Миртл посмотрела на светофор и нажала педаль газа, почувствовав нетерпение и раздражение, что случалось с ней крайне редко. Проезжая перекресток, Миртл едва не заглушила мотор «форда», но затем овладела собой и повела машину как полагается.
Погруженная в свои мысли, Эдна, казалось, не обратила внимания на «козлиные прыжки» автомобиля, которые при обычных обстоятельствах наверняка дали бы ей повод позлорадствовать. Все же она сказала:
— Я учила тебя быть осторожной, осмотрительной, послушной...
Миртл неловко рассмеялась:
— Ну прямо девочкой-скаутом!
— Ты и есть девочка-скаут, — сердито отозвалась Эдна. — Меня воспитывали по-другому, — продолжала она. — Меня учили быть независимой, всегда полагаться только на себя. И что я получила в итоге? Тома Джимсона. Поэтому я выбрала для тебя иной путь.
— Том Джимсон? — встрепенулась Миртл. — Его зовут Том Джимсон?
— Даже в этом я не уверена, — ответила Эдна. — Том Джимсон лишь одно из имен, которые он мне называл. Впрочем, его он произносил чаще других, так что, возможно, это и есть его настоящее имя.
— Что он был за человек? — спросила Миртл.
— Сущий дьявол.
— Ну, мама... — Миртл снисходительно улыбнулась. Ей все было ясно. Эдна по уши втрескалась в... Тома Джимсона... а тот обесчестил ее и бросил, и эта рана до сих пор не зажила. Сейчас Эдна называет его дьяволом, а раньше любила. Действительно ли он был таким уж дурным человеком?
Миртл свернула на улицу Вязов, а затем — на Олбани-стрит. Впереди маячила Спринг-стрит, а за ней начиналась Миртл-стрит.
— Миртл Джимсон, — тихонько произнесла Миртл, словно пробуя звук на вкус.
— Ха! — фыркнула Эдна. — Об этом даже речи не шло, уж поверь мне!
— Интересно, куда они поехали? — гадала Миртл.
— Уж конечно, не в церковь, — ответила Эдна. — Это я могу сказать наверняка!
22
В лучах заката церковь выглядела просто восхитительно. Крытое дранкой маленькое белоснежное здание с изящным шпилем колокольни уютно примостилось неподалеку от деревни, словно бриллиант в складках зеленой ткани. За ним возвышался холм, покрытый зелеными деревьями, среди которых порой попадались буки, березы и дубы. У подножия холма расстилались ухоженные лужайки, толстым ковром окружавшие опрятное белое здание с овальными витражами в окнах боковых фасадов.
Вьющаяся среди холмов дорога Черч-лэйн брала свое начало на государственном шоссе номер 112 и заканчивалась здесь, у порога унитарного реформистского конгрегационного мемориального храма Святой Елизаветы церковного прихода Паткинс. Здесь уживались одновременно пять церквей пяти различных направлений — все, что осталось от приходов, затопленных водохранилищем либо растерявших своих прихожан. Черч-лэйн заканчивалась здесь, попросту расширяясь до размеров просторной автостоянки, от которой к церкви вела асфальтированная дорожка. И никогда еще белизна храма, глубокая синева, золото и оливковые цвета ее витражей, обрамленные зеленью лужаек и холмов всевозможных отливов, оттененные бездонной чернотой асфальта, не выглядели столь красиво, как в эти предзакатные часы чудесного солнечного дня.
Тягаться с красотой храма и его окружением могла лишь невеста, смущенно зардевшаяся под своей белоснежной фатой и выходившая из машины в сопровождении родителей и младшей сестры. Они приехали первыми, за полчаса до начала церемонии. Отец, донельзя нелепый в своем плохо сидящем темном костюме и неловко повязанном красном галстуке, сестра, на пухлой загорелой мордашке которой сияла возбужденная улыбка, мать, благоухающая лавандой и непрерывно прикладывающая к заплаканным глазам платочек.
— Я же говорила тебе, не гуляй до свадьбы, потаскуха ты эдакая! Говорила же, не позволяй ему прикасаться к тебе! Ах, как мне хотелось справить свадьбу в июне, — укоряла она свою дочь.
— Но, мама, к июню будет слишком заметно! — возражала та нарочито жалобным голосом.
— Ладно, давайте с этим покончим, — скомандовал отец и тяжелым шагом направился к церкви.
Потом появились хихикающие кузены и кузины невесты — кому-то из них предстояло играть роль шаферов, кому-то — девушек с цветами, остальные приехали просто поглазеть. Вместе с ними прибыли двое грузных парней в толстых шерстяных куртках. Они вызвались подежурить на стоянке и проследить, чтобы всем гостям хватило места.
За десять минут до начала площадку перед церковью заполонили родственники невесты — неуклюжие мосластые простолюдины, одетые в свои «лучшие» костюмы, приберегаемые на случай свадеб, похорон, пасхальных торжеств и походов в суд. Вскоре потянулись родственники жениха — все как один худощавые, низкорослые, с постными физиономиями, тонкими носами и тощими задницами, в жилетах и синтетических рубашках, виниловых брюках и пластиковой обуви, словно они были не людьми, а манекенами. В их толпе мелькали утепленные куртки и отглаженные джинсы приятелей жениха — прыщавых юнцов, терзаемых нервным смехом, поминутно озиравшихся по сторонам и прекрасно понимающих, что им самим вскоре предстоит нечто подобное. Затем подкатили несколько машин, под завязку набитых подружками невесты, которые тотчас собрались в тесную кучку, словно намагниченные железные опилки, и принялись демонстрировать миру ухватки суперзвезд самых свежих телесериалов, являя собой пример самонадеянности и самоуверенности. Жених, шустрый дергунчик во взятом напрокат смокинге, с бледным лицом, на котором выделялись громадные глаза, со стриженными ежиком волосами и оттопыренными ушами, вылез из машины в сопровождении родителей, бросавших во все стороны мрачно-подозрительные взгляды, и направился к церкви с нарочитой беспечностью преступника, которого ведут на электрический стул. Дверь церкви захлопнулась за ним с особенно глухим звуком, какого до сих пор не удавалось извлечь никому.
Наконец перед самым началом появилось еще несколько машин, в которых сидели препирающиеся супруги, валившие друг на друга вину за опоздание. Добровольные сторожа принялись распихивать вновь прибывшие автомобили по оставшимся на площадке местам.
И вот пробил час! Добровольцы обменялись улыбками, довольные хорошо выполненной работой, и уже собирались отправиться в церковь, когда яркий свет фар возвестил о прибытии еще одной машины.
— Похоже, не успеют, — сообщил один из сторожей своему приятелю. Оба парня выбежали на дорогу и принялись неистово махать опаздывающим, призывая их добавить ходу.
— Вместо этого машина притормозила, словно водитель внезапно усомнился в том, что его здесь ждут.
— Давай! Давай! — воскликнул один из парней и побежал навстречу, не переставая размахивать руками. Он видел, что машина эта — новенький «кадиллак», куда более высокого класса, нежели автомобили большинства гостей, он заметил узкий нос и неподвижный взгляд водителя и, будучи кузеном невесты, решил, что это — гости со стороны жениха.
— Загоняйте сюда! — крикнул он, указывая в сторону одного из свободных мест на стоянке.
Водитель опустил стекло, и его смущение сделалось еще более заметным.
— Это церковь... — начал он.
— Да-да! Это церковь, больше на дороге ничего нет! Давайте вылезайте, мы опаздываем!
Один из пассажиров что-то сказал водителю, который кивнул в ответ и заметил:
— По-моему, ничего страшного.
В конце концов «кадиллак» занял указанное место, все его дверцы распахнулись, и из машины вылезли четыре человека, которые менее всего походили на гостей, прибывших на свадьбу. Дожидавшиеся их дежурные понимающе переглянулись. Все было ясно без слов: «Родственники жениха, никаких сомнений». Вместе с остроносым водителем из автомобиля вышли похожий на тролля округлый коротышка, угрюмый верзила с покатыми плечами и какой-то совсем уж мерзкий старикашка. Странная четверка в сопровождении дежурных направилась по дорожке к церкви. Церемония еще не начиналась, потому что жених вдруг утратил присутствие духа (которое пытался обрести вновь при помощи дядюшкиной фляжки), а также из-за визгливой перебранки, вспыхнувшей между невестой и ее матерью.
К опоздавшим подбежал шафер в смокинге, а дежурные тем временем отправились занимать места, которые для них держали кузины. Склонившись к вновь прибывшим, шафер тихим голосом осведомился:
— Жених? Невеста?
Четыре пары глаз уставились на него с неподдельным изумлением.
— Чего? — произнес остроносый водитель.
Шафер уже успел понять, что во время свадебной церемонии гостей охватывает необъяснимый приступ слабоумия, поэтому он терпеливо повторил, указывая в сторону скамей по обе стороны центрального прохода:
— Вы с какой стороны — жениха или невесты?
— Угу, — отозвался остроносый.
— Невесты, — сказал мерзкий старикашка.
— Жениха, — одновременно произнес унылый верзила.
Этот случай умопомрачения оказался особенно тяжелым.
— Вы, конечно, понимаете, — начал было шафер, — ка...
— Мы — со стороны жениха, — пояснил верзила. — А вот они — от невесты.
— Так... — произнес шафер, отыскивая взглядом свободные места по обе стороны прохода. — Значит, двое от жениха и двое от... — и умолк, изумленный.
Среди четверых вновь прибывших, судя по всему, завязался ожесточенный, но почти беззвучный спор — кому к какой стороне примкнуть. Заметив, что шафер следит за их перепалкой, гости немедленно прекратили ее и разделились на пары, не вступая в дальнейшие пререкания, а лишь гневно зыркая друг на дружку. Верзиле и округлому коротышке достались места среди друзей и родственников невесты, а старикашку и остроносого водителя шафер отправил на половину жениха.
В этот самый миг из-за расположенной рядом с алтарем боковой двери вырулил дядюшка с фляжкой, тщательно скрываемой от всеобщего обозрения, и уселся в передних рядах на стороне жениха. Похоже, дядюшка и сам изрядно хлебнул живительной влаги, что было видно по нетвердой поступи и опустевшему сосуду. Он все еще продолжал устраиваться на скамье, сообщая соседям о самочувствии жениха, когда по центральному проходу проплыла мать новобрачной, направляющаяся в сопровождении шафера к своему месту в первом ряду. Ее плечи были торжествующе приподняты, а на багровом лице застыла суровая мина.
Воцарилась напряженная тишина. Супруга священника, скрытая от посторонних глаз стенами ризницы, опустила иголку проигрывателя на пластинку, и из четырех колонок, укрепленных наверху по углам нефа церкви, сквозь громкое шипение довольно отчетливо донеслись звуки марша Мендельсона.
Как только под звуки музыки из ризницы вышел священник, старикашка от партии невесты бросил полный отвращения взгляд в сторону верзилы, сидевшего на стороне жениха. Тот глянул на него с не меньшим омерзением, покачал головой и отвернулся.
Музыка смолкла. Из динамиков донеслись прощальные щелчки, и наконец воцарилась тишина.
Священник выступил вперед и, подойдя к самому краю алтаря, ободряюще улыбнулся родителям и ближайшим родственникам, занимавшим первый ряд. Священник был круглолицым сутуловатым мужчиной с елейной улыбкой, круглой, покрытой редкой растительностью головой, в круглых блестящих очках, черных башмаках на толстой подошве, какие носят полицейские, в черной сутане с длинными рукавами и белоснежной манишкой. Он подошел к подножию кафедры и поднялся по лесенке. Под черной сутаной заметно колыхалось округлое брюшко.
Сидевший на стороне невесты старикашка подался вперед и бросил многозначительный взгляд на верзилу, который сделал вид, будто ничего не замечает. Однако старикашка продолжал трясти головой, делать большие глаза, приподнимать брови, пока наконец на него не начали обращать внимание соседи, так что в конце концов верзила обернулся и понимающе кивнул, что, впрочем, не помешало старикашке продолжать бросать многозначительные взгляды и указывать в сторону кафедры, на которую взбирался священник. Верзила вздохнул, сложил руки и уставился прямо перед собой. Сидевший рядом коротышка разинул рот и непрестанно переводил заинтересованный взгляд со старикашки на верзилу и обратно. Остроносый водитель не обращал на них внимания, сосредоточившись на созерцании разреза платья сидевшей рядом с ним подружки невесты.
Тем временем священник взошел на кафедру и одарил прихожан приветливым взглядом. Повозившись с микрофоном, который торчал перед ним на подставке, напоминавшей гусиную шею, он в конце концов заговорил:
— Ну что ж, поблагодарим Феликса Мендельсона за прекрасную музыку. А теперь давайте встанем...
Раздался стук подошв и шелест платьев.
— ...Отлично, отлично. — Священник улыбался с кафедры, но его слова доносились из четырех динамиков, развешанных по углам. — А теперь все мы повернемся к своему ближнему и приветствуем его рукопожатием или объятием.
Помещение церкви наполнилось смущенными покашливаниями и смешками, и тем не менее все присутствующие (за исключением старикашки) подчинились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64