Мертвое тело — это просто товар средней руки, пришедший со временем в негодность. И толпа провожающих — серийная продукция невысокого качества, которая тоже в свой час пойдет в утиль.
И сам город уже был обречен. Центр почти вымер. Все жители ездили за покупками в окрестные поселки. Тяжелая промышленность прогорела. Население постепенно разбредалось кто куда.
Да и вся наша планета была обречена на гибель. Рано или поздно она все равно взорвется, если не успеет до того отравиться насмерть. Она, можно сказать, уже наглоталась «Драно».
Так, сидя в церкви на задней скамье, я мысленно построил теорию — что такое жизнь и зачем она нам дана. Я себе представил, что и мама, и Феликс, и его преподобие Харрелл, и Двейн Гувер — клетки гигантского, мощного организма какого-то животного. Не стоит всерьез воспринимать нас как обособленные личности. И мертвое тело Селии в гробу, насквозь пропитанное ядовитым «Драно» и амфетамином, может быть, просто отмершая клеточка необъятной поджелудочной железы величиной с Млечный Путь.
Смешно же, если я, микроклеточка, стану принимать свою жизнь всерьез!
И я почувствовал, что улыбаюсь во весь рот во время похорон.
Но я сразу же согнал улыбку с лица. Я испуганно огляделся — не заметил ли кто. Один человек все видел. Он стоял на другом конце нашего ряда и не отвернулся, когда наши взгляды встретились. Он смотрел на меня не отрываясь, и я первым отвел глаза. Я его так и не узнал. На нем были огромные дымчатые очки, и свет отражался от зеркальных стекол. Это мог быть кто угодно.
Но тут я сам стал центром всеобщего внимания — его преподобие Харрелл произнес мое имя. Он говорил про Руди Вальца. Это был я. Пусть знает тот, кто следит за нашим жалким существованием в электронный микроскоп: и у нас, ничтожных клеточек, есть собственные имена, и пусть мы многого не знаем, но свои имена все же помним.
Его преподобие достопочтенный Харрелл рассказал прихожанам про те полтора месяца, когда и он сам, и покойная Селия Гувер, и драматург Руди Вальц познали благословенное, святое бескорыстие, которого так не хватает в нашем мире. Он рассказывал о постановке моей пьесы «Катманду». Сам он играл роль Джона Форчуна, пилигрима, отправившегося из Огайо в никуда, а Селия играла его жену, явившуюся с того света. Актер он был очень талантливый. В нем было что-то львиное.
По-моему, Селия вполне могла бы влюбиться в него. Собственно говоря, она могла бы влюбиться и в меня. Разнииы никакой: и я, и его преподобие Харрелл — оба мы в этом смысле не представляли никакого интереса.
И, как может только очень талантливый актер, его преподобие Харрелл представил постановку «Катманду» в «Клубе парика и маски» событием необычайной важности для всего города. Особенно он превозносил Селию. По правде говоря, пьеса была для зрителей развлечением, вроде хорошего баскетбольного матча. Просто в тот вечер они были не прочь побывать и на спектакле.
Его преподобие Харрелл сказал:
— Как жаль, что Селия не дожила до завершения строительства мемориального Центра искусств имени Милдред Бэр-ри на Сахарной речке, но ее участие в постановке «Катманду» доказывает, что искусство процветало в Мидлэнд-Сити и до того, как был построен этот Центр. — Он провозгласил, что самые прекрасные центры искусств в каждом городе — это человеческие души, а не дворцы и мавзолеи. Он снова обратил внимание аудитории наг меня. — Вот там, в заднем ряду, сидит центр искусств, именуемый Руди Взльц, — сказал он.
И тут Феликс и его дружок метаквалон зарыдали в голос. Феликс ревел, как сирена пожарной машины, и никак не мог остановиться.
25
Слава богу, тут началось чтение молитв, потом заиграл орган, и после этого гроб поставили на катафалк. А то громкие стенания Феликса нарушили бы всю церемонию похорон. Мы с мамой решили на кладбище не ехать. Нам только и хотелось увести Феликса из церкви и доставить его в городскую больницу. Единственной нашей мыслью было, как бы не выскочить из церкви впереди гроба.
Приехали мы позже всех, машину пришлось поставить в дальнем конце стоянки, и окрестные ребятишки уже восхищенно сгрудились вокруг нашего «роллс-ройса». Конечно, они таких машин никогда не видали, но хорошо знали эту марку. Они с таким благоговением созерцали машину, словно уже шли за открытым гробом в похоронной процессии.
Кстати, Селию везли в закрытом гробу. Наверное, хотели скрыть, во что ее превратил порошок «Драно».
Мы усадили Феликса на заднем сиденье — он не сопротивлялся. Он только рыдал, забившись в угол, но верх-то был откинут. Мне кажется, посади мы его на дерево, хоть на самую верхушку, среди птичьих гнезд, он и там сидел бы и рыдал, ничего не замечая вокруг.
Но ключей мы у него допроситься не могли. В такое время он ни о чем земном, в том числе и о ключах, думать не желал. Пришлось мне самому обшарить его карманы. А мама все время торопила меня: скорей, скорей! Я случайно обернулся к церкви и увидел, что Двейн Гувер, должно быть сказав, чтобы никто за ним не шел — ему нужно срочно поговорить с Феликсом по личному делу, — уже идет к нам.
Можно было ожидать, что он захочет быть поближе к катафалку и, чтобы избежать любопытных, а лложет быть, и укоризненных взглядов, забьется в уголок закрытого похоронного «кадиллака», который поедет следом за катафалком. Не тут-то было — он явно намеревался пройти все пятьдесят ярдов по стоянке, а там, кроме нас, никого не было, потому что мы выскочили из церкви раньше всех. Точь-в-точь как в ковбойском фильме перепуганные горожане сбились в кучу, а измученный, но не сломленный герой идет тяжелым шагом навстречу роковой судьбе. Один.
Катафалк подождет.
Дело — прежде всего.
Если эту встречу представить в виде небольшой пьески, ' декорации будут очень простые. В глубине сцены — обочина тротуара, обозначающая край стоянки. «Роллс-ройс» с откинутым верхом — самый дорогой предмет реквизита — надо припарковать у обочины, въехав справа. Задник за обочиной можно расписать кустиками и деревьями. Красивая деревянная табличка объясняет более точно, где происходит действие:
ПЕРВАЯ МЕТОДИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ
СТОЯНКА ДЛЯ ПОСЕТИТЕЛЕЙ
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Феликс рыдает, скорчившись на заднем сиденье «роллс-ройса». Мама — ее зовут Эмма — и я, Руди, стоим около машины, ближе к зрителям. Эмма, вне себн от нетерпения, торопит с отъездом, а Руди шарит по карманам Феликса, ища ключи от машины.
Ф е л и к с. Да кому какое дело, где они, эти ключи!
Эмма. Скорей, прошу тебя — скорей!
Р у д и. Сколько же карманов эти проклятые лондонские портные делают в одном пиджаке? Черт бы тебя побрал, Феликс!
Ф е л и к с. Я жалею, что вернулся домой, — вот до чего ты меня довел.
Эмма. Нет, я сейчас умру!
Ф е л и к с. Я так ее любил.
Р у д и. Да что ты? (Случайно оборачивается к церкви и приходит в ужас, увидев, что к ним идет Двейн.) О боже ты мой!
Ф е л и к с. Помолись за нее… Мне тоже больше ничего не остается.
Р у д и. Феликс, выходи из машины!
Эмма. Нет, нет! Пусть только пригнется.
Р у д и. Мама, оглянись же! Сюда идет Двейн!
Эмма (оборачивается; испуганно). Ему же полагается быть рядом с покойницей.
Р у д и. Феликс, вылезай сейчас же! Кажется, кто-то собирается вытрясти из тебя душу.
Ф е л и к с. Я только что вернулся домой.
Р у д и. Я не шучу. Сюда идет Двейн. Неделю назад он чуть не вытряхнул душу из доктора Митчелла. Сейчас он и до тебя доберется.
Ф е л и к с. Драться мне с ним, что ли?
Р у д и. Скорей вылезай из машины, беги!
Феликс выбирается из машины, жалобно причитая. Слезы у него высохли. Опасность для него настолько нереальна, что он даже не оборачивается туда, откуда ему что-то грозит. Он разглядывает машину — вмятину на боку, царапину — и даже не видит, что справа подошел Двейн.
Ф е л и к с. Взгляните-ка! Жалость-то какая! Двейн. Жаль, жаль! Такая чудная машина! Феликс (оборачивается, видит Двейна). Привет! Вы — муж.
Д в е й н. А вот вы тут при чем?
Ф е л и к с. Что?
Д в е й н. Да, н ее муж, и у меня большое горе, но реветь так, как вы, я бы не смог. На моей памяти никто так не рыдал — ни мужчина, ни женщина. Вы-то тут при чем?
Ф е л и к с. Мы еще в школе любили друг друга…
Двейн задумывается. Феликс вынимает из кармана пузырек с таблетками, хочет открыть.
Эмма. Нет, нет, никаких таблеток!
Р у д и. Мой брат не совсем здоров.
Э м м а. Да он сумасшедший! А я им так гордилась!
Д в е й н. Я бы очень огорчился, если бы думал, что он ненормальный. Нет, надеюсь, что он плачет именно потому, что он — нормальный человек.
Э м м а. Но драться он не умеет. И никогда не умел.
Р у д и. Мы едем в больницу.
Ф е л и к с. Погодите, черт побери! Я заплакал, потому что я абсолютно нормальный. Самый нормальный во всей этой выгребной яме! Что тут творится, черт вас дери?
Эмма. Сам напросился — смотри, как бы тебе мозги не вышибли!
Ф е л и к с. Хуже, чем ты, нет матери на свете!
Э м м а. Нет! Я ни разу в жизни не опозорила ни себя, ни свою семью перед людьми, запомни это!
Ф е л и к с. Да ты и пуговицы никогда не пришила. Ты меня никогда не приласкала, не поцеловала!
Э м м а. А что тут плохого?
Ф е л и к с. Никогда ты не была настоящей матерью.
Д в е й н. Объясните мне все-таки, почему вы заплакали?
Ф е л и к с. А кто нас воспитывал? Ты знаешь? Прислуга, вот кто! Эту леди каждый год в День матери следовало бы угощать углем и розгами. Мы с братом негров знаем куда лучше, чем белых, — могли бы даже на эстраде их изображать.
Д в ей н. Похоже, он на самом деле спятил, а?
Ф е л и к с. Эймос и Энди — парный конферанс.
Э м м а. Меня никогда в жизни никто так не унижал! Да, нигде и никогда! А я ведь в молодости весь мир объехала!
Д в е й н. Только у вас никогда жена не кончала самоубийством. Или муж.
Э м м а. Понимаю, как вы намучились, а тут еще это несчастье.
Д в е й н. Не знаю, в каких странах вы побывали, но есть ли в целом мире такое место, где самоубийство близкого человека не считалось бы величайшим позором?
Э м м а. Ступайте назад, к друзьям. Повторяю — мне так стыдно за сына, что лучше бы он лежал мертвый. Идите к своим друзьям.
Д в е й н. Куда? Вон к тем людишкам? Знаете что — я бы сам по себе сюда пришел, даже если бы вас тут не было. Если бы я случайно не наткнулся на вас, я, может, шел бы и шел, пока не дошел бы до Катманду. Только я один из всего нашего паршивого города не бывал в Катманду. Мой зубной врач там был.
Э м м а. Вы лечитесь у Герба Стакса?
Д в е й н. Конечно. И С е л и я тоже… вернее, лечилась.
Э м м а. Странно, что мы там не встречались.
Ф е л и к с. А это потому, что он заставлял чистить зубы пастой «Глим» с флюористаном.
Э м м а. Я не отвечаю за то, что плетет Ф е л и к с. Просто непостижимо, как он руководил крупнейшей телекомпанией!
Д в е й н. С е л и я никогда мне не говорила, что вы были влюблены друг в друга. Она жаловалась до последних дней, что ее все равно никто не любит, к чему ей лечить зубы?
Э м м а. И радио тоже. Он и радиовещанием заправлял.
Ф е л и к с. Ты мешаешь серьезному разговору — как всегда. Да, мистер Гувер, мы с Селией были влюблены друг в друга еще в школе, но только сейчас, в церкви, я понял, что она была единственной женщиной, которую я любил, и, может быть, единственной, кого я буду любить вечно. Надеюсь, я вас не обидел?
Д в е й н. Нет, я очень рад. Вряд ли я похож на счастливого человека, но я и вправду счастлив. Сейчас катафалк начнет сигналить, чтобы я не опоздал, кладбище скоро закроют. Она была как вот этот «роллс-ройс», верно?
Ф е л и к с. Я не знал женщины прекраснее. Вы не обижайтесь, не надо.
Д в е й н. Что вы, что вы! Какая тут обида! Пусть любой, кто хочет, повторяет, что он не знал женщины прекраснее. Надо было вам на ней жениться, а не мне.
Ф е л и к с. Я был недостоин ее. Смотрите, какую вмятину я сделал на своем «роллс-ройсе»!
Д з е й н. Вы задели за что-то голубое.
Ф е л и к с. Послушайте. Она гораздо дольше продержалась с вами, чем могла бы продержаться рядом со мной. Такого негодного мужа, как я, еще свет не видал.
Д в е й н. Я куда хуже вас. Я просто сбежал от нее, она была со мной очень несчастлива, а я не знал, что делать, да и некому было сбыть ее с рук. Машины я умею продавать, это я постиг. И чинить умею — без дураков. Одного я не знал — как привести в порядок эту женщину. Даже представления не имел, где такие инструменты достать. Так что я поставил ее на прикол и позабыл о ней. Жаль, что вы не попались нам в это время — вы бы нас обоих спасли. Но сегодня вы мне доставили огромную радость. По крайней мере мне теперь не приходится упрекать себя, что моя бедная жена прожила всю жизнь, так и не узнав, что такое настоящая любовь.
Ф е л и к с. Где я? Что я тут наговорил? Что я натворил?
Д в е й н. Поехали со мной на кладбище. Мне все равно — нормальный вы или псих. Но этому несчастному продавцу автомобилей станет немного легче, если вы поплачете, пока мы будем хоронить мою бедную жену.
Занавес
26
Мне кажется, все мы воспринимаем нашу жизнь как роман, и я убежден, что психологам, историкам и социологам было бы полезно признать это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
И сам город уже был обречен. Центр почти вымер. Все жители ездили за покупками в окрестные поселки. Тяжелая промышленность прогорела. Население постепенно разбредалось кто куда.
Да и вся наша планета была обречена на гибель. Рано или поздно она все равно взорвется, если не успеет до того отравиться насмерть. Она, можно сказать, уже наглоталась «Драно».
Так, сидя в церкви на задней скамье, я мысленно построил теорию — что такое жизнь и зачем она нам дана. Я себе представил, что и мама, и Феликс, и его преподобие Харрелл, и Двейн Гувер — клетки гигантского, мощного организма какого-то животного. Не стоит всерьез воспринимать нас как обособленные личности. И мертвое тело Селии в гробу, насквозь пропитанное ядовитым «Драно» и амфетамином, может быть, просто отмершая клеточка необъятной поджелудочной железы величиной с Млечный Путь.
Смешно же, если я, микроклеточка, стану принимать свою жизнь всерьез!
И я почувствовал, что улыбаюсь во весь рот во время похорон.
Но я сразу же согнал улыбку с лица. Я испуганно огляделся — не заметил ли кто. Один человек все видел. Он стоял на другом конце нашего ряда и не отвернулся, когда наши взгляды встретились. Он смотрел на меня не отрываясь, и я первым отвел глаза. Я его так и не узнал. На нем были огромные дымчатые очки, и свет отражался от зеркальных стекол. Это мог быть кто угодно.
Но тут я сам стал центром всеобщего внимания — его преподобие Харрелл произнес мое имя. Он говорил про Руди Вальца. Это был я. Пусть знает тот, кто следит за нашим жалким существованием в электронный микроскоп: и у нас, ничтожных клеточек, есть собственные имена, и пусть мы многого не знаем, но свои имена все же помним.
Его преподобие достопочтенный Харрелл рассказал прихожанам про те полтора месяца, когда и он сам, и покойная Селия Гувер, и драматург Руди Вальц познали благословенное, святое бескорыстие, которого так не хватает в нашем мире. Он рассказывал о постановке моей пьесы «Катманду». Сам он играл роль Джона Форчуна, пилигрима, отправившегося из Огайо в никуда, а Селия играла его жену, явившуюся с того света. Актер он был очень талантливый. В нем было что-то львиное.
По-моему, Селия вполне могла бы влюбиться в него. Собственно говоря, она могла бы влюбиться и в меня. Разнииы никакой: и я, и его преподобие Харрелл — оба мы в этом смысле не представляли никакого интереса.
И, как может только очень талантливый актер, его преподобие Харрелл представил постановку «Катманду» в «Клубе парика и маски» событием необычайной важности для всего города. Особенно он превозносил Селию. По правде говоря, пьеса была для зрителей развлечением, вроде хорошего баскетбольного матча. Просто в тот вечер они были не прочь побывать и на спектакле.
Его преподобие Харрелл сказал:
— Как жаль, что Селия не дожила до завершения строительства мемориального Центра искусств имени Милдред Бэр-ри на Сахарной речке, но ее участие в постановке «Катманду» доказывает, что искусство процветало в Мидлэнд-Сити и до того, как был построен этот Центр. — Он провозгласил, что самые прекрасные центры искусств в каждом городе — это человеческие души, а не дворцы и мавзолеи. Он снова обратил внимание аудитории наг меня. — Вот там, в заднем ряду, сидит центр искусств, именуемый Руди Взльц, — сказал он.
И тут Феликс и его дружок метаквалон зарыдали в голос. Феликс ревел, как сирена пожарной машины, и никак не мог остановиться.
25
Слава богу, тут началось чтение молитв, потом заиграл орган, и после этого гроб поставили на катафалк. А то громкие стенания Феликса нарушили бы всю церемонию похорон. Мы с мамой решили на кладбище не ехать. Нам только и хотелось увести Феликса из церкви и доставить его в городскую больницу. Единственной нашей мыслью было, как бы не выскочить из церкви впереди гроба.
Приехали мы позже всех, машину пришлось поставить в дальнем конце стоянки, и окрестные ребятишки уже восхищенно сгрудились вокруг нашего «роллс-ройса». Конечно, они таких машин никогда не видали, но хорошо знали эту марку. Они с таким благоговением созерцали машину, словно уже шли за открытым гробом в похоронной процессии.
Кстати, Селию везли в закрытом гробу. Наверное, хотели скрыть, во что ее превратил порошок «Драно».
Мы усадили Феликса на заднем сиденье — он не сопротивлялся. Он только рыдал, забившись в угол, но верх-то был откинут. Мне кажется, посади мы его на дерево, хоть на самую верхушку, среди птичьих гнезд, он и там сидел бы и рыдал, ничего не замечая вокруг.
Но ключей мы у него допроситься не могли. В такое время он ни о чем земном, в том числе и о ключах, думать не желал. Пришлось мне самому обшарить его карманы. А мама все время торопила меня: скорей, скорей! Я случайно обернулся к церкви и увидел, что Двейн Гувер, должно быть сказав, чтобы никто за ним не шел — ему нужно срочно поговорить с Феликсом по личному делу, — уже идет к нам.
Можно было ожидать, что он захочет быть поближе к катафалку и, чтобы избежать любопытных, а лложет быть, и укоризненных взглядов, забьется в уголок закрытого похоронного «кадиллака», который поедет следом за катафалком. Не тут-то было — он явно намеревался пройти все пятьдесят ярдов по стоянке, а там, кроме нас, никого не было, потому что мы выскочили из церкви раньше всех. Точь-в-точь как в ковбойском фильме перепуганные горожане сбились в кучу, а измученный, но не сломленный герой идет тяжелым шагом навстречу роковой судьбе. Один.
Катафалк подождет.
Дело — прежде всего.
Если эту встречу представить в виде небольшой пьески, ' декорации будут очень простые. В глубине сцены — обочина тротуара, обозначающая край стоянки. «Роллс-ройс» с откинутым верхом — самый дорогой предмет реквизита — надо припарковать у обочины, въехав справа. Задник за обочиной можно расписать кустиками и деревьями. Красивая деревянная табличка объясняет более точно, где происходит действие:
ПЕРВАЯ МЕТОДИСТСКАЯ ЦЕРКОВЬ
СТОЯНКА ДЛЯ ПОСЕТИТЕЛЕЙ
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
Феликс рыдает, скорчившись на заднем сиденье «роллс-ройса». Мама — ее зовут Эмма — и я, Руди, стоим около машины, ближе к зрителям. Эмма, вне себн от нетерпения, торопит с отъездом, а Руди шарит по карманам Феликса, ища ключи от машины.
Ф е л и к с. Да кому какое дело, где они, эти ключи!
Эмма. Скорей, прошу тебя — скорей!
Р у д и. Сколько же карманов эти проклятые лондонские портные делают в одном пиджаке? Черт бы тебя побрал, Феликс!
Ф е л и к с. Я жалею, что вернулся домой, — вот до чего ты меня довел.
Эмма. Нет, я сейчас умру!
Ф е л и к с. Я так ее любил.
Р у д и. Да что ты? (Случайно оборачивается к церкви и приходит в ужас, увидев, что к ним идет Двейн.) О боже ты мой!
Ф е л и к с. Помолись за нее… Мне тоже больше ничего не остается.
Р у д и. Феликс, выходи из машины!
Эмма. Нет, нет! Пусть только пригнется.
Р у д и. Мама, оглянись же! Сюда идет Двейн!
Эмма (оборачивается; испуганно). Ему же полагается быть рядом с покойницей.
Р у д и. Феликс, вылезай сейчас же! Кажется, кто-то собирается вытрясти из тебя душу.
Ф е л и к с. Я только что вернулся домой.
Р у д и. Я не шучу. Сюда идет Двейн. Неделю назад он чуть не вытряхнул душу из доктора Митчелла. Сейчас он и до тебя доберется.
Ф е л и к с. Драться мне с ним, что ли?
Р у д и. Скорей вылезай из машины, беги!
Феликс выбирается из машины, жалобно причитая. Слезы у него высохли. Опасность для него настолько нереальна, что он даже не оборачивается туда, откуда ему что-то грозит. Он разглядывает машину — вмятину на боку, царапину — и даже не видит, что справа подошел Двейн.
Ф е л и к с. Взгляните-ка! Жалость-то какая! Двейн. Жаль, жаль! Такая чудная машина! Феликс (оборачивается, видит Двейна). Привет! Вы — муж.
Д в е й н. А вот вы тут при чем?
Ф е л и к с. Что?
Д в е й н. Да, н ее муж, и у меня большое горе, но реветь так, как вы, я бы не смог. На моей памяти никто так не рыдал — ни мужчина, ни женщина. Вы-то тут при чем?
Ф е л и к с. Мы еще в школе любили друг друга…
Двейн задумывается. Феликс вынимает из кармана пузырек с таблетками, хочет открыть.
Эмма. Нет, нет, никаких таблеток!
Р у д и. Мой брат не совсем здоров.
Э м м а. Да он сумасшедший! А я им так гордилась!
Д в е й н. Я бы очень огорчился, если бы думал, что он ненормальный. Нет, надеюсь, что он плачет именно потому, что он — нормальный человек.
Э м м а. Но драться он не умеет. И никогда не умел.
Р у д и. Мы едем в больницу.
Ф е л и к с. Погодите, черт побери! Я заплакал, потому что я абсолютно нормальный. Самый нормальный во всей этой выгребной яме! Что тут творится, черт вас дери?
Эмма. Сам напросился — смотри, как бы тебе мозги не вышибли!
Ф е л и к с. Хуже, чем ты, нет матери на свете!
Э м м а. Нет! Я ни разу в жизни не опозорила ни себя, ни свою семью перед людьми, запомни это!
Ф е л и к с. Да ты и пуговицы никогда не пришила. Ты меня никогда не приласкала, не поцеловала!
Э м м а. А что тут плохого?
Ф е л и к с. Никогда ты не была настоящей матерью.
Д в е й н. Объясните мне все-таки, почему вы заплакали?
Ф е л и к с. А кто нас воспитывал? Ты знаешь? Прислуга, вот кто! Эту леди каждый год в День матери следовало бы угощать углем и розгами. Мы с братом негров знаем куда лучше, чем белых, — могли бы даже на эстраде их изображать.
Д в ей н. Похоже, он на самом деле спятил, а?
Ф е л и к с. Эймос и Энди — парный конферанс.
Э м м а. Меня никогда в жизни никто так не унижал! Да, нигде и никогда! А я ведь в молодости весь мир объехала!
Д в е й н. Только у вас никогда жена не кончала самоубийством. Или муж.
Э м м а. Понимаю, как вы намучились, а тут еще это несчастье.
Д в е й н. Не знаю, в каких странах вы побывали, но есть ли в целом мире такое место, где самоубийство близкого человека не считалось бы величайшим позором?
Э м м а. Ступайте назад, к друзьям. Повторяю — мне так стыдно за сына, что лучше бы он лежал мертвый. Идите к своим друзьям.
Д в е й н. Куда? Вон к тем людишкам? Знаете что — я бы сам по себе сюда пришел, даже если бы вас тут не было. Если бы я случайно не наткнулся на вас, я, может, шел бы и шел, пока не дошел бы до Катманду. Только я один из всего нашего паршивого города не бывал в Катманду. Мой зубной врач там был.
Э м м а. Вы лечитесь у Герба Стакса?
Д в е й н. Конечно. И С е л и я тоже… вернее, лечилась.
Э м м а. Странно, что мы там не встречались.
Ф е л и к с. А это потому, что он заставлял чистить зубы пастой «Глим» с флюористаном.
Э м м а. Я не отвечаю за то, что плетет Ф е л и к с. Просто непостижимо, как он руководил крупнейшей телекомпанией!
Д в е й н. С е л и я никогда мне не говорила, что вы были влюблены друг в друга. Она жаловалась до последних дней, что ее все равно никто не любит, к чему ей лечить зубы?
Э м м а. И радио тоже. Он и радиовещанием заправлял.
Ф е л и к с. Ты мешаешь серьезному разговору — как всегда. Да, мистер Гувер, мы с Селией были влюблены друг в друга еще в школе, но только сейчас, в церкви, я понял, что она была единственной женщиной, которую я любил, и, может быть, единственной, кого я буду любить вечно. Надеюсь, я вас не обидел?
Д в е й н. Нет, я очень рад. Вряд ли я похож на счастливого человека, но я и вправду счастлив. Сейчас катафалк начнет сигналить, чтобы я не опоздал, кладбище скоро закроют. Она была как вот этот «роллс-ройс», верно?
Ф е л и к с. Я не знал женщины прекраснее. Вы не обижайтесь, не надо.
Д в е й н. Что вы, что вы! Какая тут обида! Пусть любой, кто хочет, повторяет, что он не знал женщины прекраснее. Надо было вам на ней жениться, а не мне.
Ф е л и к с. Я был недостоин ее. Смотрите, какую вмятину я сделал на своем «роллс-ройсе»!
Д з е й н. Вы задели за что-то голубое.
Ф е л и к с. Послушайте. Она гораздо дольше продержалась с вами, чем могла бы продержаться рядом со мной. Такого негодного мужа, как я, еще свет не видал.
Д в е й н. Я куда хуже вас. Я просто сбежал от нее, она была со мной очень несчастлива, а я не знал, что делать, да и некому было сбыть ее с рук. Машины я умею продавать, это я постиг. И чинить умею — без дураков. Одного я не знал — как привести в порядок эту женщину. Даже представления не имел, где такие инструменты достать. Так что я поставил ее на прикол и позабыл о ней. Жаль, что вы не попались нам в это время — вы бы нас обоих спасли. Но сегодня вы мне доставили огромную радость. По крайней мере мне теперь не приходится упрекать себя, что моя бедная жена прожила всю жизнь, так и не узнав, что такое настоящая любовь.
Ф е л и к с. Где я? Что я тут наговорил? Что я натворил?
Д в е й н. Поехали со мной на кладбище. Мне все равно — нормальный вы или псих. Но этому несчастному продавцу автомобилей станет немного легче, если вы поплачете, пока мы будем хоронить мою бедную жену.
Занавес
26
Мне кажется, все мы воспринимаем нашу жизнь как роман, и я убежден, что психологам, историкам и социологам было бы полезно признать это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27