Он был мертв. Совершенно явно мертв.
— Так значит, это смерть вошла в комнату? Он кивнул.
— Во всяком случае, именно так решил Фил. По его мнению, собака-мать видела, как она прошла через всю комнату к щенку, и тот буквально через мгновение умер. А у тебя есть другое объяснение?
— По мне, эта сцена так и просится в «Полночь».
— Что я ему и сказал. Почему, говорю, ты ее никуда не вставил? А он, оказывается, считал ее слишком красивой для такого рода фильмов. Но, сдается мне, он все же собирался использовать ее, только уже в «Мистере Грифе».
— А причем же тут Спросоня?
— Спросоня — это и есть Ангел Смерти.
Стрейхорн был богат, знаменит и еще не пересек сорокалетнего рубежа. Он пережил землетрясение, а один из самых влиятельных американских критиков назвал его выдающимся режиссером. Этот критик вел в популярном мужском журнале колонку, в которой мог писать о чем угодно.
Жизни людей бывают двух размеров: в натуральную величину и в величину мечты. Жизнь Фила относилась к последней категории. Более того, он до конца жизни оставался очень хорошим и разумным человеком, что для Голливуда большая редкость.
Я еще почти ничего не сказал о гуманности Фила, а без этого трудно будет понять суть его отношений со Спросоней.
Мы вместе прожили четыре года в Гарварде, и за это время узнали друг о друге во время душевных разговоров заполночь достаточно много. Поэтому я лучше, чем кто-либо, представлял себе его несчастливое и трогательное детство.
Родители, в общем-то, заботились о них с сестрой, но этого было недостаточно. Вместо участия они проявляли власть, а в тех случаях, когда ребенка нужно было бы просто обнять, ограничивались рукопожатием. В принципе, такие отношения между родителями и детьми можно было бы назвать самым обычным делом, если бы не своеобразная реакция Фила. В то время, как они пытались пожать ему руку, он прыгал им на колени и пытался рассмешить. Они были довольно угрюмыми людьми, и единственными подлинными проявлениями любви он считал их улыбки и смех: именно по ним Фил судил, добился он успеха, или нет. Возможно, именно поэтому они так и подружились с Вертуном-Болтуном. Для мальчишки это было не просто желанием «рассмешить их» или «ну кто же не любит клоунов!», это было чем-то гораздо большим — «я могу дышать, только когда вы улыбаетесь, а если рассмеетесь, то это придаст мне столько энергии, что я смогу не есть два дня».
Мистер Стрейхорн держал магазин авторучек, а в качестве хобби одно время занимался разведением пуделей. Ему довелось поучиться в Гарварде и, хотя степени он так и не получил, зато вынес из университета то дурацкое высокомерие, которое заставляет человека думать, будто его в совокупности с первоклассным образованием вполне достаточно, чтобы преуспеть в жизни. Но через пару лет, или хоть немного поработав, такие люди начинают понимать насколько миру наплевать, где ты учился, если ты преуспел. Но жизнь оказалась к старику неблагосклонной, и он затаил обиду на весь белый свет, устроив сам себе пенсию по надменности и неприятию окружающей жизни. Так он и тянул помаленьку до тех пор, пока на шестом десятке у него не нашли рак, после чего стал совсем невыносимым.
Его супруга была ему под стать. Простушка из захудалого городишки, по гроб жизни благодарная мужу за то, что он на ней женился, Бетти Стрейхорн свято верила всему, что бы он ни говорил, пусть даже ее благоверный и молол несусветную чушь. «Не забывай, твой отец учился в Гарварде!» — часто говорила она, и даже в тех случаях, когда в душе сознавала, что он не прав, держала язык за зубами. Любимым ее выражением было «ради мира в семье». И в семье Стрейхорнов действительно царил мир, но лишь потому, что отец всегда все знал лучше всех, а если кто пытался настаивать на своем, то получал затрещину.
Фил все всегда делал «правильно», а его сестра Джекки — неправильно. Он учился. А она тем временем попадала в разные переплеты. Он заставлял родителей смеяться и гордиться собой, она же была для них источником лишь страха и гнева. Он говорил отцу, что учится на «отлично», она же обычно посылала старика подальше. Между собой дети вечно ссорились и жили как кошка с собакой, но в случае малейшей угрозы со стороны родителей всегда защищали друг друга.
Несомненно, прототипом Дженни, героини всех фильмов «Полуночи», была Джекки. Они даже внешне были похожи. Фил никогда толком не рассказывал, как ему это удалось, но со временем он сумел помочь ей побороть саморазрушительное упрямство и понемногу выправить жизнь. В старших классах она вдруг увлеклась наукой и после школы поступила на биологический. Правда, за это она была благодарна исключительно брату, но никак не родителям.
— Он научил меня одной вещи, Уэбер, которую мне никогда не забыть. Однажды, после того, как я в очередной раз вдрызг разругалась с родителями, мы с ним обсуждали эту проблему. Я заявила, что, скорее всего, покончу с собой, поскольку жизнь совершенно бессмысленна и несправедлива. Он не рассердился на меня и не стал трясти за плечи, чтобы образумить. Он просто сказал: «Запомни вот что, сестричка. Миру от тебя не нужно ничего, зато ты миру кое-что должна. Именно поэтому ты и живешь. Покончи с собой — и ты всего-навсего подтвердишь, что ты лишь еще один из миллионов других лежащих в земле черепов. Зато, стоит тебе дать миру хоть что-нибудь, неважно — большое или маленькое, — и ты выиграла».
Фил не оставлял попыток сплотить семью и заставить всех домашних улыбаться. Так продолжалось до тех пор, пока он не закончил колледж с отличием. Отец пожал ему руку и подарил ручку «Синбад» из своей коллекции.
Когда же Фил сообщил им, что в конце лета собирается в Калифорнию, учиться на актера, отец обозвал его глупой задницей и вышел из комнаты. Миссис Стрейхорн, с трудом подавив гордость и радость, велела ему пойти и извиниться перед отцом. Вместо этого Фил собрал сумку и ушел из дому. После этого они с родителями не общались два года.
Оказавшись в Лос-Анджелесе, мы с ним на пару сняли квартирку на Мэнсфилд-авеню в Хэнкок-Парке и начали пытаться стать знаменитыми. Но у нас ничего не выходило. В конце концов, мы оба так и не сумели начать делать карьеры и, соответственно, вынуждены были подрабатывать официантами в разных модных ресторанчиках на Беверли-Хиллз.
В этот сумбурный и полный разочарований период я ухитрился выпустить сборничек стихов. Тайком от меня Фил обошел все книжные лавки от Венис-Бич до Голливудского бульвара и договорился с торговцами разместить мою книжицу везде, где имелись отделы поэзии. Далее, все происходило, как в кино: сотрудница отдела новых проектов одной независимой кинокомпании в одной из этих книжных лавок услышала, как я читаю свои стихи. Подойдя ко мне после выступления, она сказала, что ей понравились мои «стихи-диалоги» и спросила, не хочу ли я попробовать свои силы в сценариях. Так я и начал. И этого бы не произошло, если бы Фил Стрейхорн не взял дело в свои руки и не убедил скептиков, что мою книгу стоит заказать.
Мне повезло. Я переделал три чужих сценария, а потом написал и свой собственный. Фил слышал каждую строчку из всех четырех и был справедливым и откровенным критиком. Затем мой сценарий, называвшийся «Хладные одежды» без малого год путешествовал по киностудиям, пока в конце концов кто-то не сказал «да». Мне отвалили кучу денег, но фильм снят так никогда и не был. Непривычное состояние финансового благополучия позволило мне немного притормозить и многое обдумать — чего мне как раз и не хватало Результатом явился костяк моего первого собственного фильма «Блондинка-ночь».
Впрочем, с чего это я вдруг начал рассказывать о себе, когда это история жизни Фила? Да потому, что он тогда, как и я, изо всех сил старался прорваться, но безуспешно. Мы всегда жили вскладчину, но он решительно отказался пользоваться теми деньгами, которые я получил за переделанные сценарии, заявив, что они чисто мои. И как я ни убеждал его в обратном, он лишь упрямо качал головой. Мне только и оставалось, что время от времени угощать его обедом, и все. Когда же я купил ему в подарок на день рождения отличный цейссовский бинокль, у Фила на глазах показатись слезы.
Существует особая категория людей — они не то чтобы святые, а просто почти бессознательно считают себя на вторых ролях по отношению к тем, кого любят. С их стороны это ни в коем случае не жертва и не свидетельство преклонения — они просто любят. И нет ничего трогательнее, чем их удивление, когда хоть малая толика этой любви и заботы возвращается им. И дело, по-моему, вовсе не в том, что они не считают себя совсем уж недостойными внимания. Просто их удивляет, когда кто-то удосуживается подумать и о них. Многие добрые люди удивляются (и бывают очень тронуты) проявленной по отношению к ним щедростью.
Неудачи следовали одна за другой. Те из нас, кто искренне беспокоился за него, пытались помочь, чем только могли, однако эти долгие месяцы стали для Фила настоящим «периодом пощечин»: придуманный им образ. Он рассказывал, что в те дни просыпался утром уже заранее готовый уклониться от готовой появиться невесть откуда руки, которая сегодня снова начнет валять его по полу жизни. Иногда ему вроде бы поначалу и удавалось увернуться, но рука каждый раз неизменно находила его вновь. А может, этим делом занимались и сразу две руки.
Он встречался с девицей, которая постоянно норовила затащить его в постель. Это помогало ему сохранять спокойствие и ходить с забавно, чуть по-рыбьи, вытаращенными глазами, но оказалось, что она к тому же еще и большая любительница разных источников высокого напряжения. В том состоянии, в котором тогда пребывал Фил, он просто не мог время от времени не поддаться искушению отведать ее кислотной «пурпурной дымки» или поучаствовать в ее экспериментах с кокаином. Как-то раз они на пару выкурили несколько косяков с колумбийской дурью, пропитанной псилобицином. У него начались такие галлюцинации, что он, сам того не осознавая, выкатился из ее дома задом наперед и таким манером одолел целых три квартала.
Но потом, благодарение Богу, он повстречался со свиньей.
Ее звали Конни, и она была вьетнамской вислобрюхой свиньей. Представьте себе дикого кабана без клыков и с провисающей от холки до крестца буквой "U" спиной так, что брюхо волочится по земле, с горячим пристрастием к «эм-энд-эмз», исключительно проницательным умом, и вы сможете себе представить Конни.
Фил был из тех людей, которые не теряются ни в каких ситуациях, поэтому, когда это создание однажды вечером появилось у нас на заднем дворе, где мы как раз были заняты барбекю, он лишь слегка пригнулся к ней и спросил, не на десерт ли она пришла. Я спросил, это еще что за тварь? А он ответил — это, мол, вьетнамская вислобрюхая свинья. Спрашивать, откуда он это знает, я уже не стал, поскольку Стрейхорн знал понемногу обо всем. Он был единственным из тех, кого я знал, способным просто для развлечения прочитывать целые энциклопедии ради того, чтобы стать актером, отказаться от предложения учиться физике в Калифорнийском технологическом, а на сон грядущий почитывать книжки вроде « Tractatus Logico-рhilosophicus» Людвига Витгенштейна, постоянно валяющиеся у него на тумбочке возле кровати.
На шее у свиньи был красивый кожаный собачий ошейник, с вытисненным на нем именем «Конни» и нацарапанным рядом номером телефона. Я отправился в дом звонить, а Фил тем временем кормил ее изюмом в шоколаде.
Минут через пятнадцать в нашем патио появился довольно жизнерадостный с виду старик. Он был коренаст, плотно сбит и имел вид человека, много времени проводящего на открытом воздухе. Округлое лицо с живыми яркими глазами обрамляли седые, будто присыпанные тальком коротко стриженные волосы. В общем, он был похож на человека, то ли имеющего собственный грузовик, то ли работающего на заводе, где здоровые парни зарабатывают на жизнь своим горбом, теряя по кварте пота каждый день.
— Вот ты где, моя Конни! Привет, ребята. Я — Венаск.
Так началось выздоровление Фила.
Венаск жил в соседнем квартале в собственном доме вместе с этой самой свиньей да еще пожилым бультерьером по кличке Кумпол. Оказывается, они по три раза в день прогуливались чуть ли не мимо нашего дома, хотя до этого мы их ни разу не видели. Поскольку эти прогулки были регулярными, Фил стал по возможности принимать в них участие.
Единственным, что старик реально сделал для Фила за следующие несколько месяцев, так это научил его плавать. Но, очевидно, между ними происходило еще что-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Чем больше они сближались, тем меньше при мне разговаривали друг с другом. И все же с самого начала было совершенно ясно, что у них очень много общего.
Иногда нас спасает какая-то сущая мелочь: внезапное похолодание, забавный жест ребенка, несколько чашек хорошего кофе. Обычно, когда я спрашивал Фила, чем они с Венаском целый день занимались, он улыбался и неопределенно отвечал, что они «плавали», «болтали» или «играли с животными».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Так значит, это смерть вошла в комнату? Он кивнул.
— Во всяком случае, именно так решил Фил. По его мнению, собака-мать видела, как она прошла через всю комнату к щенку, и тот буквально через мгновение умер. А у тебя есть другое объяснение?
— По мне, эта сцена так и просится в «Полночь».
— Что я ему и сказал. Почему, говорю, ты ее никуда не вставил? А он, оказывается, считал ее слишком красивой для такого рода фильмов. Но, сдается мне, он все же собирался использовать ее, только уже в «Мистере Грифе».
— А причем же тут Спросоня?
— Спросоня — это и есть Ангел Смерти.
Стрейхорн был богат, знаменит и еще не пересек сорокалетнего рубежа. Он пережил землетрясение, а один из самых влиятельных американских критиков назвал его выдающимся режиссером. Этот критик вел в популярном мужском журнале колонку, в которой мог писать о чем угодно.
Жизни людей бывают двух размеров: в натуральную величину и в величину мечты. Жизнь Фила относилась к последней категории. Более того, он до конца жизни оставался очень хорошим и разумным человеком, что для Голливуда большая редкость.
Я еще почти ничего не сказал о гуманности Фила, а без этого трудно будет понять суть его отношений со Спросоней.
Мы вместе прожили четыре года в Гарварде, и за это время узнали друг о друге во время душевных разговоров заполночь достаточно много. Поэтому я лучше, чем кто-либо, представлял себе его несчастливое и трогательное детство.
Родители, в общем-то, заботились о них с сестрой, но этого было недостаточно. Вместо участия они проявляли власть, а в тех случаях, когда ребенка нужно было бы просто обнять, ограничивались рукопожатием. В принципе, такие отношения между родителями и детьми можно было бы назвать самым обычным делом, если бы не своеобразная реакция Фила. В то время, как они пытались пожать ему руку, он прыгал им на колени и пытался рассмешить. Они были довольно угрюмыми людьми, и единственными подлинными проявлениями любви он считал их улыбки и смех: именно по ним Фил судил, добился он успеха, или нет. Возможно, именно поэтому они так и подружились с Вертуном-Болтуном. Для мальчишки это было не просто желанием «рассмешить их» или «ну кто же не любит клоунов!», это было чем-то гораздо большим — «я могу дышать, только когда вы улыбаетесь, а если рассмеетесь, то это придаст мне столько энергии, что я смогу не есть два дня».
Мистер Стрейхорн держал магазин авторучек, а в качестве хобби одно время занимался разведением пуделей. Ему довелось поучиться в Гарварде и, хотя степени он так и не получил, зато вынес из университета то дурацкое высокомерие, которое заставляет человека думать, будто его в совокупности с первоклассным образованием вполне достаточно, чтобы преуспеть в жизни. Но через пару лет, или хоть немного поработав, такие люди начинают понимать насколько миру наплевать, где ты учился, если ты преуспел. Но жизнь оказалась к старику неблагосклонной, и он затаил обиду на весь белый свет, устроив сам себе пенсию по надменности и неприятию окружающей жизни. Так он и тянул помаленьку до тех пор, пока на шестом десятке у него не нашли рак, после чего стал совсем невыносимым.
Его супруга была ему под стать. Простушка из захудалого городишки, по гроб жизни благодарная мужу за то, что он на ней женился, Бетти Стрейхорн свято верила всему, что бы он ни говорил, пусть даже ее благоверный и молол несусветную чушь. «Не забывай, твой отец учился в Гарварде!» — часто говорила она, и даже в тех случаях, когда в душе сознавала, что он не прав, держала язык за зубами. Любимым ее выражением было «ради мира в семье». И в семье Стрейхорнов действительно царил мир, но лишь потому, что отец всегда все знал лучше всех, а если кто пытался настаивать на своем, то получал затрещину.
Фил все всегда делал «правильно», а его сестра Джекки — неправильно. Он учился. А она тем временем попадала в разные переплеты. Он заставлял родителей смеяться и гордиться собой, она же была для них источником лишь страха и гнева. Он говорил отцу, что учится на «отлично», она же обычно посылала старика подальше. Между собой дети вечно ссорились и жили как кошка с собакой, но в случае малейшей угрозы со стороны родителей всегда защищали друг друга.
Несомненно, прототипом Дженни, героини всех фильмов «Полуночи», была Джекки. Они даже внешне были похожи. Фил никогда толком не рассказывал, как ему это удалось, но со временем он сумел помочь ей побороть саморазрушительное упрямство и понемногу выправить жизнь. В старших классах она вдруг увлеклась наукой и после школы поступила на биологический. Правда, за это она была благодарна исключительно брату, но никак не родителям.
— Он научил меня одной вещи, Уэбер, которую мне никогда не забыть. Однажды, после того, как я в очередной раз вдрызг разругалась с родителями, мы с ним обсуждали эту проблему. Я заявила, что, скорее всего, покончу с собой, поскольку жизнь совершенно бессмысленна и несправедлива. Он не рассердился на меня и не стал трясти за плечи, чтобы образумить. Он просто сказал: «Запомни вот что, сестричка. Миру от тебя не нужно ничего, зато ты миру кое-что должна. Именно поэтому ты и живешь. Покончи с собой — и ты всего-навсего подтвердишь, что ты лишь еще один из миллионов других лежащих в земле черепов. Зато, стоит тебе дать миру хоть что-нибудь, неважно — большое или маленькое, — и ты выиграла».
Фил не оставлял попыток сплотить семью и заставить всех домашних улыбаться. Так продолжалось до тех пор, пока он не закончил колледж с отличием. Отец пожал ему руку и подарил ручку «Синбад» из своей коллекции.
Когда же Фил сообщил им, что в конце лета собирается в Калифорнию, учиться на актера, отец обозвал его глупой задницей и вышел из комнаты. Миссис Стрейхорн, с трудом подавив гордость и радость, велела ему пойти и извиниться перед отцом. Вместо этого Фил собрал сумку и ушел из дому. После этого они с родителями не общались два года.
Оказавшись в Лос-Анджелесе, мы с ним на пару сняли квартирку на Мэнсфилд-авеню в Хэнкок-Парке и начали пытаться стать знаменитыми. Но у нас ничего не выходило. В конце концов, мы оба так и не сумели начать делать карьеры и, соответственно, вынуждены были подрабатывать официантами в разных модных ресторанчиках на Беверли-Хиллз.
В этот сумбурный и полный разочарований период я ухитрился выпустить сборничек стихов. Тайком от меня Фил обошел все книжные лавки от Венис-Бич до Голливудского бульвара и договорился с торговцами разместить мою книжицу везде, где имелись отделы поэзии. Далее, все происходило, как в кино: сотрудница отдела новых проектов одной независимой кинокомпании в одной из этих книжных лавок услышала, как я читаю свои стихи. Подойдя ко мне после выступления, она сказала, что ей понравились мои «стихи-диалоги» и спросила, не хочу ли я попробовать свои силы в сценариях. Так я и начал. И этого бы не произошло, если бы Фил Стрейхорн не взял дело в свои руки и не убедил скептиков, что мою книгу стоит заказать.
Мне повезло. Я переделал три чужих сценария, а потом написал и свой собственный. Фил слышал каждую строчку из всех четырех и был справедливым и откровенным критиком. Затем мой сценарий, называвшийся «Хладные одежды» без малого год путешествовал по киностудиям, пока в конце концов кто-то не сказал «да». Мне отвалили кучу денег, но фильм снят так никогда и не был. Непривычное состояние финансового благополучия позволило мне немного притормозить и многое обдумать — чего мне как раз и не хватало Результатом явился костяк моего первого собственного фильма «Блондинка-ночь».
Впрочем, с чего это я вдруг начал рассказывать о себе, когда это история жизни Фила? Да потому, что он тогда, как и я, изо всех сил старался прорваться, но безуспешно. Мы всегда жили вскладчину, но он решительно отказался пользоваться теми деньгами, которые я получил за переделанные сценарии, заявив, что они чисто мои. И как я ни убеждал его в обратном, он лишь упрямо качал головой. Мне только и оставалось, что время от времени угощать его обедом, и все. Когда же я купил ему в подарок на день рождения отличный цейссовский бинокль, у Фила на глазах показатись слезы.
Существует особая категория людей — они не то чтобы святые, а просто почти бессознательно считают себя на вторых ролях по отношению к тем, кого любят. С их стороны это ни в коем случае не жертва и не свидетельство преклонения — они просто любят. И нет ничего трогательнее, чем их удивление, когда хоть малая толика этой любви и заботы возвращается им. И дело, по-моему, вовсе не в том, что они не считают себя совсем уж недостойными внимания. Просто их удивляет, когда кто-то удосуживается подумать и о них. Многие добрые люди удивляются (и бывают очень тронуты) проявленной по отношению к ним щедростью.
Неудачи следовали одна за другой. Те из нас, кто искренне беспокоился за него, пытались помочь, чем только могли, однако эти долгие месяцы стали для Фила настоящим «периодом пощечин»: придуманный им образ. Он рассказывал, что в те дни просыпался утром уже заранее готовый уклониться от готовой появиться невесть откуда руки, которая сегодня снова начнет валять его по полу жизни. Иногда ему вроде бы поначалу и удавалось увернуться, но рука каждый раз неизменно находила его вновь. А может, этим делом занимались и сразу две руки.
Он встречался с девицей, которая постоянно норовила затащить его в постель. Это помогало ему сохранять спокойствие и ходить с забавно, чуть по-рыбьи, вытаращенными глазами, но оказалось, что она к тому же еще и большая любительница разных источников высокого напряжения. В том состоянии, в котором тогда пребывал Фил, он просто не мог время от времени не поддаться искушению отведать ее кислотной «пурпурной дымки» или поучаствовать в ее экспериментах с кокаином. Как-то раз они на пару выкурили несколько косяков с колумбийской дурью, пропитанной псилобицином. У него начались такие галлюцинации, что он, сам того не осознавая, выкатился из ее дома задом наперед и таким манером одолел целых три квартала.
Но потом, благодарение Богу, он повстречался со свиньей.
Ее звали Конни, и она была вьетнамской вислобрюхой свиньей. Представьте себе дикого кабана без клыков и с провисающей от холки до крестца буквой "U" спиной так, что брюхо волочится по земле, с горячим пристрастием к «эм-энд-эмз», исключительно проницательным умом, и вы сможете себе представить Конни.
Фил был из тех людей, которые не теряются ни в каких ситуациях, поэтому, когда это создание однажды вечером появилось у нас на заднем дворе, где мы как раз были заняты барбекю, он лишь слегка пригнулся к ней и спросил, не на десерт ли она пришла. Я спросил, это еще что за тварь? А он ответил — это, мол, вьетнамская вислобрюхая свинья. Спрашивать, откуда он это знает, я уже не стал, поскольку Стрейхорн знал понемногу обо всем. Он был единственным из тех, кого я знал, способным просто для развлечения прочитывать целые энциклопедии ради того, чтобы стать актером, отказаться от предложения учиться физике в Калифорнийском технологическом, а на сон грядущий почитывать книжки вроде « Tractatus Logico-рhilosophicus» Людвига Витгенштейна, постоянно валяющиеся у него на тумбочке возле кровати.
На шее у свиньи был красивый кожаный собачий ошейник, с вытисненным на нем именем «Конни» и нацарапанным рядом номером телефона. Я отправился в дом звонить, а Фил тем временем кормил ее изюмом в шоколаде.
Минут через пятнадцать в нашем патио появился довольно жизнерадостный с виду старик. Он был коренаст, плотно сбит и имел вид человека, много времени проводящего на открытом воздухе. Округлое лицо с живыми яркими глазами обрамляли седые, будто присыпанные тальком коротко стриженные волосы. В общем, он был похож на человека, то ли имеющего собственный грузовик, то ли работающего на заводе, где здоровые парни зарабатывают на жизнь своим горбом, теряя по кварте пота каждый день.
— Вот ты где, моя Конни! Привет, ребята. Я — Венаск.
Так началось выздоровление Фила.
Венаск жил в соседнем квартале в собственном доме вместе с этой самой свиньей да еще пожилым бультерьером по кличке Кумпол. Оказывается, они по три раза в день прогуливались чуть ли не мимо нашего дома, хотя до этого мы их ни разу не видели. Поскольку эти прогулки были регулярными, Фил стал по возможности принимать в них участие.
Единственным, что старик реально сделал для Фила за следующие несколько месяцев, так это научил его плавать. Но, очевидно, между ними происходило еще что-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Чем больше они сближались, тем меньше при мне разговаривали друг с другом. И все же с самого начала было совершенно ясно, что у них очень много общего.
Иногда нас спасает какая-то сущая мелочь: внезапное похолодание, забавный жест ребенка, несколько чашек хорошего кофе. Обычно, когда я спрашивал Фила, чем они с Венаском целый день занимались, он улыбался и неопределенно отвечал, что они «плавали», «болтали» или «играли с животными».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39