортир, чтобы никто из нас и попытаться не мог провести полное расследование.
Терпение Трейси лопнуло. Он почувствовал, что его снова охватывает волна тоски и отчаянья, и он был близок к тому, чтобы совершить какую-нибудь глупость. Он даже принял атакующую позу, и лишь годы самовоспитания и тренировок спасли Туэйта. Но все мышцы Трейси трепетали.
Туэйт это почувствовал. Он поднял сжатые кулаки:
– Ну давай, парень. Хочешь подраться – будем драться. Ты доставил мне слишком много огорчений, – его бицепсы напряглись под плащом. – Будет расследование дела Холмгрена, или нет, но ты получишь большие неприятности.
– Послушайте Туэйт, я не из тех, кого легко запугать.
– А ты что, думаешь, я тоже боюсь тебя или твоих конфетных мальчиков-политиков?
Трейси пропустил оскорбление мимо ушей, но сказал:
– Открою вам секрет. Больше всего на свете мне хочется выкинуть вас на улицу. Для меня это не составит никакого труда. Мне понадобится лишь мгновение. И я догадываюсь, что потом буду чувствовать себя намного лучше. Но этим мы ничего не добьемся... Я проработал с Джоном Холмгреном десять лет. Сначала я заронил в него зерно мысли о том, что ему стоит выдвигаться в кандидаты, затем сам разработал план его предвыборной кампании. Нам приходилось сражаться со многими, особенно с Атертоном Готтшалком, но я твердо знал, что мы справимся. И вот теперь... Если вы думаете, что я позволю какому-то поганому копу трепать наши имена на страницах «Нью-Йорк пост», вы глубоко заблуждаетесь. Что было у Джона в ту ночь с Мойрой Монсеррат – это их личное дело, и ничье более. И да поможет вам Бог, Туэйт, если вы посмеете хоть чем-то запятнать имя Джона Холмгрена.
Сэнсей посмотрел на Трейси, и Трейси понял, что ему пора. Он молча отошел от Туэйта и занял позицию в центре доджо, напротив сэнсея. Они поклонились друг другу. Туэйт уже собрался было уходить, но сэнсей вдруг четырежды взмахнул рукой, и четверо учеников покинули свои позиции.
– Вы четверо станьте вокруг Ричтер-сана, – сказал сэнсей. Его голос был мягким и сухим, как песок. Он словно бы и не приказывал.
Ученики заняли новые позиции, и в зале возник звук, похожий на шум ветра. Полицейский почувствовал, как волосы у него на загривке встали дыбом, мышцы на животе напряглись. В этом звуке было нечто ужасное, как в вопле завидевшего добычу хищника.
Звук стал громче, казалось, в унисон с ним завибрировали стены. На лбу Туэйта выступил пот. Он с ужасом понял, что звук исходил из приоткрытого рта Трейси.
– Вот это, – произнес сэнсей, указывая на вздымавшуюся грудь Трейси, – есть йо-ибуки, тяжелое дыхание, применяемое в битве. Как вы все знаете, оно противоположно ин-ибуки, дыханию медитации. И при обоих типах дыхания задействован весь ваш дыхательный аппарат, а не только верхушка легких, как принято в современном обществе. Работает весь организм, включая горло и пищевод, по ним воздух выталкивается из области диафрагмы.
Сэнсей словно танцуя, отступил назад и очистил пространство.
– А теперь, – сказал он, – постарайтесь сбить его с ног. Ученики послушно приблизились к Трейси. Туэйт почему-то обратил внимание на пальцы ног Трейси, согнутые и напряженные, пребывавшие в такой неподвижности, словно они были высечены из камня. Он прикинул, что эти четверо учеников в общей сложности весили где-то между 600 и 750 фунтами.
– Работайте в полную силу! – выкрикнул сэнсей. Казалось, Трейси всего лишь шевельнулся на месте, но его партнеры полетели от него прочь, словно подхваченные ураганом. Туэйту это напомнило разрушительной силы ураган Уинн, буквально разметавший Кони-Айленд.
– Отлично! – В голосе сэнсея слышался сдерживаемый триумф. – Займите свои места. На сегодня занятия окончены. Учитесь у него! А сейчас часовая медитация.
Поначалу Туэйт и не собирался прислушиваться к угрозам Трейси, но теперь понял, что ему все-таки лучше уйти отсюда. Он задыхался от бешенства. Этот человек был отныне его врагом.
* * *
Сенатор Роланд Берки был склонен к театральным эффектам. Именно поэтому он и предпочитал контрасты. Убранство его дома в Кенилворте, самом дорогом пригороде Чикаго, было выдержано в черном и белом цветах, а лампы расположены таким образом, чтобы создавать пляшущие острова света в океанах глубокой тьмы.
Этим теплым июльским вечером сенатор с особым удовольствием открыл входную дверь: за ней его встречала столь любимая им тщательно аранжированная чересполосица света и тьмы.
Сенатор повернулся и, глубоко вздохнув, закрыл за собою дверь. Он медленно пошел через холл, то возникая в световом потоке, то снова исчезая в тени. Как же все-таки хорошо дома!
В Кенилворте всегда было тихо. Ветер, элегантно колышущий ветви хорошо ухоженных деревьев, летом пара соловьев, сверчки и цикады – и все.
Он прикрыл глаза, помассировал веки. В ушах его все еще рокотал наглый шум утренней пресс-конференции. В гостиной он сразу же прошел к бару и принялся смешивать себе бурбон с водой.
Господи, подумал он, опуская в сделанный под старину стакан кубики льда, какой же вой поднимает пресса, когда сенатору вздумается изменить свое мнение. Будто войну объявили! При этой мысли он улыбнулся: что ж, его выступление действительно похоже на объявление войны. Да, он объявил свою личную войну с больной экономикой Америки, с ужасающим сокращением расходов на нужды слабых и убогих, с загрязнением окружающей среды.
Он пригубил напиток. Теперь ему казалось странным, что еще недавно он мог думать об отставке. Да, чего только не сделаешь ради денег, ради благополучной службы в частном секторе.
Он фыркнул. Ишь, частный сектор! Обыкновенная кормушка для скотов!
Над решением он мучился три недели. Он не мог ни работать, ни спать. В душе постоянно звучала данная им клятва, клятва избирателям. Эти люди заслуживали лучшего.
И вот вчера он объявил, что собирает наутро пресс-конференцию, на которой довел до всеобщего сведения, что включается в борьбу за переизбрание на следующий срок. И, Боже, как же они все завопили!
Он снова вздохнул, но уже с облегчением – лихорадка дня начала оставлять его. Поступивший в кровь алкоголь согрел, снял напряжение.
Он сбросил ботинки, в носках прошелся по комнате, чувствуя ступнями мягкость и толщину огромного, от стены до стены, ковра. Это ощущение напомнило ему детство – он ведь всегда любил ходить босиком.
Шторы были опущены, и он постоял у окна, придерживая занавеску рукой. За окном виднелось огромное озеро, волны его мягко набегали на берег. Порою, когда не спалось, он подолгу всматривался в лунную дорожку на воде, и она казалась ему лестницей в небо.
– Vous navez pas ete sage!
Бёрки подпрыгнул от неожиданности, виски выплеснулось на ковер. Он повернулся и вгляделся в пятна света и тени. Но никого не увидел, не почувствовал никакого движения.
– Кто здесь? – голос его задрожал. – Quest ce que vous etes venu faire ici? – фраза на французском вырвалась из него против воли.
– Vous naves pas ete sage.
Он вновь вгляделся в комнатные тени и вновь ничего не различил. Мышцы живота неприятно напряглись. Что за дурацкая история? Надо прекратить ее раз и навсегда!
– Montrez vous! – С угрозой произнес он. – Montrez-vous ou j'appelle la police! – Ответом ему было молчание. Он двинулся к телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара.
– Nebouge pas!
Сенатор Берки замер. Он служил в армии. И мог отличить по-настоящему командирский тон. Боже мой, подумал он.
– Pourquoi l'avez vous fait? – Спросил голос. – Qn est qui vous fait agir comme ca? On etait pret a vous tout donner mais vous n'etiez pas fidele a notre accord, – от этого тона Берки вспотел.
И снова вперился в густые тени. Как же это неприятно – беседовать с бесплотным голосом.
– Моя совесть, – сказал он, помолчав. – Я не мог жить, памятуя о том, что я совершил. Я... Я должен был защищать людей. Помогать людям, которым я поклялся помогать, – Господи, как нелепо это звучит даже для меня, подумал он. – Я... Я понял, что не могу поступить иначе.
– Сенатор, на вас сделали ставку, – голос был мягкий, спокойный, словно шелковый. И Берки, сам не ведая, почему, начал дрожать. – Из-за вас были приведены в движение определенные планы.
– Что ж, значит придется эти планы изменить. Осенью я буду выдвигать свою кандидатуру на следующий срок.
– Эти планы, – произнес голос, – изменить нельзя. Вам объяснили с самого начала. И вы согласились. Мягкий, убеждающий голос был непереносим.
– Черт побери, мне плевать на то? что я тогда сказал! – закричал сенатор. – Убирайтесь! Если вы полагаете, что я что-то вам должен, вы глубоко ошибаетесь. Я – член сената Соединенных Штатов! – Он улыбнулся. Его собственный голос, решительный и резкий, успокоил его. – Вы мне ничего не можете сделать! – Он кивнул и направился к бару. – Кто вы такой? Вы всего лишь бесплотный голос. Никто. – В баре у сенатора хранился никелированный пистолет 22 калибра, была у него и лицензия на ношение оружия. Если он сможет достать пистолет, противник запросит пощады. – Вы ничего не посмеете сделать, – он почти приблизился к бару. – Взгляните правде в глаза и отступитесь. – Ладонь сенатора скользнула по шершавой поверхности стойки. – Обещаю, что забуду о вашем приходе.
И тут сенатор Берки вновь замер, будто на что-то натолкнувшись. Глаза его широко распахнулись. Пространство перед ним словно бы разорвалось, а затем взвизгнуло, будто тысячи зверюшек разом взвыли от боли. Он с усилием глотнул воздух и упал на спину, потому что в грудь ему ударила волна чудовищной силы.
– Vous niez la vie.
– Что?.. – успел он произнести, и сразу же свет и тени комнаты завертелись с невероятной быстротой.
И сама тень вдруг ожила, словно в кошмарном сне. Сенатор попробовал двинуться, но вновь раздался этот ужасный пронизывающий звук. Звук припечатал его к стойке бара, и он увидел, как приближается смерть.
Он попытался закричать, но голосовые связки были парализованы, а тень подползала все ближе и ближе, и от ужаса сенатор испачкал брюки.
На него глядели глаза, сверкающие, как огромные алмазы, нечеловеческие глаза смерти. В полосе света тень приняла чьи-то очертания, она надвигалась.
Чудовищный звук рос, он пожирал мозг. Сенатор выбросил вперед руки, обороняясь, и стакан с виски полетел к дивану, роняя блестящие, похожие на слезы, капли. Сенатор прижал ладони к ушам, безуспешно пытаясь отгородиться от звука.
Сгусток тьмы – последний в его жизни световой эффект – был уже прямо над ним, и кулак нападающего под особым углом и с особой мощью обрушился на его нос, и переносица, словно снаряд, пронзила мозг.
Неведомая сила оторвала сенатора от пола. Сила, которую он не смог бы понять, даже если бы был жив.
* * *
Что Трейси сильнее всего запомнилось из той ночи, так это звук Мойриного голоса. Она разбудила его, позвонив из каменного особняка губернатора.
– Боже мой, он умер! Кажется, он действительно умер!
От ее голоса у Трейси побежали по спине мурашки. Он быстро оделся и помчался в особняк.
Тело Джона лежало на диване. Одна нога свесилась, ступня приросла к полу, словно он собирался встать именно с этой ноги.
Джон был абсолютно нагим и страшно белым, лишь левая сторона грудной клетки, шея и лицо казались багровыми.
Трейси встал на колени перед телом друга и протянул руку, чтобы коснуться похолодевшей плоти. Лицо было лицом мертвеца – Трейси видел такие лица в Юго-Восточной Азии. Белые, вьетнамцы, китайцы, камбоджийцы – неважно. Внезапная смерть оставляла на всех лицах один и тот же отпечаток.
Трейси невольно задержал дыхание. Он никогда не сомневался в достоинствах Мойры – это была блестящая женщина, не склонная ни к истерике, ни к преувеличениям. Но физическое, реальное подтверждение того, что между нею и Джоном было, удирало его в лицо, словно внезапно распахнувшаяся тяжелая дверь. Значит, вот как... Господи, а ведь у них с Джоном были общие мечты. Когда-то были! И вот ушли все эти мечты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115