– Дождь по заказу! – восклицает Себастьен Цорн.
– Да, дорогие друзья мои, дождь, который трубопроводы, проложенные под землей, своевременно позволяют рассеивать самым правильным, упорядоченным и разумным способом. Разве это не лучше, чем зависеть от произвола природы и подчиняться прихоти климата, проклинать непогоду, не имея возможности помочь беде, страдать то от зарядивших дождей, то от долгой засухи?
– Постойте, постойте, мистер Мэнбар, – перебивает его Фрасколен… – Ладно, вы можете по своему желанию устраивать дождь. Но вы же не можете помешать ему падать с неба…
– Небо?.. А оно тут при чем?..
– Небо, или, если вы предпочитаете, тучи, несущие дождь, воздушные течения со всей своей свитой – циклонами, смерчами, шквалами, бурями, ураганами… Ну, например, в дурное время года…
– В дурное время года?.. – повторяет Калистус Мэнбар.
– Да… зимою…
– Зима?.. А что это такое?..
– Да говорят вам – зима, мороз, снег, лед! – восклицает Себастьен Цорн, которого приводят в ярость иронические ответы этого янки.
– Ничего подобного мы не знаем! – спокойно отвечает Калистус Мэнбар.
Четверо парижан переглядываются. Что он – сумасшедший или мистификатор? В первом случае следовало бы запереть его покрепче, во втором – хорошенько отлупить.
Между тем вагоны трамвая медленно проходят среди этих волшебных садов. За пределами огромного парка виднеются тщательно возделанные участки земли, разноцветные прямоугольники, похожие на образчики тканей, некогда выставлявшиеся в витринах портных. Это, без сомнения, гряды овощей – картофеля, капусты, моркови, репы, лука, – словом, всего того, что требуется для приготовления хорошего овощного супа.
Но им хотелось бы увидеть поля и ознакомиться с тем, как произрастают в этой удивительной местности пшеница, рожь, овес, кукуруза, ячмень, гречиха и другие злаки.
Вдруг появляется завод с металлическими трубами над низкими крышами матового стекла. Трубы на железных устоях похожи на трубы плывущего океанского парохода «Грейт-Истерн», для вращения мощных винтов которого требуется не меньше ста тысяч лошадиных сил, с тою лишь разницей, что вместо черных клубов дыма из этих труб вылетают только легкие струйки, никакой гарью не засоряющие атмосферу. Завод занимает площадь в десять тысяч квадратных ярдов, то есть около гектара. Это первое промышленное предприятие, которое члены квартета видят с начала экскурсии, проходящей под руководством Калистуса Мэнбара.
– А это что за предприятие?.. – спрашивает Пэншина.
– Завод с выпаривательными аппаратами, работающий на нефти, – отвечает американец, и острый взгляд его грозит, кажется, пробить стекла пенсне.
– А что на нем производится, на вашем заводе?..
– Электрическая энергия, которая расходится по всему городу, парку, загородной местности и дает двигательную силу и свет. Одновременно завод питает энергией наши телеграфы, телеавтографы, телефоны, телефоты, звонки, кухонные печи, все прочие машины, осветительную аппаратуру, лампы дуговые и лампы накаливания, алюминиевые луны, подводные кабели…
– Подводные кабели?.. – с живостью переспрашивает Фрасколен.
– Да!.. которые связывают город с различными пунктами на американском побережье…
– Неужто необходимо было строить такой огромный завод?
– Разумеется… при нашем расходе электрической энергии… а также энергии умственной, – отвечает Калистус Мэнбар. – Поверьте, господа, понадобилось неисчислимое количество и той и другой энергии, чтобы основать этот бесподобный, единственный в мире город.
Слышно глухое ворчанье гигантского завода, мощный звук выпускаемых паров, гул машин, ощущается легкое колебание почвы, свидетельствующее о том, что здесь действуют механические силы, превосходящие все, что до настоящего времени могла породить современная индустрия. Неужели для того, чтобы приводить в движение динамомашины или заряжать аккумуляторы, нужна такая мощь?
Трамвай проходит мимо завода и в четверти мил» от него останавливается у порта.
Пассажиры выходят, и гид, продолжая свои восхваления, ведет французов по набережной, идущей вдоль складов и доков. Порт может предоставить стоянку не более чем десятку кораблей. Это скорее небольшая внутренняя гавань, чем порт. Ее замыкают молы, две дамбы на железных устоях, мощные фонари которых указывают вход в гавань кораблям, приходящим с открытого моря.
Сегодня в гавани всего около полдюжины пароходов, – одни из них нефтеналивные суда, другие предназначены для перевозки продуктов и потребительских товаров, – и, кроме того, несколько барок, снабженных электрическими двигателями для рыбной ловли в открытом море.
Фрасколен подмечает, что вход в гавань обращен на север, и делает вывод, что она расположена в северной части одного из тех выступов побережья Нижней Калифорнии, которые выдвинуты в Тихий океан. Он констатирует также, что морское течение имеет направление на восток и что оно довольно быстрое, ибо вода бежит вдоль устоев дамбы совсем так, как бегут волны вдоль бортов плывущего корабля. Вероятно, так было из-за того, что происходил прилив, хотя вообще-то приливы у западных берегов Америки не очень заметны.
– А где река, через которую мы вчера переезжали на пароме? – спрашивает Фрасколен.
– Она сейчас позади, – вот единственный ответ, который Фрасколен получает от янки.
Но задерживаться нельзя: ведь надо возвращаться в город, чтобы попасть на вечерний поезд в Сан-Диего.
Себастьен Цорн напомнил об этом американцу, но тот ответил:
– Не беспокойтесь, дорогие друзья… Времени хватит… Мы вернемся в город на электрическом поезде, который идет вдоль берега… Вы хотели обозреть одним взглядом всю местность, и не позже чем через час сделаете это с башни обсерватории.
– Так вы уверяете?.. – настаивает виолончелист.
– Уверяю вас, что завтра на рассвете вы уже будете не там, где сейчас находитесь!
Квартет вынужден удовлетвориться таким довольно невразумительным ответом. Однако любопытство Фрасколена возбуждено до крайности, еще больше, чем у его товарищей. Он с нетерпением ждет момента, когда очутится на вершине башни, откуда, по словам американца, местность можно обозреть на сотню миль вокруг. Если и тогда нельзя будет точно установить географическое положение необыкновенного города, то, видимо, вообще придется от этого отказаться.
В глубине гавани виднеется вторая линия электрической железной дороги, проходящая вдоль морского берега. Электрический поезд состоит из шести вагонов, где уже разместились многочисленные пассажиры. Впереди прицеплен моторный вагон с аккумуляторами на двести ампер. Идет поезд со скоростью пятнадцать – восемнадцать километров.
Калистус Мэнбар усаживает членов квартета в вагон, и поезд сразу трогается, словно он только и дожидался наших парижан.
Местность, которая теперь развертывается перед ними, мало чем отличается от парка, простирающегося между городом и портом. Та же ровная, тщательно возделанная почва. Зеленые луга и поля вместо лужаек и газонов,
– вот и вся разница. На полях растут овощи, а не злаки. В данный момент искусственный дождь из подземных трубопроводов орошает благодатным ливнем эти длинные прямоугольники, начертанные при помощи веревки и угломера.
Небо не сумело бы столь математически точно распределить этот дождь.
Электрическая дорога тянется вдоль берега – с одной стороны море, с другой – поля. Вагоны пробегают таким образом около пяти километров. Затем они останавливаются перед батареей из двенадцати орудий крупного калибра; у входа на батарею надпись: «Батарея Волнореза».
– Наши пушки заряжаются с казенной части, но никогда с нее не разряжаются, как орудия старушки Европы! – замечает Калистус Мэнбар.
В этом месте линия берега резко изгибается, он образует нечто вроде мыса, очень острого, напоминающего носовую часть корпуса корабля или даже таран броненосца, разбиваясь о который морские волны словно разрезаются надвое и обдают его своей белой пеной. Такой эффект возникает, по-видимому, благодаря силе течения, так как в море волна сейчас небольшая, а по мере того как солнце склоняется к западу, она еще уменьшается.
От этого пункта отходит ветка электрической железной дороги, направляющаяся к центру города, тогда как первая по-прежнему извивается вдоль побережья.
Калистус Мэнбар просит своих гостей пересесть в другой вагон и объявляет им, что они направятся обратно к городу.
Погуляли вполне достаточно. Калистус Мэнбар вынимает часы, шедевр женевского мастера Сивана, часы говорящие, часы-фонограф. Он нажимает кнопку, и отчетливо слышатся слова: «Четыре часа тринадцать минут».
– А вы не забыли о подъеме на обсерваторию?.. – напоминает Фрасколен.
– Могу ли я забыть об этом, мои дорогие и уже давние друзья?.. Да я скорее позабыл бы свое собственное имя, которое здесь далеко небезызвестно! Еще четыре мили, и мы окажемся перед великолепным зданием в конце Первой авеню, разделяющей наш город пополам.
Электрический поезд тронулся. За полями, на которые все еще падает «послеполуденный», по выражению американца, дождь, раскинулся все тот же парк с изгородями, газонами, клумбами и зарослями деревьев.
Раздается бой часов, – половина пятого. Две стрелки указывают время на гигантском циферблате, укрепленном, как циферблат часов лондонского парламента, на четырехгранной башне.
У подножия башни расположены строения обсерватории, предназначенные для различных целей. Некоторые из них, увенчанные круглыми металлическими куполами с застекленными прорезями, дают возможность астрономам наблюдать движение звезд. Они окружают центральный двор, посредине которого и вздымается башня, ее высота – сто пятьдесят футов. С верхней галереи можно окинуть взглядом пространство радиусом в двадцать пять километров, поскольку горизонта не замыкают никакие возвышенности, холмы или горы.
Калистус Мэнбар, опережая своих гостей, входит в двери, которые распахивает перед ним швейцар в великолепной ливрее. В глубине холла их ожидает кабина электрического лифта. Музыканты вместе со своим проводником входят в кабину, и она плавно поднимается вверх. Через сорок пять секунд она останавливается на уровне верхней площадки башни.
На этой площадке возвышается флагшток с огромным флагом, полотнище которого треплет северный ветер.
Что это за флаг? Ни один из наших парижан не в состоянии этого распознать. Как будто американский флаг с его красными и белыми полосами, но в углу, вместо шестидесяти семи звезд, сверкающих в данное время на небе Конфедерации, только одна. На лазурном фоне – одна-единственная звезда, или, вернее, золотое солнце, и кажется, оно соперничает в блеске с дневным светилом.
– Наш флаг, господа, – произносит Калистус Мэнбар, почтительно снимая шляпу.
Себастьену Цорну и его товарищам ничего не оставалось, как последовать примеру американца.
Через площадку артисты проходят к парапету, наклоняются…
Из их груди вырывается крик, в котором звучит и удивление и ярость.
Вся равнина раскрывается перед их глазами, и эта равнина представляет собой правильный овал, со всех сторон окруженный открытым морем. Насколько видит глаз – нигде нет и признаков суши.
А ведь накануне, ночью, покинув деревню Фрескаль в экипаже американца, Себастьен Цорн, Фрасколен, Ивернес и Пэншина мили две ехали по твердой земле… Затем они в том же экипаже въехали на паром и переправились через какой-то проток… Затем снова оказались на суше… Право же, они бы заметили перемену, если бы, покинув калифорнийское побережье, пустились в плаванье.
Фрасколен оборачивается к Калистусу Мэнбару.
– Мы на острове?.. – спрашивает он.
– Как видите! – отвечает янки, и губы его складываются в самую любезную улыбку.
– А что это за остров?
– Он называется Стандарт-Айленд.
– А как называется город?..
– Миллиард-Сити.
5. СТАНДАРТ-АЙЛЕНД И МИЛЛИАРД-СИТИ
В то время считали возможным, что какому-нибудь дерзновенному статистику-географу удастся, наконец, определить точное число островов, разбросанных по земному шару. Без преувеличения можно сказать, что число их доходит до нескольких тысяч. Неужели же среди этих островов не нашлось бы хоть одного, который отвечал бы желаниям основателей Стандарт-Айленда и требованиям его будущих обитателей? Нет! Ни одного. И вот с «американомеханической» практичностью был выработан проект создания из отдельных частей искусственного острова, который явился бы последним словом современной металлургической техники.
Стандарт-Айленд (что означает – «образцовый остров») является островом на гребных винтах. Миллиард-Сити – его столица. Откуда взялось такое название? Почему город называют так? Очевидно потому, что это – город миллиардеров, город Гульдов, Вандербилтов, Ротшильдов.
Но, скажут нам, слова «миллиард» в английском языке не существует… Англосаксы Старого и Нового Света всегда говорили a thousand millions, тысяча миллионов… Миллиард – слово французское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53