Несмотря на такой неподходящий час, впереди него уже ждал очереди другой человек, к тому же чернокожий. Это был Сиприан Уквенде, индаро, врач из Нигерии, который решил остановиться в гостинице до приискания подходящей квартиры.
Двейн скромно ждал своей очереди. Он забыл, что гостиница отчасти принадлежит ему. А к тому, что вместе с ним в гостинице живут темнокожие, он относился вполне философически. Он даже подумал с некоторой приятной горечью: «Времена меняются. Да, времена меняются».
Этой ночью дежурил новый администратор. Он не знал Двейна. Он заставил Двейна заполнить подробную анкету. Двейн, со своей стороны, извинился, что не помнит номера своей машины. Он чувствовал себя виноватым, хотя знал, что ничего такого не сделал, за что мог бы себя винить.
И он обрадовался, когда клерк выдал ему ключ. Значит, он прошел испытание. И он влюбился в свой номер. Комната была такая новая, такая прохладная и чистая. Она была такая безличная. Она была родной сестрой тысячи тысяч номеров во всех гостиницах мира.
Может быть, Двейн Гувер и не знал, зачем он живет или что ему дальше делать со своей жизнью. Но одно он уже сделал правильно. Он поместил сам себя в безукоризненно удобный контейнер для человеческой особи.
Контейнер ждал любого жильца. Он дожидался и Двейна.
На унитазе красовалась вот такая бумажная полоса — ее надо было снять перед тем, как воспользоваться унитазом:
Эта бумажная полоса гарантировала Двейну безопасность — ему нечего было бояться, что крохотные микробы, похожие на пробочники, заползут в него через анальное отверстие и перегрызут всю нервную проводку. Хорошо, что хотя бы об этом Двейну нечего было беспокоиться.
На внутренней ручке двери висела картонка, которую Двейн сразу перевесил наружу. Надпись на картонке была такая:
Двейн на минуту раздвинул плотные, от пола до потолка, гардины на окне. Он увидел рекламу, которая объявляла усталым путникам, едущим по большой магистрали, что их ждет гостиница. Вот эта реклама:
Двейн задернул гардины. Ом наладил отопление и вентиляцию. Он уснул, как агнец божий.
Так назывался молодой барашек, и о нем ходила легенда, будто он спал лучше всех на планете Земля. Вот какой это был барашек:
Глава десятая
За два часа до рассвета, на следующий день после Дня ветеранов, полиция Нью-Йорка выронила Килгора Траута из рук, как неодушевленный предмет. Он брел через весь остров Манхэттен, и вместе с ним летели бумажные салфетки, старые газеты и сажа.
Траут попросился на грузовик. Грузовик вез семьсот восемь тысяч фунтов испанских оливок. Водитель подобрал Траута у выхода из туннеля Линкольна. Туннель назывался так в честь человека большого мужества и такой широты взглядов, что он сумел провести закон, запрещавший рабовладение в Соединенных Штатах Америки. Это было тогда большим новшеством.
Рабов просто отпустили, без всякого имущества. Отличить их от других людей было несложно. Все они были чернокожие. И они вдруг оказались на свободе — устраивайся как знаешь.
Водитель грузовика был белый. Он велел Трауту лежать на дне кузова, пока они не выедут за город, потому что подвозить никого не разрешалось.
Было еще темно, когда он позволил Трауту сесть. Они ехали по отравленным болотам и луговинам штата Нью-Джерси. Грузовик фирмы «Дженерал моторс» — модель «Астро-95» с дизельным двигателем — тянул прицеп в сорок футов длиной. Это была такая махина, что Трауту его собственная голова казалась величиной с дробинку.
Водитель рассказывал, что раньше он любил охотиться и рыбачить. Сердце у него надрывалось, когда он представлял себе, какие тут были луга и поймы всего лишь каких-нибудь сто лет назад.
— Только подумать, сколько дерьма делают на всех этих заводах — стиральные порошки, всякую мерзость, отраву.
Он сказал правильно. Всю планету отравляли отходы производства, а производили по большей части всякую дрянь.
Траут, в свою очередь, тоже высказал правильную мысль.
— Знаете, — сказал он, — когда-то и я тоже был за охрану природы. Расстраивался до слез, когда люди убивали птиц из автоматов, даже с вертолетов, и всякое такое. А потом махнул рукой. В Кливленде есть река, до того отравленная нефтяными отходами, что раз в год она воспламеняется. Бывало, посмотрю на все это — душа болит, а теперь только смех разбирает. А когда какой-нибудь танкер случайно вышлепывает нефть в океан и убивает миллионы птиц и миллиарды всякой рыбы, я только говорю: «Расти и крепни, „Стандард ойл“ — или кто там разлил эту нефть!» — Траут приветственным жестом поднял обе руки: — «Растуды и вас, „Мобиль-газ“!»
Водитель очень огорчился.
— Шутите! — сказал он
— Я понял, что Всевышний вовсе не намерен охранять природу, — сказал Траут, — значит, и нашему брату охранять ее вроде как святотатство и пустая потеря времени. Вы когда-нибудь видали, какие у Него вулканы, как Он закручивает смерчи, напускает потопы? Вам рассказывали, как Он каждые полмиллиона лет устраивает ледниковые периоды? А болезни? Хорошенькая охрана природы! И это бог творит, а не люди. Вот дождется, пока мы наконец очистим наши реки, взорвет всю нашу галактику, и вспыхнет она, как целлулоидовый воротничок. Помните, была такая Вифлеемская звезда?
— А что она такое, эта звезда?
— Какая-то галактика вспыхнула, как целлулоидовый воротничок, — объяснил Траут.
На водителя это произвело впечатление:
— Да, как подумаешь, в Библии и взаправду ничего не сказано про охрану природы.
— Если не считать истории про потоп, — сказал Траут.
Некоторое время они ехали молча, но потом водитель опять высказал правильную мысль: он сказал, что отлично знает, как его грузовик отравляет воздух, а чтобы грузовики могли пройти где угодно, всю планету специально заковывают в асфальт.
— Значит, я занимаюсь самоубийством, — сказал водитель.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал Траут.
— А мой брат еще хуже делает, — сказал водитель. — Он работает на заводе, где вырабатывают всякие химикалии, чтобы убивать деревья и посевы во Вьетнаме.
Вьетнамом называлась такая страна, где Америка старалась отучить людей от коммунизма путем сбрасывания на них всякой пакости с самолетов. Те химикалии, о которых говорил водитель, должны были изничтожить листву на деревьях, чтобы коммунистам некуда было прятаться от самолетов.
— Вы только не волнуйтесь, — сказал Траут.
— А в конце концов и брат мой самоубивается, — сказал водитель. — Вообще так выходит, что какую бы работу ни делал американец, все ведет к самоубийству.
— Правильно подмечено, — сказал Траут.
— Не понимаю, всерьез вы говорите или нет, — сказал водитель.
— Я и сам не пойму, пока не установлю, серьезная штука жизнь или нет, — сказал Траут — Знаю, что жить опасно и что жизнь тебя здорово может прижать. Но это еще не значит, что она вещь серьезная.
Конечно, после того, как Траут стал знаменитостью, самой большой тайной для всех так и остался вопрос — шутит он или нет. Одному особенно настырному типу Траут сказал, что, когда он шутит, он всегда втайне скрещивает пальцы .
— И прошу вас заметить, — добавил Траут, — что, давая вам эту ценнейшую информацию, я скрестил пальцы.
И так далее...
Чем-то он людей ужасно раздражал. Через час-другой и водителю надоело с ним разговаривать. Траут воспользовался этим его молчанием и стал сочинять рассказ против охраны природы. Он его назвал «Гильгонго».
В «Гильгонго» описывалась некая планета, очень несимпатичная, потому что там шло непрестанное размножение.
Рассказ начинался с большого банкета в честь человека, который совершенно истребил породу прелестных маленьких медвежат — панда. Он посвятил этому всю свою жизнь. Для банкета был заказан специальный сервиз, и гостям разрешалось уносить тарелки с собой на память. На каждой тарелке красовалось изображение медвежонка-панда и дата банкета. Под картинкой стояло слово:
ГИЛЬГОНГО!!!
На языке планеты это слово означало: «Истреблен!»
Люди радовались, что медвежата уже «гильгонго», потому что на этой планете и так было слишком много разных видов и почти каждый час появлялись все новые и новые разновидности. Совершенно невозможно было привыкнуть к невероятному разнообразию животных и растений, кишмя кишевших вокруг.
Люди всеми способами старались сократить количество новых существ, чтобы жизнь стала более уравновешенной. Но сладить с творчеством природы им было не под силу. В конце концов планета задохнулась под живым пластом в сто футов толщиной. Пласт этот состоял из скалистых голубей, и орлов, и буревестников с Бермудских островов, и серых журавлей .
— Хорошо, хоть у нас тут оливки, — сказал водитель.
— Как? — спросил Траут.
— Могли бы везти и чего похуже...
— Верно, — сказал Траут. Он совершенно забыл, что главной их целью было доставить семьсот восемь тысяч фунтов оливок в Талсу, штат Оклахома.
Водитель поговорил и о политике.
Траут никогда не мог отличить одного политикана от другого. Все они казались ему одинаковыми восторженными обезьянами .
Грузовик остановился у закусочной. Вот что было написано на вывеске этой закусочной:
И они стали есть.
Траут увидал слабоумного, который тоже ел. Этот слабоумный белый мужчина находился под наблюдением белой сиделки. Говорить слабоумный не мог, и ел он с трудом. Сиделка повязала ему на шею слюнявчик.
Но аппетит у этого больного был потрясающий. Траут смотрел, как он набивает рот вафлями, свиной колбасой и запивает апельсиновым соком и молоком. Траут поражался, до чего этот слабоумный похож на большое животное. Изумляло и то, с каким восторгом этот идиот подтапливал себя калориями, которые должны были продлить его жизнь еще на целый день.
Траут так и подумал. «Накапливает топливо еще на день».
— Извините, — сказал водитель, — пойду сделаю лужицу.
— Там, откуда я родом, — сказал Траут, — «лужицами» называют зеркала.
— В жизни не слыхал такого, — сказал водитель и повторил — Лужицы — Он ткнул пальцем в зеркало на автомате для сигарет. — Вы это зовете «лужицей»?
— А вам не кажется, что похоже? — спросил Траут.
— Нет, — сказал водитель. — А вы-то откуда родом?
— Родился на Бермудских островах, — сказал Траут. Через неделю водитель рассказал своей жене, что на Бермудских островах зеркала зовут «лужицами». Жена рассказывала об этом всем своим знакомым.
Когда Траут с водителем возвращались к грузовику, Траут впервые как следует, целиком рассмотрел это средство передвижения издали. На боковине грузовика огромными оранжевыми буквами, в восемь футов высотой, было написано название. Вот оно:
Траут подумал: интересно, что при виде этой надписи подумает ребенок, который только что научился читать. Ребенок решит, что это — очень важная надпись, раз кто-то так расстарался, что написал ее этакими огромными буквами.
И тут Килгор Траут, как будто и он был ребенком, прочел вслух надпись и на другом грузовике. Надпись была такая:
Глава одиннадцатая
Двейн Гувер проспал в новой гостинице «Отдых туриста» до десяти часов утра. Он прекрасно отдохнул. Он заказал Завтрак Номер Пять — при гостинице был отличный ресторан, который назывался «Ату его!». Прошлым вечером все гардины были задернуты. Теперь их раздвинули во всю ширь. И солнечный свет хлынул внутрь.
За соседним столом, в таком же одиночестве, сидел Сиприан Уквенде, нигериец из племени индаро. Он просматривал разнесенные по рубрикам объявления в одной из газет Мидлэнд-Сити «Горнист-обозреватель». Ему нужно было жилье подешевле. Пока он осваивался, главная окружная больница в Мидлэнд-Сити оплачивала его счета в гостинице, но в последнее время там что-то забеспокоились.
Ему нужна была еще и женщина или, скорее, целый гарем — пусть бы они ублажали своего повелителя. Его так и распирали страсти и гормоны. И он тосковал по своим родичам-индаро. Там, на родине, он мог перечислить поименно шестьсот родичей.
Лицо Уквенде было совершенно бесстрастно, когда он заказывал Завтрак Номер Три с тостами из пшеничного хлеба. Но под этой маской таился молодой парень, которого поедом ела тоска по дому, и к тому же он почти дошел до ручки от распаленной похоти.
Двейн Гувер сидел на расстоянии всего шести футов от Уквенде, уставившись в окно на забитую машинами и залитую солнцем автостраду. Он сознавал, где находится. Вот знакомый кювет, отделяющий стоянку при гостинице от автострады, — бетонный желоб, по которому инженеры пустили Сахарную речку. За ним — знакомый барьер из упругой стали, чтобы грузовые и легковые машины не сваливались в Сахарную речку. За ним проходили три знакомые полосы, по которым движение шло на запад, и дальше — знакомая разделительная полоса, поросшая травой. После нее шли три знакомые полосы на восток и потом — снова знакомый заградительный барьер из стали. Дальше был знакомый аэропорт имени покойного Вилла Фэйрчайлда, а еще дальше за ним — знакомые поля и луга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Двейн скромно ждал своей очереди. Он забыл, что гостиница отчасти принадлежит ему. А к тому, что вместе с ним в гостинице живут темнокожие, он относился вполне философически. Он даже подумал с некоторой приятной горечью: «Времена меняются. Да, времена меняются».
Этой ночью дежурил новый администратор. Он не знал Двейна. Он заставил Двейна заполнить подробную анкету. Двейн, со своей стороны, извинился, что не помнит номера своей машины. Он чувствовал себя виноватым, хотя знал, что ничего такого не сделал, за что мог бы себя винить.
И он обрадовался, когда клерк выдал ему ключ. Значит, он прошел испытание. И он влюбился в свой номер. Комната была такая новая, такая прохладная и чистая. Она была такая безличная. Она была родной сестрой тысячи тысяч номеров во всех гостиницах мира.
Может быть, Двейн Гувер и не знал, зачем он живет или что ему дальше делать со своей жизнью. Но одно он уже сделал правильно. Он поместил сам себя в безукоризненно удобный контейнер для человеческой особи.
Контейнер ждал любого жильца. Он дожидался и Двейна.
На унитазе красовалась вот такая бумажная полоса — ее надо было снять перед тем, как воспользоваться унитазом:
Эта бумажная полоса гарантировала Двейну безопасность — ему нечего было бояться, что крохотные микробы, похожие на пробочники, заползут в него через анальное отверстие и перегрызут всю нервную проводку. Хорошо, что хотя бы об этом Двейну нечего было беспокоиться.
На внутренней ручке двери висела картонка, которую Двейн сразу перевесил наружу. Надпись на картонке была такая:
Двейн на минуту раздвинул плотные, от пола до потолка, гардины на окне. Он увидел рекламу, которая объявляла усталым путникам, едущим по большой магистрали, что их ждет гостиница. Вот эта реклама:
Двейн задернул гардины. Ом наладил отопление и вентиляцию. Он уснул, как агнец божий.
Так назывался молодой барашек, и о нем ходила легенда, будто он спал лучше всех на планете Земля. Вот какой это был барашек:
Глава десятая
За два часа до рассвета, на следующий день после Дня ветеранов, полиция Нью-Йорка выронила Килгора Траута из рук, как неодушевленный предмет. Он брел через весь остров Манхэттен, и вместе с ним летели бумажные салфетки, старые газеты и сажа.
Траут попросился на грузовик. Грузовик вез семьсот восемь тысяч фунтов испанских оливок. Водитель подобрал Траута у выхода из туннеля Линкольна. Туннель назывался так в честь человека большого мужества и такой широты взглядов, что он сумел провести закон, запрещавший рабовладение в Соединенных Штатах Америки. Это было тогда большим новшеством.
Рабов просто отпустили, без всякого имущества. Отличить их от других людей было несложно. Все они были чернокожие. И они вдруг оказались на свободе — устраивайся как знаешь.
Водитель грузовика был белый. Он велел Трауту лежать на дне кузова, пока они не выедут за город, потому что подвозить никого не разрешалось.
Было еще темно, когда он позволил Трауту сесть. Они ехали по отравленным болотам и луговинам штата Нью-Джерси. Грузовик фирмы «Дженерал моторс» — модель «Астро-95» с дизельным двигателем — тянул прицеп в сорок футов длиной. Это была такая махина, что Трауту его собственная голова казалась величиной с дробинку.
Водитель рассказывал, что раньше он любил охотиться и рыбачить. Сердце у него надрывалось, когда он представлял себе, какие тут были луга и поймы всего лишь каких-нибудь сто лет назад.
— Только подумать, сколько дерьма делают на всех этих заводах — стиральные порошки, всякую мерзость, отраву.
Он сказал правильно. Всю планету отравляли отходы производства, а производили по большей части всякую дрянь.
Траут, в свою очередь, тоже высказал правильную мысль.
— Знаете, — сказал он, — когда-то и я тоже был за охрану природы. Расстраивался до слез, когда люди убивали птиц из автоматов, даже с вертолетов, и всякое такое. А потом махнул рукой. В Кливленде есть река, до того отравленная нефтяными отходами, что раз в год она воспламеняется. Бывало, посмотрю на все это — душа болит, а теперь только смех разбирает. А когда какой-нибудь танкер случайно вышлепывает нефть в океан и убивает миллионы птиц и миллиарды всякой рыбы, я только говорю: «Расти и крепни, „Стандард ойл“ — или кто там разлил эту нефть!» — Траут приветственным жестом поднял обе руки: — «Растуды и вас, „Мобиль-газ“!»
Водитель очень огорчился.
— Шутите! — сказал он
— Я понял, что Всевышний вовсе не намерен охранять природу, — сказал Траут, — значит, и нашему брату охранять ее вроде как святотатство и пустая потеря времени. Вы когда-нибудь видали, какие у Него вулканы, как Он закручивает смерчи, напускает потопы? Вам рассказывали, как Он каждые полмиллиона лет устраивает ледниковые периоды? А болезни? Хорошенькая охрана природы! И это бог творит, а не люди. Вот дождется, пока мы наконец очистим наши реки, взорвет всю нашу галактику, и вспыхнет она, как целлулоидовый воротничок. Помните, была такая Вифлеемская звезда?
— А что она такое, эта звезда?
— Какая-то галактика вспыхнула, как целлулоидовый воротничок, — объяснил Траут.
На водителя это произвело впечатление:
— Да, как подумаешь, в Библии и взаправду ничего не сказано про охрану природы.
— Если не считать истории про потоп, — сказал Траут.
Некоторое время они ехали молча, но потом водитель опять высказал правильную мысль: он сказал, что отлично знает, как его грузовик отравляет воздух, а чтобы грузовики могли пройти где угодно, всю планету специально заковывают в асфальт.
— Значит, я занимаюсь самоубийством, — сказал водитель.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал Траут.
— А мой брат еще хуже делает, — сказал водитель. — Он работает на заводе, где вырабатывают всякие химикалии, чтобы убивать деревья и посевы во Вьетнаме.
Вьетнамом называлась такая страна, где Америка старалась отучить людей от коммунизма путем сбрасывания на них всякой пакости с самолетов. Те химикалии, о которых говорил водитель, должны были изничтожить листву на деревьях, чтобы коммунистам некуда было прятаться от самолетов.
— Вы только не волнуйтесь, — сказал Траут.
— А в конце концов и брат мой самоубивается, — сказал водитель. — Вообще так выходит, что какую бы работу ни делал американец, все ведет к самоубийству.
— Правильно подмечено, — сказал Траут.
— Не понимаю, всерьез вы говорите или нет, — сказал водитель.
— Я и сам не пойму, пока не установлю, серьезная штука жизнь или нет, — сказал Траут — Знаю, что жить опасно и что жизнь тебя здорово может прижать. Но это еще не значит, что она вещь серьезная.
Конечно, после того, как Траут стал знаменитостью, самой большой тайной для всех так и остался вопрос — шутит он или нет. Одному особенно настырному типу Траут сказал, что, когда он шутит, он всегда втайне скрещивает пальцы .
— И прошу вас заметить, — добавил Траут, — что, давая вам эту ценнейшую информацию, я скрестил пальцы.
И так далее...
Чем-то он людей ужасно раздражал. Через час-другой и водителю надоело с ним разговаривать. Траут воспользовался этим его молчанием и стал сочинять рассказ против охраны природы. Он его назвал «Гильгонго».
В «Гильгонго» описывалась некая планета, очень несимпатичная, потому что там шло непрестанное размножение.
Рассказ начинался с большого банкета в честь человека, который совершенно истребил породу прелестных маленьких медвежат — панда. Он посвятил этому всю свою жизнь. Для банкета был заказан специальный сервиз, и гостям разрешалось уносить тарелки с собой на память. На каждой тарелке красовалось изображение медвежонка-панда и дата банкета. Под картинкой стояло слово:
ГИЛЬГОНГО!!!
На языке планеты это слово означало: «Истреблен!»
Люди радовались, что медвежата уже «гильгонго», потому что на этой планете и так было слишком много разных видов и почти каждый час появлялись все новые и новые разновидности. Совершенно невозможно было привыкнуть к невероятному разнообразию животных и растений, кишмя кишевших вокруг.
Люди всеми способами старались сократить количество новых существ, чтобы жизнь стала более уравновешенной. Но сладить с творчеством природы им было не под силу. В конце концов планета задохнулась под живым пластом в сто футов толщиной. Пласт этот состоял из скалистых голубей, и орлов, и буревестников с Бермудских островов, и серых журавлей .
— Хорошо, хоть у нас тут оливки, — сказал водитель.
— Как? — спросил Траут.
— Могли бы везти и чего похуже...
— Верно, — сказал Траут. Он совершенно забыл, что главной их целью было доставить семьсот восемь тысяч фунтов оливок в Талсу, штат Оклахома.
Водитель поговорил и о политике.
Траут никогда не мог отличить одного политикана от другого. Все они казались ему одинаковыми восторженными обезьянами .
Грузовик остановился у закусочной. Вот что было написано на вывеске этой закусочной:
И они стали есть.
Траут увидал слабоумного, который тоже ел. Этот слабоумный белый мужчина находился под наблюдением белой сиделки. Говорить слабоумный не мог, и ел он с трудом. Сиделка повязала ему на шею слюнявчик.
Но аппетит у этого больного был потрясающий. Траут смотрел, как он набивает рот вафлями, свиной колбасой и запивает апельсиновым соком и молоком. Траут поражался, до чего этот слабоумный похож на большое животное. Изумляло и то, с каким восторгом этот идиот подтапливал себя калориями, которые должны были продлить его жизнь еще на целый день.
Траут так и подумал. «Накапливает топливо еще на день».
— Извините, — сказал водитель, — пойду сделаю лужицу.
— Там, откуда я родом, — сказал Траут, — «лужицами» называют зеркала.
— В жизни не слыхал такого, — сказал водитель и повторил — Лужицы — Он ткнул пальцем в зеркало на автомате для сигарет. — Вы это зовете «лужицей»?
— А вам не кажется, что похоже? — спросил Траут.
— Нет, — сказал водитель. — А вы-то откуда родом?
— Родился на Бермудских островах, — сказал Траут. Через неделю водитель рассказал своей жене, что на Бермудских островах зеркала зовут «лужицами». Жена рассказывала об этом всем своим знакомым.
Когда Траут с водителем возвращались к грузовику, Траут впервые как следует, целиком рассмотрел это средство передвижения издали. На боковине грузовика огромными оранжевыми буквами, в восемь футов высотой, было написано название. Вот оно:
Траут подумал: интересно, что при виде этой надписи подумает ребенок, который только что научился читать. Ребенок решит, что это — очень важная надпись, раз кто-то так расстарался, что написал ее этакими огромными буквами.
И тут Килгор Траут, как будто и он был ребенком, прочел вслух надпись и на другом грузовике. Надпись была такая:
Глава одиннадцатая
Двейн Гувер проспал в новой гостинице «Отдых туриста» до десяти часов утра. Он прекрасно отдохнул. Он заказал Завтрак Номер Пять — при гостинице был отличный ресторан, который назывался «Ату его!». Прошлым вечером все гардины были задернуты. Теперь их раздвинули во всю ширь. И солнечный свет хлынул внутрь.
За соседним столом, в таком же одиночестве, сидел Сиприан Уквенде, нигериец из племени индаро. Он просматривал разнесенные по рубрикам объявления в одной из газет Мидлэнд-Сити «Горнист-обозреватель». Ему нужно было жилье подешевле. Пока он осваивался, главная окружная больница в Мидлэнд-Сити оплачивала его счета в гостинице, но в последнее время там что-то забеспокоились.
Ему нужна была еще и женщина или, скорее, целый гарем — пусть бы они ублажали своего повелителя. Его так и распирали страсти и гормоны. И он тосковал по своим родичам-индаро. Там, на родине, он мог перечислить поименно шестьсот родичей.
Лицо Уквенде было совершенно бесстрастно, когда он заказывал Завтрак Номер Три с тостами из пшеничного хлеба. Но под этой маской таился молодой парень, которого поедом ела тоска по дому, и к тому же он почти дошел до ручки от распаленной похоти.
Двейн Гувер сидел на расстоянии всего шести футов от Уквенде, уставившись в окно на забитую машинами и залитую солнцем автостраду. Он сознавал, где находится. Вот знакомый кювет, отделяющий стоянку при гостинице от автострады, — бетонный желоб, по которому инженеры пустили Сахарную речку. За ним — знакомый барьер из упругой стали, чтобы грузовые и легковые машины не сваливались в Сахарную речку. За ним проходили три знакомые полосы, по которым движение шло на запад, и дальше — знакомая разделительная полоса, поросшая травой. После нее шли три знакомые полосы на восток и потом — снова знакомый заградительный барьер из стали. Дальше был знакомый аэропорт имени покойного Вилла Фэйрчайлда, а еще дальше за ним — знакомые поля и луга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28