А годиков этак через шесть-семь никто мне не помешает сделаться начальником участка или даже начальником цеха, если я… сам себе какой-нибудь неблаговидностью не помешаю… Такая вот продвиженческая система заинтересовывает человека в труде, создает, простите за наукообразность, мощный дополнительный стимул, мобилизует, вдохновляет, радует… Какие там еще есть трибунные торжественные словеса? А?!
– А Четырежды коронованного до сих пор нету! – меланхолически вздыхает Галина Чистова. – Грызет свою теормеханику, как легированную сталь.
Мы не выдерживаем:
– Друзья, товарищи, братцы! Отчего Папулю кличут Четырежды коронованным?
– А вот придет, расскажем… – доброжелательно обещает Галина Чистова. – Как-то неловко петь дифирамбы человеку в его отсутствие – поневоле случится перебор… Да он скоро появится, Папуля-то! Лекция кончается через десять минут, а от его аудитории до общежитки – рукой подать…
Десять минут – это так долго, что мы опять истязаем ребят животрепещущими вопросами: «Устаете? Выматываетесь? Не хочется ли переменить напряженно-скоростной урбанизм города на бескрайнюю ниву с трактором-одиночкой на туманном горизонте?» Ответы поступают так быстро, что невозможно понять, кто говорит:
– Не только не устаем, но уходим с конвейера физически недогруженными… Я, например, пудовыми гирями балуюсь, а Саша в футболишко после смены гоняет…
– Темп конвейера – гуманный, в бригаде существует всегда один лишний человек, который обязан подменить того, кто, предположим, устал или ушел по разным тайным делам…
– Добавлю: тот, кто любит бескрайнюю ниву, на ней и остался, а мы… Мы научно-техническую революцию собственными пальчиками пощупать желаем, понимаете ли…
– Я, братцы, разные там революции люблю! Меня хлебом не корми, а дай что-нибудь техническое переиначить, перекроить, иногда и подпортить…
– Были любители бескрайной нивы, были, но через месяц смотались в деревню, и – молодцы! Правильно сделали: здесь от них пользы, как от козла молока, а там они – первейшие люди… Человеки, они разные бывают, ох, какие разные! Я, например, без асфальта и теннисного корта на белом свете не жилец. А другим ниву вынь да положь!
Ребята горячатся, перебивают друг друга, руками размахивают, сигареты вместо пепельниц в подцветочники суют, а вот мастер Юрий Семенович Хлопов по-прежнему помалкивает с таким видом, словно и здесь сам с собой в шахматы играет. Только иногда он вскинет глаза на говорящего, изогнет вопросительным знаком левую бровь, непонятно улыбнется и опять – молчок! Отчего это он, а? В одной из столиц союзной республики специальный автостроительный институт кончил, машину от брызговика до «штанишек» знает, а молчит, точно к немости судом приговорен… Характер такой? А может быть, считает ниже своего достоинства с подчиненными полемику вести?
– Папуля! – радостно вскрикивает потерявшая бдительность Галя Чистова и даже в зеркало поглядеть забывает. – Папуля – собственной персоной – пришел!
У Папули цветут на щеках красные пятна величиной с блюдечко для варенья, глаза возбужденно блестят, рабочую одежду он сменил на серовато-черный строговатый костюм, галстук – отменно модный, туфли – зеркала. Красив, элегантен, изыскан даже, этот долгожданный Папуля! А от армейской выправки, от командирской строгости не осталось и следа.
– Нападающие и защитники, уважаемый вратарь, – торжественно и непривычно взволнованно восклицает Папуля. – Команда «Загни гвоздь»! Вашего мизерного интеллектишки, вашей смекалки и худенькой интуиции не хватит даже на сотую часть того, чтобы догадаться, что со мной час назад произошло! Это что? Это коробка замечательных куйбышевских конфет – лучших в СССР. А кому она будет выдана, прежде чем к ней приступят все остальные? Тому, кто догадается, что со мной случилось… Ну-ка, команда «Загни гвоздь», что исторически важного произошло?
Пауза. Кашель. Пожимание плечами, любопытное хмыканье, и девичьи взгляды на коробку на самом деле уникальных и превкусных куйбышевских конфет.
– Граф Калиостро, Мессинг – вот кто я! – после некоторого молчания басит с подоконника Слава Меньшиков. – Гони сюда конфеты, гони, варвар!
– Да ты сначала…
– Ни слова, Папуля, ни звука… После обзорной лекции по теормеханике ты Павла Игоревича, то бишь лектора, на лестнице споймал, на колени перед ним брякнулся и уговорил его тут же, в соседней крохотной аудитории, принять у тебя досрочно экзамен, ибо ты, Папуля, родной дом с открытыми глазами видишь и об отпуске даже в тот момент грезишь, когда Сашку за плохо затянутую гайку разносишь… Ну, гони конфеты, не разевай рот, Папуля! Девушки, мальчики, товарищи писатели, прошу обратить внимание не девятирублевые конфеты – пальчики оближете… Папуля, садитесь, вы мне больше не нужны!
Папуля первым охотно хохочет, хотя его разоблачили с обидно-иронической легкостью; смеется навзрыд и вся прочая аудитория, а особенно охочий до смеха Саша Фотиев хохочет до колик в животе. Когда же конфеты съедаются, Папулю быстренько вводят в курс дела – разъясняют, с чего сыр-бор разгорелся, откуда полемическая страсть возникала, кто «за», кто «контра» и по какому поводу.
После удачи с теоретической механикой Папуля разговорчив, возбужден, склонен до дискуссий и в наш разговор охотно вмешивается, а мы… Мы на своем стоим:
– Андрей Андреевич, Папуля, отчего вас прозвали Четырежды коронованным? Отвечайте, о вы, досрочно снявший с плеч теормеханику!
– Минуточку, товарищи, минуточку! – увлеченный другим, отмахивается Папуля. – Если я правильно понял ребят, то нас интересуют не только причины благоприятного микроклимата в нашей бригаде, то бишь в команде «Загни гвоздь», но и другие, сугубо теоретические вопросы…
Он по-прежнему взволнован удачей и воодушевлен, и строй речи у него еще, если можно выразиться, по-прежнему экзаменационный.
– Итак, мне чудится, что полемика развернулась вокруг наикрупнейшего вопроса – как сопоставить и совместить благополучие индивидуума с благополучием других, то есть коллектива. Человек и коллектив – не так ли стоит вопрос? Так? Моменто – так выражаются наши друзья-итальянцы… Папулю слушают так охотно, как велеречивого лектора, разглагольствующего на тему «Любовь и дружба в нашем обществе», и даже мастер Юрий Семенович Хлопов вперяет в Папулю тускловато-грустный взгляд.
– Статью Роже Гиберта в «Ла ви увриер» мы читывали, его комплименты в наш адрес принимаем, но Гиберт забывает об одной наиважнейшей вещи! – горячится Папуля. – Вот мы, сидящие перед вами, рожденные в пятидесятые годы и в конце сороковых годов, невольно для себя воспитаны так, что способны стимулы для работы на общество воспринимать как личную, индивидуальную потребность… Перевожу на простачка! Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, а ведь мы выросли в обществе, где все трудятся…
– В точку, Папуля, – серьезно поддерживает его Вера Федосеева. – Судак клюнул – не упусти!
– Постараюсь, Вера, – обещает Папуля. – Нам ведь вот что важно – все вокруг меня работали с тех пор, когда я под стол ходить пешком перестал и выводы делать научился… Отец и мать работают, да и хорошо, знаете ли, работают, соседи по дому на завод в седьмом часу укатывают, весь город, короче, трудится, и мне, мальчонке, это с младых ногтей кажется таким же естественным, как дышать, есть, спать, умываться… А ведь в обществе Роже Гиберта полным-полно официально от труда освобожденных субчиков – рантье, бездельники-наследники, жучки с бегов, спекулянты и так далее… Вот он, Роже Гиберт, наш искренний, кстати, поклонник, и поражен тем, что мы не можем без общественно полезного труда существовать… Пусть это звучит преувеличенно-торжественно, но наш брат привык и стремится реально отрабатывать свое собственное право на существование, а без ежедневно приносимой пользы для общества права у человека на счастливое существование нет и быть не может… Вот! Я лекцию прочел – прошу простить за сие безобразие… Слава, подвинься, рядом с тобой сяду, чтобы охладиться… О, дождишко-то кончился, и звезды во все лопатки сверкают – в воскресенье, граждане, всей когортой валим на пляж…
После выступления Папули наступает тихая думающая пауза, которую опять нарушает иронический бас Славы Меньшикова:
– Вы только не подумайте, что на всем конвейере такая же тишь и благодать, как у нас в бригаде! Вы не сделайте ошибочного вывода, что и в нашей бригаде все тишь и благодать… О! Трудностей – вагон и маленькая тележка. Вера Федосеева его тут же поддерживает:
– Правильно! Мне довелось работать в бригаде, где дня не было, чтобы ребята меж собой не перецапались и чтобы брак не шел кошмарным потоком… Дрянной, отвратительный был микроклимат в этой бригаде – смотреть на работу было мерзко… Ух!
Влажный уличный воздух, что проникает сквозь окно-стену, шевелит волнистые легкие волосы Папули, его возбуждение постепенно проходит, и мы с Семеном Табачниковым опять дружно наседаем:
– Так за что вас, Папуля, прозвали Четырежды коронованным?
За бригадира отвечает Галина Чистова – опять вдруг серьезная и даже глубокомысленная.
– Андрей знает производственные операции в четырех смежных бригадах конвейера, – говорит она. – Он умеет и мотор поставить, и кардан с задним мостом смонтировать, и переднюю подвеску поставить, и тормозную систему отрегулировать, и амортизаторы установить… Четыре бригады – это полкилометра конвейера, пожалуй… За это Папулю и прозвали Четырежды коронованным… Просто ведь, а?!
Да, на словах – просто, а на деле… Мы-то уж знаем, что это значит – поставить мотор и смонтировать кардан с задним мостом! Ох, не просто это, весьма не просто… А Папуля сидит на окне – этот бригадир по прозвищу Четырежды коронованный – и спокойно выслушивает, как Костя Варенцов добавляет:
– Папуля хочет до окончания института все операции на главном конвейере освоить, а мы… Мы тоже не лыком шиты. Каждый из нас на две соседних бригады работать может – от этого труд еще веселее и легче кажется… Знать, уметь и мочь – это быть почти счастливым или просто счастливым…
Эрудиты, интеллектуалы, слесари-сборщики с дипломами и еще без дипломов, хорошие и простые ребята, такие, одним словом, каких на ВАЗе сотни. Уютно в комнате, светло, модерно, но тесновато, да теснота-то эта – благодатная… А вот мастер Юрий Семенович Хлопов продолжает молчать, хранит такую невозмутимость и такое выражение лица, словно по-прежнему сам с собой играет в шахматы. Отчего он помалкивает? Почему за два с половиной часа не обронил ни слова? Почему ни разу одобрительно или отрицательно не помотал крупной породистой головой?
…А это, читатель, тема уже следующего письма из Тольятти: почему и отчего молчит и редко улыбается дипломированный инженер, мастер Юрий Семенович Хлопов.
Письмо третье
«МАСТЕР, МАСТЕР, ГДЕ ТВОЯ УЛЫБКА?»
Юрий Семенович Хлопов закончил автодорожный институт, два с половиной года проработал в техническом отделе Горьковского автозавода, потом внезапно для самого себя решил поехать на Волжский автомобилестроительный завод, о котором тогда писала вся советская и зарубежная пресса. Его решение было одобрено молодой женой Галиной Сергеевной.
– Правильно, Юра! – решительно сказала она. – В Тольятти уже через год мы получим отдельную квартиру, а здесь…
Юрий Семенович поразился:
– Умница! О квартире-то я и не подумал.
Юрия Семеновича на ВАЗе привлекало другое – огромный размах технического прогресса, новейшая техника, хорошие, по его мнению, автомобили, перспективность, наконец, знаменитое Куйбышевское море, куда люди ездили отдыхать с таким же энтузиазмом, как на черноморское побережье.
– Итак, двинули?
– Двинули, Юра!
Приехав в Тольятти, молодой инженер и его жена сняли в «старом городе» комнату и уже на следующий день, побывав в маленьком и неуютном заводоуправлении (новое, грандиозное, еще только строится), получили назначение: Юрий Семенович – мастером на главный конвейер, Галина Сергеевна – в отдел экономики и планирования. На ВАЗе все делалось быстро: прием, оформление, выдача пропусков на завод. Одним, словом, на третий день Юрий Семенович пришел в бригаду, где становился самым главным лицом. Привел его на рабочее место начальник участка; поводив вдоль конвейера, сказал:
– Вот и все производственные операции. Недельку-другую поучитесь, попривыкайте, а потом… Не боги горшки обжигают…
И ушел, посвистывая. Молодой, тоже недавно окончивший институт.
– Не боги горшки обжигают…
Через три-четыре недели Юрий Семенович разобрался в делах бригады, начерно, как он считал, познакомился с людьми…
Высокий образовательный ценз – вот что в первую очередь поразило Юрия Семеновича в бригаде.
– Понимаешь, Галка, – рассказывал он жене, – Папуля заканчивает заочно политехнический институт, близок к окончанию его же бородатый Меньшиков, а все остальные – то на третьем, то на четвертом… И все, черт побери, спортсмены, а я… Я, Галка, брюшко отпускаю…
– Отпускай на здоровье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9
– А Четырежды коронованного до сих пор нету! – меланхолически вздыхает Галина Чистова. – Грызет свою теормеханику, как легированную сталь.
Мы не выдерживаем:
– Друзья, товарищи, братцы! Отчего Папулю кличут Четырежды коронованным?
– А вот придет, расскажем… – доброжелательно обещает Галина Чистова. – Как-то неловко петь дифирамбы человеку в его отсутствие – поневоле случится перебор… Да он скоро появится, Папуля-то! Лекция кончается через десять минут, а от его аудитории до общежитки – рукой подать…
Десять минут – это так долго, что мы опять истязаем ребят животрепещущими вопросами: «Устаете? Выматываетесь? Не хочется ли переменить напряженно-скоростной урбанизм города на бескрайнюю ниву с трактором-одиночкой на туманном горизонте?» Ответы поступают так быстро, что невозможно понять, кто говорит:
– Не только не устаем, но уходим с конвейера физически недогруженными… Я, например, пудовыми гирями балуюсь, а Саша в футболишко после смены гоняет…
– Темп конвейера – гуманный, в бригаде существует всегда один лишний человек, который обязан подменить того, кто, предположим, устал или ушел по разным тайным делам…
– Добавлю: тот, кто любит бескрайнюю ниву, на ней и остался, а мы… Мы научно-техническую революцию собственными пальчиками пощупать желаем, понимаете ли…
– Я, братцы, разные там революции люблю! Меня хлебом не корми, а дай что-нибудь техническое переиначить, перекроить, иногда и подпортить…
– Были любители бескрайной нивы, были, но через месяц смотались в деревню, и – молодцы! Правильно сделали: здесь от них пользы, как от козла молока, а там они – первейшие люди… Человеки, они разные бывают, ох, какие разные! Я, например, без асфальта и теннисного корта на белом свете не жилец. А другим ниву вынь да положь!
Ребята горячатся, перебивают друг друга, руками размахивают, сигареты вместо пепельниц в подцветочники суют, а вот мастер Юрий Семенович Хлопов по-прежнему помалкивает с таким видом, словно и здесь сам с собой в шахматы играет. Только иногда он вскинет глаза на говорящего, изогнет вопросительным знаком левую бровь, непонятно улыбнется и опять – молчок! Отчего это он, а? В одной из столиц союзной республики специальный автостроительный институт кончил, машину от брызговика до «штанишек» знает, а молчит, точно к немости судом приговорен… Характер такой? А может быть, считает ниже своего достоинства с подчиненными полемику вести?
– Папуля! – радостно вскрикивает потерявшая бдительность Галя Чистова и даже в зеркало поглядеть забывает. – Папуля – собственной персоной – пришел!
У Папули цветут на щеках красные пятна величиной с блюдечко для варенья, глаза возбужденно блестят, рабочую одежду он сменил на серовато-черный строговатый костюм, галстук – отменно модный, туфли – зеркала. Красив, элегантен, изыскан даже, этот долгожданный Папуля! А от армейской выправки, от командирской строгости не осталось и следа.
– Нападающие и защитники, уважаемый вратарь, – торжественно и непривычно взволнованно восклицает Папуля. – Команда «Загни гвоздь»! Вашего мизерного интеллектишки, вашей смекалки и худенькой интуиции не хватит даже на сотую часть того, чтобы догадаться, что со мной час назад произошло! Это что? Это коробка замечательных куйбышевских конфет – лучших в СССР. А кому она будет выдана, прежде чем к ней приступят все остальные? Тому, кто догадается, что со мной случилось… Ну-ка, команда «Загни гвоздь», что исторически важного произошло?
Пауза. Кашель. Пожимание плечами, любопытное хмыканье, и девичьи взгляды на коробку на самом деле уникальных и превкусных куйбышевских конфет.
– Граф Калиостро, Мессинг – вот кто я! – после некоторого молчания басит с подоконника Слава Меньшиков. – Гони сюда конфеты, гони, варвар!
– Да ты сначала…
– Ни слова, Папуля, ни звука… После обзорной лекции по теормеханике ты Павла Игоревича, то бишь лектора, на лестнице споймал, на колени перед ним брякнулся и уговорил его тут же, в соседней крохотной аудитории, принять у тебя досрочно экзамен, ибо ты, Папуля, родной дом с открытыми глазами видишь и об отпуске даже в тот момент грезишь, когда Сашку за плохо затянутую гайку разносишь… Ну, гони конфеты, не разевай рот, Папуля! Девушки, мальчики, товарищи писатели, прошу обратить внимание не девятирублевые конфеты – пальчики оближете… Папуля, садитесь, вы мне больше не нужны!
Папуля первым охотно хохочет, хотя его разоблачили с обидно-иронической легкостью; смеется навзрыд и вся прочая аудитория, а особенно охочий до смеха Саша Фотиев хохочет до колик в животе. Когда же конфеты съедаются, Папулю быстренько вводят в курс дела – разъясняют, с чего сыр-бор разгорелся, откуда полемическая страсть возникала, кто «за», кто «контра» и по какому поводу.
После удачи с теоретической механикой Папуля разговорчив, возбужден, склонен до дискуссий и в наш разговор охотно вмешивается, а мы… Мы на своем стоим:
– Андрей Андреевич, Папуля, отчего вас прозвали Четырежды коронованным? Отвечайте, о вы, досрочно снявший с плеч теормеханику!
– Минуточку, товарищи, минуточку! – увлеченный другим, отмахивается Папуля. – Если я правильно понял ребят, то нас интересуют не только причины благоприятного микроклимата в нашей бригаде, то бишь в команде «Загни гвоздь», но и другие, сугубо теоретические вопросы…
Он по-прежнему взволнован удачей и воодушевлен, и строй речи у него еще, если можно выразиться, по-прежнему экзаменационный.
– Итак, мне чудится, что полемика развернулась вокруг наикрупнейшего вопроса – как сопоставить и совместить благополучие индивидуума с благополучием других, то есть коллектива. Человек и коллектив – не так ли стоит вопрос? Так? Моменто – так выражаются наши друзья-итальянцы… Папулю слушают так охотно, как велеречивого лектора, разглагольствующего на тему «Любовь и дружба в нашем обществе», и даже мастер Юрий Семенович Хлопов вперяет в Папулю тускловато-грустный взгляд.
– Статью Роже Гиберта в «Ла ви увриер» мы читывали, его комплименты в наш адрес принимаем, но Гиберт забывает об одной наиважнейшей вещи! – горячится Папуля. – Вот мы, сидящие перед вами, рожденные в пятидесятые годы и в конце сороковых годов, невольно для себя воспитаны так, что способны стимулы для работы на общество воспринимать как личную, индивидуальную потребность… Перевожу на простачка! Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, а ведь мы выросли в обществе, где все трудятся…
– В точку, Папуля, – серьезно поддерживает его Вера Федосеева. – Судак клюнул – не упусти!
– Постараюсь, Вера, – обещает Папуля. – Нам ведь вот что важно – все вокруг меня работали с тех пор, когда я под стол ходить пешком перестал и выводы делать научился… Отец и мать работают, да и хорошо, знаете ли, работают, соседи по дому на завод в седьмом часу укатывают, весь город, короче, трудится, и мне, мальчонке, это с младых ногтей кажется таким же естественным, как дышать, есть, спать, умываться… А ведь в обществе Роже Гиберта полным-полно официально от труда освобожденных субчиков – рантье, бездельники-наследники, жучки с бегов, спекулянты и так далее… Вот он, Роже Гиберт, наш искренний, кстати, поклонник, и поражен тем, что мы не можем без общественно полезного труда существовать… Пусть это звучит преувеличенно-торжественно, но наш брат привык и стремится реально отрабатывать свое собственное право на существование, а без ежедневно приносимой пользы для общества права у человека на счастливое существование нет и быть не может… Вот! Я лекцию прочел – прошу простить за сие безобразие… Слава, подвинься, рядом с тобой сяду, чтобы охладиться… О, дождишко-то кончился, и звезды во все лопатки сверкают – в воскресенье, граждане, всей когортой валим на пляж…
После выступления Папули наступает тихая думающая пауза, которую опять нарушает иронический бас Славы Меньшикова:
– Вы только не подумайте, что на всем конвейере такая же тишь и благодать, как у нас в бригаде! Вы не сделайте ошибочного вывода, что и в нашей бригаде все тишь и благодать… О! Трудностей – вагон и маленькая тележка. Вера Федосеева его тут же поддерживает:
– Правильно! Мне довелось работать в бригаде, где дня не было, чтобы ребята меж собой не перецапались и чтобы брак не шел кошмарным потоком… Дрянной, отвратительный был микроклимат в этой бригаде – смотреть на работу было мерзко… Ух!
Влажный уличный воздух, что проникает сквозь окно-стену, шевелит волнистые легкие волосы Папули, его возбуждение постепенно проходит, и мы с Семеном Табачниковым опять дружно наседаем:
– Так за что вас, Папуля, прозвали Четырежды коронованным?
За бригадира отвечает Галина Чистова – опять вдруг серьезная и даже глубокомысленная.
– Андрей знает производственные операции в четырех смежных бригадах конвейера, – говорит она. – Он умеет и мотор поставить, и кардан с задним мостом смонтировать, и переднюю подвеску поставить, и тормозную систему отрегулировать, и амортизаторы установить… Четыре бригады – это полкилометра конвейера, пожалуй… За это Папулю и прозвали Четырежды коронованным… Просто ведь, а?!
Да, на словах – просто, а на деле… Мы-то уж знаем, что это значит – поставить мотор и смонтировать кардан с задним мостом! Ох, не просто это, весьма не просто… А Папуля сидит на окне – этот бригадир по прозвищу Четырежды коронованный – и спокойно выслушивает, как Костя Варенцов добавляет:
– Папуля хочет до окончания института все операции на главном конвейере освоить, а мы… Мы тоже не лыком шиты. Каждый из нас на две соседних бригады работать может – от этого труд еще веселее и легче кажется… Знать, уметь и мочь – это быть почти счастливым или просто счастливым…
Эрудиты, интеллектуалы, слесари-сборщики с дипломами и еще без дипломов, хорошие и простые ребята, такие, одним словом, каких на ВАЗе сотни. Уютно в комнате, светло, модерно, но тесновато, да теснота-то эта – благодатная… А вот мастер Юрий Семенович Хлопов продолжает молчать, хранит такую невозмутимость и такое выражение лица, словно по-прежнему сам с собой играет в шахматы. Отчего он помалкивает? Почему за два с половиной часа не обронил ни слова? Почему ни разу одобрительно или отрицательно не помотал крупной породистой головой?
…А это, читатель, тема уже следующего письма из Тольятти: почему и отчего молчит и редко улыбается дипломированный инженер, мастер Юрий Семенович Хлопов.
Письмо третье
«МАСТЕР, МАСТЕР, ГДЕ ТВОЯ УЛЫБКА?»
Юрий Семенович Хлопов закончил автодорожный институт, два с половиной года проработал в техническом отделе Горьковского автозавода, потом внезапно для самого себя решил поехать на Волжский автомобилестроительный завод, о котором тогда писала вся советская и зарубежная пресса. Его решение было одобрено молодой женой Галиной Сергеевной.
– Правильно, Юра! – решительно сказала она. – В Тольятти уже через год мы получим отдельную квартиру, а здесь…
Юрий Семенович поразился:
– Умница! О квартире-то я и не подумал.
Юрия Семеновича на ВАЗе привлекало другое – огромный размах технического прогресса, новейшая техника, хорошие, по его мнению, автомобили, перспективность, наконец, знаменитое Куйбышевское море, куда люди ездили отдыхать с таким же энтузиазмом, как на черноморское побережье.
– Итак, двинули?
– Двинули, Юра!
Приехав в Тольятти, молодой инженер и его жена сняли в «старом городе» комнату и уже на следующий день, побывав в маленьком и неуютном заводоуправлении (новое, грандиозное, еще только строится), получили назначение: Юрий Семенович – мастером на главный конвейер, Галина Сергеевна – в отдел экономики и планирования. На ВАЗе все делалось быстро: прием, оформление, выдача пропусков на завод. Одним, словом, на третий день Юрий Семенович пришел в бригаду, где становился самым главным лицом. Привел его на рабочее место начальник участка; поводив вдоль конвейера, сказал:
– Вот и все производственные операции. Недельку-другую поучитесь, попривыкайте, а потом… Не боги горшки обжигают…
И ушел, посвистывая. Молодой, тоже недавно окончивший институт.
– Не боги горшки обжигают…
Через три-четыре недели Юрий Семенович разобрался в делах бригады, начерно, как он считал, познакомился с людьми…
Высокий образовательный ценз – вот что в первую очередь поразило Юрия Семеновича в бригаде.
– Понимаешь, Галка, – рассказывал он жене, – Папуля заканчивает заочно политехнический институт, близок к окончанию его же бородатый Меньшиков, а все остальные – то на третьем, то на четвертом… И все, черт побери, спортсмены, а я… Я, Галка, брюшко отпускаю…
– Отпускай на здоровье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9