в военное транспортное судно, укомплектованное, как мог догадаться любой здравомыслящий человек, людьми, напрашивавшимися на то, чтобы их взорвали, истребили напалмом или расстреляли из пулеметов, — а именно «личным составом».
* * *
Итак, колумбийцы плыли мимо освещенных луной топей, держа курс на открытый океан, к дому, и поедали первый за неделю приличный ужин, воображая, что их локатор бдит над ними, точно вращающаяся вокруг своей оси Дева Мария, которая не допустит, чтобы с н ими приключилась какая-либо беда.
Ничего-то они не знали.
То, что они ели, было, кстати, мясом старой дойной коровы, которая перестала давать достаточно молока. Именно она и была спрятана под брезентом на лихтере, заправлявшем «Сан Матео»: старая дойная корова, еще вполне живая. И поднимали ее на борт, развернутый от причала, — чтобы это не увидели толпившиеся на берегу люди, отчаявшиеся настолько, что могли убить за такую корову кого угодно.
В ней заключалось слишком уж много белка, чтобы ее дали спокойно вывезти из Эквадора. Чертова прорва белка.
* * *
Любопытен был способ, которым ее подняли на борт. Колумбийцы не стали прибегать к помощи стропа или грузовой сети, а соорудили некое подобие короны, многократно обвязав ее рога канатом, и зацепили за эту корону крюк от троса подъемного крана. Затем крановщик начал сматывать трос, так что корова вскоре закачалась в воздухе — впервые в жизни в вертикальном положении, с вывернутыми наружу задними ногами, горизонтально вытянутыми передними и выдающимся выменем, — очертаниями напоминая кенгуру.
Процесс эволюции, породивший это крупное млекопитающее, не предполагал, чтобы оно когда-нибудь могло оказаться в таком положении, когда вес его тела целиком приходится на шею животного. Так что шея коровы, пока она так висела, все больше и больше походила на шею синелапой олуши, лебедя или бескрылого баклана.
Определенного сорта большемозглым людям в те времена этот ее первый опыт полета мог послужить благодатным поводом для смеха. Изящным это зрелище уж точно никак нельзя было назвать, и когда корову «приземлили» на палубе «Сан Матео», она так сильно пострадала, что не могла стоять. Но именно таков и был расчет, и это моряков вполне устраивало. Многолетний опыт научил их, что искалеченная таким образом скотина может прожить еще не делю или более того, сохраняя свое мясо неиспорченным до того момента, когда придет пора употребить его в пищу. Обращение матросов с коровой представляло собой сокращенный вариант того, как в эпоху парусников принято было поступать с гигантскими сухопутными черепахами.
И в том, и в другом случае отпадала необходимость в морозильнике.
* * *
Счастливые колумбийцы пережевывали и глотали мясо бедной коровы, когда их разнесло на куски последнее слово в развитии высоковзрывчатых веществ.
Слово это было «дагонит». Дагонит являлся, так сказать, дитятей значительно более слабого взрывчатого вещества производства той же фирмы, называвшегося «глакко». Образно говоря, глакко породил дагонит, а оба они были потомками греческого огня, пороха, динамита, кордита и тринитротолуола.
Таким образом, можно сказать, что колумбийцев за их отвратительное обращение с коровой постигла быстрая и страшная кара — во многом благодаря большемозглым изобретателям дагонита.
* * *
На фоне того, как грубо обошлись с коровой, майор Рикардо Кортес, лающий быстрее звука, представал истинным рыцарем, подобным рыцарям древности. Он и ощущал себя им, хотя знать не знал ничего ни о корове, ни о том, куда угодила его ракета. Связавшись по рации со своим командованием, он доложил, что «Bahia de Darwin» уничтожена. а также попросил передать своему лучшему другу, подполковнику Рейесу, который днем выпустил ракету по аэропорту и теперь отдыхал на земле, три слова по-испански: «Ты был прав».
Рейес поймет: этой фразой его друг признавал справедливость того. Что по остроте вызываемого наслаждения пуск ракеты не уступал любовным утехам.
Кортесу никогда не суждено было узнать, что он поразил вовсе не «Bahia de Darwin», — как друзьям и близким колумбийцев, которых разорвало на котлеты, не дано было узнать, что сталось с ними.
* * *
Ракета, поразившая аэропорт, с точки зрения дарвинизма, безусловно, оказалась значительно эффективнее той, что угодила в «Сан Матео». Ибо первая уничтожила тысячи людей, птиц, собак, кошек, крыс, мышей и прочих живых существ, которые иначе могли бы дать потомство.
Взрывом же в болотистой дельте уничтожены были только четырнадцать членов команды, порядка пятисот обитавших на судне крыс, несколько сот птиц да некоторое количество крабов, рыбы и тому подобного.
Главным образом взрыв этот представлял собой неэффективный удар по нижнему звену пищевой цепочки: миллиардам и миллиардам микроорганизмов, которые, вместе со своими экскрементами и трупами своих предков, составляли почву этой заболоченной местности. Взрыв не слишком повредил им, поскольку они были не слишком чувствительны к внезапным зачинам и концовкам. Они никогда бы не смогли совершить самоубийство в духе Зигфрида фон Кляйста — за баранкой автобуса, с твердым намерением покончить с жизнью.
Они просто неожиданно перенеслись с одного места на другое, пролетев по воздуху, вместе со значительной долей прежнего окружения, и плюхнувшись наземь в конце пути. Многие из них даже пережили величайший расцвет в результате этого взрыва, получив в качестве подкормки останки коровы, крыс, команды и других представителен более высоких жизненных форм. Ибо сказано «Мандараксом»:
Как чудно видеть, сколь малым довольствуется природа.
Мишель де Монтень (1533-1592)
Разорвавшийся дагонит, сын глакко и прямой потомок благородного динамита, вызвал приливную волну шестиметровой высоты — и та, устремившись вверх по течению, смыла стоявший на причале автобус, а с ним и Зигфрида, который все равно хотел умереть.
Что еще важнее: налетевшая волна оборвала белую нейлоновую пуповину, которой грядущее человечества еще было связано с материком.
«Bahia de Darwin» волною отнесло на километр вверх по течению и мягко посадило на болотистое мелководье. Корабль стоял, освещенный не только луной, но и отблесками безумных полыхающих пожаров, расцветавших по всему Гуаякилю.
Капитан поднялся на мостик. Запустил оба двигателя-близнеца, которые загудели в темной глубине. Затем оба винта — и корабль снялся с болотистой мели. Теперь он был свободен.
Капитан повернул штурвал, взяв курс вниз по течению, в открытый океан.
Ибо сказано «Мандараксом»:
Корабль — осколок, оторвавшийся от земли, — тронулся прочь, одинокий и быстрый, как маленькая планета.
Джозеф Конрад (1857-1924)
A «Bahia de Darwin» была не просто каким-то кораблем. Для человечества это был новый Ноев ковчег.
КНИГА ВТОРАЯ
И ТАК СТАЛО
Глава 1
Стало так: новый белый дизельный теплоход, в ночи, без карт, без компаса, без огней, все же разрезал воды холодного, глубокого океана, идя на предельной скорости. Для человечества он больше не существовал. По убеждению человечества, именно «Bahia de Darwin», а не «Сан Матео» разнесло вдребезги в болотистом устье под Гуаякилем.
То был корабль-призрак, который, удаляясь от потерявшейся из вида земли, уносил гены своего капитана и семи из десяти его пассажиров на запад, к приключению, длящемуся уже миллионы лет.
Я же был настоящим призраком на этом корабле-призраке.
Сын большемозглого писателя-фантаста по имени Килгор Траут, я дезертировал из морской пехоты США.
Мне предоставили политическое убежище в Швеции, а затем и шведское гражданство. Там я стал сварщиком в доке Мальмё. в один прекрасный день меня совершенно безболезненно обезглавил упавший сверху стальной лист, когда я работал внутри будущего корпуса «Bahia de Darwin». Тогда я отказался ступить в голубой туннель, ведущий в загробную жизнь.
Я всегда сохранял способность материализовываться, но воспользовался ею лишь однажды, в самом начале игры, и всего на несколько мгновений, во время бурного шторма с дождем, налетевшего на корабль в северной Атлантике, по пути из Мальмё в Гуаякиль. Я появился тогда в «вороньем гнезде», где меня увидел один из членов временного шведского экипажа. Он к тому моменту успел изрядно выпить. Мое обезглавленное тело было обращено «лицом» к корме, а в высоко поднятых руках я держал свою отрубленную голову, точно баскетбольный мяч.
* * *
Поэтому на мостике рядом с капитаном Адольфом фон Кляйстом я присутствовал незримо, коротая с ним первую ночь в море после нашего столь поспешного отплытия из Гуаякиля. Он не спал всю ночь напролет и теперь был трезв, но мучился страшной головной болью, которую охарактеризовал в разговоре с Мэри Хепберн как «золотой винт, который мне вкручивают промеж глаз».
От постыдного дебоша, учиненного им в минувший вечер, у него остались и другие сувениры — ушибы и ссадины, полученные им после нескольких падений при безуспешных попытках взобраться на крышу автобуса. Он бы ни за что не напился, если бы знал, что еще облечен какой-то ответственностью. Он уже объяснил это Мэри Хепберн, которая также провела на ногах всю ночь, ухаживая за Джеймсом Уэйтом, уложенным на палубу в солярии, за офицерскими каютами.
Уэйта оставили там, подложив ему под голову вместо подушки свернутую куртку Мэри, потому что остальная часть корабля погружена была в кромешный мрак. Солярий же по крайней мере освещали звезды — после того, как зашла луна. с восходом солнца Уэйта собирались перенести в какую-нибудь каюту, чтобы он не изжарился заживо на голой стальной поверхности.
Все остальные расположились на шлюпочной палубе, внизу. Селена Макинтош лежала в главной кают-компании. Подушку ей заменяла ее собака. Там же находились и шесть девочек-канка-боно, использовавших вместо подушек друг друга. Хисако же уснула в туалете при главной кают-компании, втиснувшись между унитазом и умывальником.
* * *
«Мандаракс», возвращенный Мэри капитану, хранился в выдвижном ящике на мостике. Это был единственный ящик на всем корабле, где лежало хоть что-то.
Ящик был чуть приоткрыт, так что «Мандаракс» слышал и переводил большую часть ночных разговоров.
По случайности настроен он был так, что переводил все на киргизский язык — включая изложенный капитаном план действий. а заключался этот план в следующем. Они направляются прямиком на один из Галапагосских островов, Бальтру, где есть доки для кораблей, летное поле и небольшой госпиталь. Там имеется также мощная радиостанция, так что они смогут выяснить наверняка, что означали те два взрыва и как поживает весь остальной мир — в случае, если прошел массированный метеоритный дождь или, как предположила Мэри, разразилась Третья мировая война.
Что ж, этот план можно было переводить на киргизский или любой другой никому не понятный язык, поскольку, следуя нынешним курсом, они все равно неизбежно должны были оставить Галапагосский архипелаг далеко в стороне.
Одного невежества капитана уже было достаточно для того, чтобы сбиться с курса. Но он еще усугубил это ошибками, совершенными в ту первую ночь, когда он, еще не протрезвев, несколько раз менял курс, чтобы учесть предполагаемые места падения метеоритов. Ибо его большой мозг, как вы помните, внушил ему, будто Земля попала в метеоритный поток. При виде каждой падающей звезды он ожидал, что та рухнет в океан и вызовет огромную волну.
Поэтому он разворачивал корабль всякий раз так, чтобы держаться носом к ожидаемой волне, и к восходу солнца они, благодаря большому мозгу капитана, уже находились неведомо где и держали путь неведомо куда.
* * *
Между тем Мэри Хепберн, полуспя-полубодрствуя подле Джеймса Уэйта, занималась тем, на что у нынешних людей мозгов не хватает. а именно — заново переживала свое прошлое. Вновь была невинна. Вновь дремала в спальном мешке.
Вновь просыпалась при первых рассветных лучах, разбуженная пением козодоя.
Вокруг был Индианский национальный парк — живой музей, островок сохраненной природы, какой она была до того, как европейцы объявили, что не потерпят ни одного растения или животного, которое не может быть укрощено и использовано человеком в пищу. Высунув голову из своего кокона, спального мешка, молодая Мэри увидела гниющие на земле древесные стволы и ничем не перегороженный поток. Она лежала на пахучей подстилке, созданной полным или частичным умиранием растительности за долгие эпохи. Здесь было чем поживиться микроорганизмам или существам, способным переваривать листья, но нечем было сытно позавтракать человеку, жившему миллион тридцать лет назад.
Было начало июня. Самая нежная пора.
Из зарослей шиповника и сумаха в пятидесяти шагах от нее звучало птичье пение. Она была благодарна этому будильнику, так как, укладываясь накануне, она предвкушала такое вот раннее пробуждение и то, как будет представлять свой спальный мешок коконом и выбираться из него, извиваясь и сладострастно потягиваясь, как сейчас, — совсем взрослая и полная жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
* * *
Итак, колумбийцы плыли мимо освещенных луной топей, держа курс на открытый океан, к дому, и поедали первый за неделю приличный ужин, воображая, что их локатор бдит над ними, точно вращающаяся вокруг своей оси Дева Мария, которая не допустит, чтобы с н ими приключилась какая-либо беда.
Ничего-то они не знали.
То, что они ели, было, кстати, мясом старой дойной коровы, которая перестала давать достаточно молока. Именно она и была спрятана под брезентом на лихтере, заправлявшем «Сан Матео»: старая дойная корова, еще вполне живая. И поднимали ее на борт, развернутый от причала, — чтобы это не увидели толпившиеся на берегу люди, отчаявшиеся настолько, что могли убить за такую корову кого угодно.
В ней заключалось слишком уж много белка, чтобы ее дали спокойно вывезти из Эквадора. Чертова прорва белка.
* * *
Любопытен был способ, которым ее подняли на борт. Колумбийцы не стали прибегать к помощи стропа или грузовой сети, а соорудили некое подобие короны, многократно обвязав ее рога канатом, и зацепили за эту корону крюк от троса подъемного крана. Затем крановщик начал сматывать трос, так что корова вскоре закачалась в воздухе — впервые в жизни в вертикальном положении, с вывернутыми наружу задними ногами, горизонтально вытянутыми передними и выдающимся выменем, — очертаниями напоминая кенгуру.
Процесс эволюции, породивший это крупное млекопитающее, не предполагал, чтобы оно когда-нибудь могло оказаться в таком положении, когда вес его тела целиком приходится на шею животного. Так что шея коровы, пока она так висела, все больше и больше походила на шею синелапой олуши, лебедя или бескрылого баклана.
Определенного сорта большемозглым людям в те времена этот ее первый опыт полета мог послужить благодатным поводом для смеха. Изящным это зрелище уж точно никак нельзя было назвать, и когда корову «приземлили» на палубе «Сан Матео», она так сильно пострадала, что не могла стоять. Но именно таков и был расчет, и это моряков вполне устраивало. Многолетний опыт научил их, что искалеченная таким образом скотина может прожить еще не делю или более того, сохраняя свое мясо неиспорченным до того момента, когда придет пора употребить его в пищу. Обращение матросов с коровой представляло собой сокращенный вариант того, как в эпоху парусников принято было поступать с гигантскими сухопутными черепахами.
И в том, и в другом случае отпадала необходимость в морозильнике.
* * *
Счастливые колумбийцы пережевывали и глотали мясо бедной коровы, когда их разнесло на куски последнее слово в развитии высоковзрывчатых веществ.
Слово это было «дагонит». Дагонит являлся, так сказать, дитятей значительно более слабого взрывчатого вещества производства той же фирмы, называвшегося «глакко». Образно говоря, глакко породил дагонит, а оба они были потомками греческого огня, пороха, динамита, кордита и тринитротолуола.
Таким образом, можно сказать, что колумбийцев за их отвратительное обращение с коровой постигла быстрая и страшная кара — во многом благодаря большемозглым изобретателям дагонита.
* * *
На фоне того, как грубо обошлись с коровой, майор Рикардо Кортес, лающий быстрее звука, представал истинным рыцарем, подобным рыцарям древности. Он и ощущал себя им, хотя знать не знал ничего ни о корове, ни о том, куда угодила его ракета. Связавшись по рации со своим командованием, он доложил, что «Bahia de Darwin» уничтожена. а также попросил передать своему лучшему другу, подполковнику Рейесу, который днем выпустил ракету по аэропорту и теперь отдыхал на земле, три слова по-испански: «Ты был прав».
Рейес поймет: этой фразой его друг признавал справедливость того. Что по остроте вызываемого наслаждения пуск ракеты не уступал любовным утехам.
Кортесу никогда не суждено было узнать, что он поразил вовсе не «Bahia de Darwin», — как друзьям и близким колумбийцев, которых разорвало на котлеты, не дано было узнать, что сталось с ними.
* * *
Ракета, поразившая аэропорт, с точки зрения дарвинизма, безусловно, оказалась значительно эффективнее той, что угодила в «Сан Матео». Ибо первая уничтожила тысячи людей, птиц, собак, кошек, крыс, мышей и прочих живых существ, которые иначе могли бы дать потомство.
Взрывом же в болотистой дельте уничтожены были только четырнадцать членов команды, порядка пятисот обитавших на судне крыс, несколько сот птиц да некоторое количество крабов, рыбы и тому подобного.
Главным образом взрыв этот представлял собой неэффективный удар по нижнему звену пищевой цепочки: миллиардам и миллиардам микроорганизмов, которые, вместе со своими экскрементами и трупами своих предков, составляли почву этой заболоченной местности. Взрыв не слишком повредил им, поскольку они были не слишком чувствительны к внезапным зачинам и концовкам. Они никогда бы не смогли совершить самоубийство в духе Зигфрида фон Кляйста — за баранкой автобуса, с твердым намерением покончить с жизнью.
Они просто неожиданно перенеслись с одного места на другое, пролетев по воздуху, вместе со значительной долей прежнего окружения, и плюхнувшись наземь в конце пути. Многие из них даже пережили величайший расцвет в результате этого взрыва, получив в качестве подкормки останки коровы, крыс, команды и других представителен более высоких жизненных форм. Ибо сказано «Мандараксом»:
Как чудно видеть, сколь малым довольствуется природа.
Мишель де Монтень (1533-1592)
Разорвавшийся дагонит, сын глакко и прямой потомок благородного динамита, вызвал приливную волну шестиметровой высоты — и та, устремившись вверх по течению, смыла стоявший на причале автобус, а с ним и Зигфрида, который все равно хотел умереть.
Что еще важнее: налетевшая волна оборвала белую нейлоновую пуповину, которой грядущее человечества еще было связано с материком.
«Bahia de Darwin» волною отнесло на километр вверх по течению и мягко посадило на болотистое мелководье. Корабль стоял, освещенный не только луной, но и отблесками безумных полыхающих пожаров, расцветавших по всему Гуаякилю.
Капитан поднялся на мостик. Запустил оба двигателя-близнеца, которые загудели в темной глубине. Затем оба винта — и корабль снялся с болотистой мели. Теперь он был свободен.
Капитан повернул штурвал, взяв курс вниз по течению, в открытый океан.
Ибо сказано «Мандараксом»:
Корабль — осколок, оторвавшийся от земли, — тронулся прочь, одинокий и быстрый, как маленькая планета.
Джозеф Конрад (1857-1924)
A «Bahia de Darwin» была не просто каким-то кораблем. Для человечества это был новый Ноев ковчег.
КНИГА ВТОРАЯ
И ТАК СТАЛО
Глава 1
Стало так: новый белый дизельный теплоход, в ночи, без карт, без компаса, без огней, все же разрезал воды холодного, глубокого океана, идя на предельной скорости. Для человечества он больше не существовал. По убеждению человечества, именно «Bahia de Darwin», а не «Сан Матео» разнесло вдребезги в болотистом устье под Гуаякилем.
То был корабль-призрак, который, удаляясь от потерявшейся из вида земли, уносил гены своего капитана и семи из десяти его пассажиров на запад, к приключению, длящемуся уже миллионы лет.
Я же был настоящим призраком на этом корабле-призраке.
Сын большемозглого писателя-фантаста по имени Килгор Траут, я дезертировал из морской пехоты США.
Мне предоставили политическое убежище в Швеции, а затем и шведское гражданство. Там я стал сварщиком в доке Мальмё. в один прекрасный день меня совершенно безболезненно обезглавил упавший сверху стальной лист, когда я работал внутри будущего корпуса «Bahia de Darwin». Тогда я отказался ступить в голубой туннель, ведущий в загробную жизнь.
Я всегда сохранял способность материализовываться, но воспользовался ею лишь однажды, в самом начале игры, и всего на несколько мгновений, во время бурного шторма с дождем, налетевшего на корабль в северной Атлантике, по пути из Мальмё в Гуаякиль. Я появился тогда в «вороньем гнезде», где меня увидел один из членов временного шведского экипажа. Он к тому моменту успел изрядно выпить. Мое обезглавленное тело было обращено «лицом» к корме, а в высоко поднятых руках я держал свою отрубленную голову, точно баскетбольный мяч.
* * *
Поэтому на мостике рядом с капитаном Адольфом фон Кляйстом я присутствовал незримо, коротая с ним первую ночь в море после нашего столь поспешного отплытия из Гуаякиля. Он не спал всю ночь напролет и теперь был трезв, но мучился страшной головной болью, которую охарактеризовал в разговоре с Мэри Хепберн как «золотой винт, который мне вкручивают промеж глаз».
От постыдного дебоша, учиненного им в минувший вечер, у него остались и другие сувениры — ушибы и ссадины, полученные им после нескольких падений при безуспешных попытках взобраться на крышу автобуса. Он бы ни за что не напился, если бы знал, что еще облечен какой-то ответственностью. Он уже объяснил это Мэри Хепберн, которая также провела на ногах всю ночь, ухаживая за Джеймсом Уэйтом, уложенным на палубу в солярии, за офицерскими каютами.
Уэйта оставили там, подложив ему под голову вместо подушки свернутую куртку Мэри, потому что остальная часть корабля погружена была в кромешный мрак. Солярий же по крайней мере освещали звезды — после того, как зашла луна. с восходом солнца Уэйта собирались перенести в какую-нибудь каюту, чтобы он не изжарился заживо на голой стальной поверхности.
Все остальные расположились на шлюпочной палубе, внизу. Селена Макинтош лежала в главной кают-компании. Подушку ей заменяла ее собака. Там же находились и шесть девочек-канка-боно, использовавших вместо подушек друг друга. Хисако же уснула в туалете при главной кают-компании, втиснувшись между унитазом и умывальником.
* * *
«Мандаракс», возвращенный Мэри капитану, хранился в выдвижном ящике на мостике. Это был единственный ящик на всем корабле, где лежало хоть что-то.
Ящик был чуть приоткрыт, так что «Мандаракс» слышал и переводил большую часть ночных разговоров.
По случайности настроен он был так, что переводил все на киргизский язык — включая изложенный капитаном план действий. а заключался этот план в следующем. Они направляются прямиком на один из Галапагосских островов, Бальтру, где есть доки для кораблей, летное поле и небольшой госпиталь. Там имеется также мощная радиостанция, так что они смогут выяснить наверняка, что означали те два взрыва и как поживает весь остальной мир — в случае, если прошел массированный метеоритный дождь или, как предположила Мэри, разразилась Третья мировая война.
Что ж, этот план можно было переводить на киргизский или любой другой никому не понятный язык, поскольку, следуя нынешним курсом, они все равно неизбежно должны были оставить Галапагосский архипелаг далеко в стороне.
Одного невежества капитана уже было достаточно для того, чтобы сбиться с курса. Но он еще усугубил это ошибками, совершенными в ту первую ночь, когда он, еще не протрезвев, несколько раз менял курс, чтобы учесть предполагаемые места падения метеоритов. Ибо его большой мозг, как вы помните, внушил ему, будто Земля попала в метеоритный поток. При виде каждой падающей звезды он ожидал, что та рухнет в океан и вызовет огромную волну.
Поэтому он разворачивал корабль всякий раз так, чтобы держаться носом к ожидаемой волне, и к восходу солнца они, благодаря большому мозгу капитана, уже находились неведомо где и держали путь неведомо куда.
* * *
Между тем Мэри Хепберн, полуспя-полубодрствуя подле Джеймса Уэйта, занималась тем, на что у нынешних людей мозгов не хватает. а именно — заново переживала свое прошлое. Вновь была невинна. Вновь дремала в спальном мешке.
Вновь просыпалась при первых рассветных лучах, разбуженная пением козодоя.
Вокруг был Индианский национальный парк — живой музей, островок сохраненной природы, какой она была до того, как европейцы объявили, что не потерпят ни одного растения или животного, которое не может быть укрощено и использовано человеком в пищу. Высунув голову из своего кокона, спального мешка, молодая Мэри увидела гниющие на земле древесные стволы и ничем не перегороженный поток. Она лежала на пахучей подстилке, созданной полным или частичным умиранием растительности за долгие эпохи. Здесь было чем поживиться микроорганизмам или существам, способным переваривать листья, но нечем было сытно позавтракать человеку, жившему миллион тридцать лет назад.
Было начало июня. Самая нежная пора.
Из зарослей шиповника и сумаха в пятидесяти шагах от нее звучало птичье пение. Она была благодарна этому будильнику, так как, укладываясь накануне, она предвкушала такое вот раннее пробуждение и то, как будет представлять свой спальный мешок коконом и выбираться из него, извиваясь и сладострастно потягиваясь, как сейчас, — совсем взрослая и полная жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32