Одного Ивана Мурзина привез в деревню здоровенный, как морское судно, пароход «Салтыков-Щедрин».
Темно, тихо, тепло. Осторожно и лениво лают две-три собаки, горят лампочки на магазинах, да отчего-то рассиялся окнами дом старого охотника Флегонта Мурзина – родни, но какой – знал бы только поп. Иван прошел метров десять, остановился, поставил чемодан и рюкзак, вытер пот со лба, хотя жары не было и не предвиделось. «У Ферапонта-то, наверное, гулянка!»-подумал Иван и, неторопливо обернувшись, сказал:
– И ты бывай здоров, дядя Петр! Чего спать не идешь?
– А у меня еще два парохода! – сердито ответил начальник пристани. – Ране было два парохода в ночь, а теперь пять да три «Кометы». А зарплата одна – мать их так и эдак, пароходство и все прочее!… А вот ты чего же, солдат, домой не торопишься?
Иван молча отвернулся, начальник пристани покачал головой и вернулся на дебаркадер, где по-прежнему ярко и назойливо светили две красных, очень красных лампочки, чтобы пароходы знали, где она есть, пристань Старо-Короткино. Иван в этой деревне родился, вот в том доме. Старый был дом, мать говорила, что лет под сто ему, построил еще прадед Ванюшкин, которого его правнук немного помнил – прадед умер на девяносто шестом году. Над домом громоздились старые тополя, похожие на вату в ночной своей черноте. «Родина», – подумал Иван и шепотом повторил:
– Родина.
Прав начальник пристани дядя Петр, что чудно это, когда солдат домой не торопится, но Ивана держала на месте непонятная сила, точно примагнитился кирзовыми сапогами к травянистой поляне, пахнущей одновременно и Обью и самой собой, то есть ночной сладостью куриной слепоты да подорожником. Словно заколдовали Ивана, что не мог и шага сделать. Потом, через минуту-другую, когда прошла неподвижная завороженность, Иван Мурзин сошел с места, двинулся, минуя родной дом, к сыну и жене. Мать в свои шесть часов вызвездится, поест, попьет, себя обиходит и – веселенькая такая, выспавшаяся – бросится проведать внука, а там Иван сидит и на все улыбается…
Сенные двери Иван открыл смело, они шума не давали, а вот домовые двери открыть не смог, хотя крепко потянул. Это, наверное, из-за ребенка Настя завела моду на крючок запираться, а то ведь в Старо-Короткине с замками да с крючками жить стеснялись или еще не научились… Вот и пришлось Ивану стучаться в двери, да осторожно стучаться, и, наверное, минут пять прошло, пока послышался шепот:
– Кто там?
– Открывай, Настя!
Охнуло, забренчало, звякнуло. Иван шагнул в темную пахучую тесноту, что-то белое метнулось к нему, приникло и замерло, затаилось, вздрагивая то ли от слез, то ли от холодка в прихожей, а он, дурак, все не догадывался поставить чемодан и разбухший рюкзак и, вероятно, нес околесицу:
– Тоже мне пароход, Настя! Приходит черт знает когда, а вроде и не торопится. Вот если бы «Пролетарий» – тогда другой разговор…
Жена плакала и бормотала, Иван поставил наконец солдатские вещи на пол, сграбастал Настю, поднял, целуя и тоже что-то бормоча. Она теплая и нежная была из постели, пахло от нее Костей и деревней, вялой луговой травой пахло, и он подумал: «Неужели так с покосами припозднились?» Жена, мать Кости, родная родня – все это Настя, которая молча ревет в три ручья.
– Ну кончай ночевать! – весело проговорил Иван. – Такси подано!
С этими словами Иван унес Настю в темную гостиную, осторожно поставил на пол, но от себя не отпустил, чтобы без Насти от волнения не замерзнуть; прижался губами к виску жены, дышал Настей, грелся Настей.
– Как он?
– Спит! Что ему еще делать! – щекоча горячими губами ухо, отшептала в ответ Настя. – Набил брюхо овсяной кашей, и теперь его пушками не разбудишь… Сейчас сам увидишь.
Вспыхнула в гостиной люстра – Ванюшка ослеп от такой иллюминации, а когда открыл глаза, то опять закрыл, так как на диван-кровати, накрытый одеялом до пояса, спокойно, словно не дышал, спал красивый усатый мужик, какого возраста – понять трудно. «Вот это пароход „Салтыков-Щедрин“! – ошеломленно подумал Ванюшка. – Вот это приехал без телеграммы!» – и больше ничего подумать не успел.
– Отец приехал! – почти громко сказала Настя, никаких серьезных переживаний мужа не заметив. – Этот тоже спит как убитый. Ты на него внимания не обращай.
Иван полез рукой чесать затылок, но Настя уже тащила его в спальню, где тоже включила свет на полную катушку.
– Смотри!
В кроватке лежал беловатый, как Иван в детстве, парнишка, крупногубый и даже с закрытыми глазами красивый не по-детски, а по-мужскому. Подбородок у него был, например, как загнутый носок у футбольной бутсы. Дышал ровно, аккуратно, спал на спине, с дисциплинированно выложенными руками, то есть по-солдатски.
– Не бойся! Поцелуй. Не услышит.
И правда. Пахло от Кости овсяной кашей, молочный запах исчез, руки были в цыпках, царапинах и черные, словно работал по кузнечному делу. Сын и не поморщился, когда Иван его поцеловал, прижавшись носом к его щеке. Минут пять стояли Иван и Настя возле детской кровати, потом Иван сказал:
– Я там разное барахлишко привез, подарки… Мать как?
– Хорошо! Здорова и тебя ждет. Знаешь когда?… Сегодня утром!
– Это почему же?
– Говорит: «Не знаю!»
После этого сразу стукнули уличные двери, половицы в сенях заскрипели, потом избяная дверь грохнула, и в спальню бесшумно влетела мать, которую, конечно, этот черт, начальник пристани дядя Петр, разбудил, и вот примчалась она, сломя голову да надрючив спросонок черное платье, в котором ходила сидеть в президиум и на котором Звезда Героя, ордена и медали бренчат.
– Сыночек! Родненький! Ванюшенька!
И эта давай слезы проливать и хвататься за Ивановы плечи так, словно он вот в эту же минуту начнет догонять пароход «Салтыков-Щедрин». Мать – Настя правду говорила – выглядела хорошо, крепкая еще была, вся мускулистая от своих телят и Ванюшку от радости тискала сильно.
– Ванюшенька, да родненький ты мой, да какой ты стал красивый да сурьезный… Ой, глазам своим не верю, ты ли это, мой сыночек родненький…
Мать-то и разбудила Иванова тестя, который хотя и спал крепко, но бабьи причитания услышал – начал густо кашлять. Видимо, со знатной телятницей Прасковьей он давно сроднился, если вошел в гостиную при пижаме. Ванюшка посмотрел на него – вот это да! Седой, точно волосы отморозил, ростом с Ивана, глаза холодные и немигающие, вдоль щек глубокие складки, выправка генеральская… Многие хорошие артисты похоже директоров и генералов изображают, но до Ванюш-киного тестя Глеба Ивановича Поспелова им потеть да потеть. Уж такой директор или генерал стоял перед Иваном, что даже в пижаме наводил оторопь, а что будет, если окажется при полном параде?
– Здравствуй, сватья! – пророкотал он. – Так вот это и есть мой зять Иван сын Васильев?
– Он, он, сват!
– Ну-ка дай я на тебя посмотрю, зятек.
И не пошутил, а принялся так и этак, с ног до головы и от плеча до плеча осматривать старшего сержанта запаса Мурзина и при этом посапывал носом, точно Костя. Сопел, значит, разглядывал и до того досопелся и доразглядывался, что Иван с улыбочкой – ласково и приветливо – сказал:
– Мы с вами, если не ошибаюсь, не знакомы, товарищ. Ловко ли в пижаме передо мной и моей матерью стоять? – Он склонил голову на плечо и еще ласковее: – И на «ты» обращаться ко мне не разрешаю.
Плохо было генералу в пижаме, директору одного из самых крупных ленинградских заводов без адреса и названия. Конечно, если бы товарищ Поспелов мог предположить, что нарвется на такое, он бы загодя приготовился, исключил бы, как говорится, момент внезапности, а здесь его обухом по голове, да еще полусонного. И позорное дело произошло: растерялся генерал, глаза забегали, щеки прибледнели. В растерянности он обхватил себя руками, точно совсем был раздет, попятился и что-то такое залепетал, чего никто не понял, и неизвестно, чем дело кончилось бы, если бы дочь генерала вздрагивающей походкой не пошла к диван-кровати, на которой спал товарищ Поспелов. Здесь она легла на живот и так начала хохотать, как умела это делать только Настя, выполняющая всегда эту процедуру с комфортом – лежа. Такой начался хохот, что Косте в пору проснуться, и соседи могли запросто сбежаться, тем более что к Насте Поспеловой через минуту присоединился и сам генерал-лейтенант Поспелов, директор завода без названия и адреса. Он, видать, тоже любил с комфортом хохотать: упал в низкое мягкое кресло. За ним засмеялась знатная телятница Прасковья, а ее сын Иван только улыбался и зажимал рот – в четыре хохочущих голоса они Костю обязательно разбудят.
2
По-деревенскому считать, позднее было время, по-городскому раннее, когда в семь часов утра в доме Ивана Мурзина и Насти Поспеловой накрыли завтрак, да не в кухне, а в гостиной. К этому времени Иван полностью почувствовал и оборотную сторону ошеломляющей новости: деревню, то бишь поселок Старо-Короткино, телефонизировали, что значит телятнице Прасковье, директору Дворца культуры и всем другим жизни не будет. До семи часов утра Иван насытился телефонизацией до отвала: весь тракторный, комбайновый и прицепной парк поздравлял его с возвращением, а Иван – вот она, телефонизация! – всех, кто звонил, должен был звать на вечер в гости. Ох, где-то мы научно-технический прогресс вовсю осуществляем, а в другом и не чешемся! Например, по тому же телефону Иван узнал, что между бригадами в поле и руководством колхоза радиосвязи до сих пор нет.
До семи часов утра Иван с тестем ни деловых, ни родственных контактов не имели, так как в шесть с минутами проснулся Костя, и начались новые неприятности: отца он опять не признал, но не испугался, как в первый приезд, а отнесся как к пустому месту, что и послужило в дальнейшем установлению в доме мира. Дело в том, что Костя к деду, хотя товарищ Поспелов прожил уже четыре дня, относился тоже как к пустому месту – не замечал.
После умывания одели сына в матросский костюмчик, в желтые ботинки, пристегнули саблю.
– Где бабука? – спросил Костя, когда мать пыталась посадить его на высокий детский стул, и завтракать до прихода бабушки отказался.
Прасковья, прихватив подарки сына, чтобы забросить по пути домой, убежала на ферму отдать ценные распоряжения: «Всего, Вань, минутка, одна, Вань, минутка!», – но вот больше часа пропадала. Мать и Настя удивились дорогим подаркам: жене Иван привез отрез темно-бордового бархата на вечернее платье, матери – кримпленовый костюм, Косте – кучу игрушек, на которые тот тоже смотрел как на пустое место. Какой-то заковыристый малый…
Тесть в темном костюме, яркой водолазке, помолодевший, сидел на сложенном диван-кровати, курил американские сигареты, дым выпускал колечком – старался показать, что на зятя не обижен. Настя, не справившись с Костей, села рядом с отцом, и все четверо принялись молчать – устали, наверное, от ранних волнений и хлопот, а Костя, ко все большему беспокойству отца, тихий, точно во сне, встав коленями на стул и поставив локти на подоконник, изучал три осокоря на берегу, скамейку под ними и реку Обь, слегка сузившуюся в августе. Почему не проказил, не капризничал, то есть не сопел, не пыхтел, не приставал к родне?
– Он что, всегда такой? – спросил Иван, в ответ на что Настя фыркнула, а тесть, выходит, держал сердце на зятя, если посмотрел на Ивана, как шофер с черной «Волги» на тракториста.
– Затишье перед грозой, – сказал тесть. – Картина в общих чертах прояснилась. Понятно, на каких генах замешен мой внук! – и всем телом повернулся к Ивану. – Прикажете вас по имени-отчеству звать?
– Да что вы, Глеб Иванович, – спокойно отозвался Ванюшка. – По имени надо меня звать. Я свое имя люблю – оно теперь редкое, как Дормидонт… Вот интересно, что он за окном хорошего нашел?
– Думает! – уважительно ответила Настя. – Костя сейчас здорово на тебя похож, Иван. Одна бровь кверху, меж бровей морщинка, губы сжаты. – И вздохнула. – Он только в такие минуты и похож на тебя.
Тесть сказал:
– Брехня! И в эти минуты он на мать похож. Не привыкай, дочь, принимать желаемое за действительное.
Понятно, куда заворачивал, если Настя походила на него! Иван посмотрел на жену, еще раз хорошенько подумал и сказал:
– А я сразу приметил, что Костя на вас похож, Глеб Иванович. Чего правду скрывать!
– Вы так думаете? – обрадовался тесть. – Значит, я не ошибаюсь?
– Здорово похож! – еще раз подтвердил Иван, а жене Насте назидательно сказал: – Ты в сам-деле любишь желаемое за действительное выдавать. Говоришь про Костю: «Думает!» Да он бабку ждет. Гляди, как выструнился, а я материны шаги по тротуару слышу.
Мать от бега между фермой и домом сына запыхалась, но вошла в гостиную веселая. Костя вихрем сорвался со стула, с криком: «Бабука, бабука!» бросился знатной телятнице на шею, которая поэтому виновато и робко улыбнулась, поглядывая украдкой на тестя и Настю. «Эге, – подумал Ванюшка. – Здесь такой расклад получается, что сиди и жди большой драки…» Он собрался посмотреть на мать с сочувственной улыбкой, но что-то не сработало, так как в эти секунды Костя, обнимая свою «бабуку», орал воинственную песню, насколько можно было разобрать – про Катюшу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Темно, тихо, тепло. Осторожно и лениво лают две-три собаки, горят лампочки на магазинах, да отчего-то рассиялся окнами дом старого охотника Флегонта Мурзина – родни, но какой – знал бы только поп. Иван прошел метров десять, остановился, поставил чемодан и рюкзак, вытер пот со лба, хотя жары не было и не предвиделось. «У Ферапонта-то, наверное, гулянка!»-подумал Иван и, неторопливо обернувшись, сказал:
– И ты бывай здоров, дядя Петр! Чего спать не идешь?
– А у меня еще два парохода! – сердито ответил начальник пристани. – Ране было два парохода в ночь, а теперь пять да три «Кометы». А зарплата одна – мать их так и эдак, пароходство и все прочее!… А вот ты чего же, солдат, домой не торопишься?
Иван молча отвернулся, начальник пристани покачал головой и вернулся на дебаркадер, где по-прежнему ярко и назойливо светили две красных, очень красных лампочки, чтобы пароходы знали, где она есть, пристань Старо-Короткино. Иван в этой деревне родился, вот в том доме. Старый был дом, мать говорила, что лет под сто ему, построил еще прадед Ванюшкин, которого его правнук немного помнил – прадед умер на девяносто шестом году. Над домом громоздились старые тополя, похожие на вату в ночной своей черноте. «Родина», – подумал Иван и шепотом повторил:
– Родина.
Прав начальник пристани дядя Петр, что чудно это, когда солдат домой не торопится, но Ивана держала на месте непонятная сила, точно примагнитился кирзовыми сапогами к травянистой поляне, пахнущей одновременно и Обью и самой собой, то есть ночной сладостью куриной слепоты да подорожником. Словно заколдовали Ивана, что не мог и шага сделать. Потом, через минуту-другую, когда прошла неподвижная завороженность, Иван Мурзин сошел с места, двинулся, минуя родной дом, к сыну и жене. Мать в свои шесть часов вызвездится, поест, попьет, себя обиходит и – веселенькая такая, выспавшаяся – бросится проведать внука, а там Иван сидит и на все улыбается…
Сенные двери Иван открыл смело, они шума не давали, а вот домовые двери открыть не смог, хотя крепко потянул. Это, наверное, из-за ребенка Настя завела моду на крючок запираться, а то ведь в Старо-Короткине с замками да с крючками жить стеснялись или еще не научились… Вот и пришлось Ивану стучаться в двери, да осторожно стучаться, и, наверное, минут пять прошло, пока послышался шепот:
– Кто там?
– Открывай, Настя!
Охнуло, забренчало, звякнуло. Иван шагнул в темную пахучую тесноту, что-то белое метнулось к нему, приникло и замерло, затаилось, вздрагивая то ли от слез, то ли от холодка в прихожей, а он, дурак, все не догадывался поставить чемодан и разбухший рюкзак и, вероятно, нес околесицу:
– Тоже мне пароход, Настя! Приходит черт знает когда, а вроде и не торопится. Вот если бы «Пролетарий» – тогда другой разговор…
Жена плакала и бормотала, Иван поставил наконец солдатские вещи на пол, сграбастал Настю, поднял, целуя и тоже что-то бормоча. Она теплая и нежная была из постели, пахло от нее Костей и деревней, вялой луговой травой пахло, и он подумал: «Неужели так с покосами припозднились?» Жена, мать Кости, родная родня – все это Настя, которая молча ревет в три ручья.
– Ну кончай ночевать! – весело проговорил Иван. – Такси подано!
С этими словами Иван унес Настю в темную гостиную, осторожно поставил на пол, но от себя не отпустил, чтобы без Насти от волнения не замерзнуть; прижался губами к виску жены, дышал Настей, грелся Настей.
– Как он?
– Спит! Что ему еще делать! – щекоча горячими губами ухо, отшептала в ответ Настя. – Набил брюхо овсяной кашей, и теперь его пушками не разбудишь… Сейчас сам увидишь.
Вспыхнула в гостиной люстра – Ванюшка ослеп от такой иллюминации, а когда открыл глаза, то опять закрыл, так как на диван-кровати, накрытый одеялом до пояса, спокойно, словно не дышал, спал красивый усатый мужик, какого возраста – понять трудно. «Вот это пароход „Салтыков-Щедрин“! – ошеломленно подумал Ванюшка. – Вот это приехал без телеграммы!» – и больше ничего подумать не успел.
– Отец приехал! – почти громко сказала Настя, никаких серьезных переживаний мужа не заметив. – Этот тоже спит как убитый. Ты на него внимания не обращай.
Иван полез рукой чесать затылок, но Настя уже тащила его в спальню, где тоже включила свет на полную катушку.
– Смотри!
В кроватке лежал беловатый, как Иван в детстве, парнишка, крупногубый и даже с закрытыми глазами красивый не по-детски, а по-мужскому. Подбородок у него был, например, как загнутый носок у футбольной бутсы. Дышал ровно, аккуратно, спал на спине, с дисциплинированно выложенными руками, то есть по-солдатски.
– Не бойся! Поцелуй. Не услышит.
И правда. Пахло от Кости овсяной кашей, молочный запах исчез, руки были в цыпках, царапинах и черные, словно работал по кузнечному делу. Сын и не поморщился, когда Иван его поцеловал, прижавшись носом к его щеке. Минут пять стояли Иван и Настя возле детской кровати, потом Иван сказал:
– Я там разное барахлишко привез, подарки… Мать как?
– Хорошо! Здорова и тебя ждет. Знаешь когда?… Сегодня утром!
– Это почему же?
– Говорит: «Не знаю!»
После этого сразу стукнули уличные двери, половицы в сенях заскрипели, потом избяная дверь грохнула, и в спальню бесшумно влетела мать, которую, конечно, этот черт, начальник пристани дядя Петр, разбудил, и вот примчалась она, сломя голову да надрючив спросонок черное платье, в котором ходила сидеть в президиум и на котором Звезда Героя, ордена и медали бренчат.
– Сыночек! Родненький! Ванюшенька!
И эта давай слезы проливать и хвататься за Ивановы плечи так, словно он вот в эту же минуту начнет догонять пароход «Салтыков-Щедрин». Мать – Настя правду говорила – выглядела хорошо, крепкая еще была, вся мускулистая от своих телят и Ванюшку от радости тискала сильно.
– Ванюшенька, да родненький ты мой, да какой ты стал красивый да сурьезный… Ой, глазам своим не верю, ты ли это, мой сыночек родненький…
Мать-то и разбудила Иванова тестя, который хотя и спал крепко, но бабьи причитания услышал – начал густо кашлять. Видимо, со знатной телятницей Прасковьей он давно сроднился, если вошел в гостиную при пижаме. Ванюшка посмотрел на него – вот это да! Седой, точно волосы отморозил, ростом с Ивана, глаза холодные и немигающие, вдоль щек глубокие складки, выправка генеральская… Многие хорошие артисты похоже директоров и генералов изображают, но до Ванюш-киного тестя Глеба Ивановича Поспелова им потеть да потеть. Уж такой директор или генерал стоял перед Иваном, что даже в пижаме наводил оторопь, а что будет, если окажется при полном параде?
– Здравствуй, сватья! – пророкотал он. – Так вот это и есть мой зять Иван сын Васильев?
– Он, он, сват!
– Ну-ка дай я на тебя посмотрю, зятек.
И не пошутил, а принялся так и этак, с ног до головы и от плеча до плеча осматривать старшего сержанта запаса Мурзина и при этом посапывал носом, точно Костя. Сопел, значит, разглядывал и до того досопелся и доразглядывался, что Иван с улыбочкой – ласково и приветливо – сказал:
– Мы с вами, если не ошибаюсь, не знакомы, товарищ. Ловко ли в пижаме передо мной и моей матерью стоять? – Он склонил голову на плечо и еще ласковее: – И на «ты» обращаться ко мне не разрешаю.
Плохо было генералу в пижаме, директору одного из самых крупных ленинградских заводов без адреса и названия. Конечно, если бы товарищ Поспелов мог предположить, что нарвется на такое, он бы загодя приготовился, исключил бы, как говорится, момент внезапности, а здесь его обухом по голове, да еще полусонного. И позорное дело произошло: растерялся генерал, глаза забегали, щеки прибледнели. В растерянности он обхватил себя руками, точно совсем был раздет, попятился и что-то такое залепетал, чего никто не понял, и неизвестно, чем дело кончилось бы, если бы дочь генерала вздрагивающей походкой не пошла к диван-кровати, на которой спал товарищ Поспелов. Здесь она легла на живот и так начала хохотать, как умела это делать только Настя, выполняющая всегда эту процедуру с комфортом – лежа. Такой начался хохот, что Косте в пору проснуться, и соседи могли запросто сбежаться, тем более что к Насте Поспеловой через минуту присоединился и сам генерал-лейтенант Поспелов, директор завода без названия и адреса. Он, видать, тоже любил с комфортом хохотать: упал в низкое мягкое кресло. За ним засмеялась знатная телятница Прасковья, а ее сын Иван только улыбался и зажимал рот – в четыре хохочущих голоса они Костю обязательно разбудят.
2
По-деревенскому считать, позднее было время, по-городскому раннее, когда в семь часов утра в доме Ивана Мурзина и Насти Поспеловой накрыли завтрак, да не в кухне, а в гостиной. К этому времени Иван полностью почувствовал и оборотную сторону ошеломляющей новости: деревню, то бишь поселок Старо-Короткино, телефонизировали, что значит телятнице Прасковье, директору Дворца культуры и всем другим жизни не будет. До семи часов утра Иван насытился телефонизацией до отвала: весь тракторный, комбайновый и прицепной парк поздравлял его с возвращением, а Иван – вот она, телефонизация! – всех, кто звонил, должен был звать на вечер в гости. Ох, где-то мы научно-технический прогресс вовсю осуществляем, а в другом и не чешемся! Например, по тому же телефону Иван узнал, что между бригадами в поле и руководством колхоза радиосвязи до сих пор нет.
До семи часов утра Иван с тестем ни деловых, ни родственных контактов не имели, так как в шесть с минутами проснулся Костя, и начались новые неприятности: отца он опять не признал, но не испугался, как в первый приезд, а отнесся как к пустому месту, что и послужило в дальнейшем установлению в доме мира. Дело в том, что Костя к деду, хотя товарищ Поспелов прожил уже четыре дня, относился тоже как к пустому месту – не замечал.
После умывания одели сына в матросский костюмчик, в желтые ботинки, пристегнули саблю.
– Где бабука? – спросил Костя, когда мать пыталась посадить его на высокий детский стул, и завтракать до прихода бабушки отказался.
Прасковья, прихватив подарки сына, чтобы забросить по пути домой, убежала на ферму отдать ценные распоряжения: «Всего, Вань, минутка, одна, Вань, минутка!», – но вот больше часа пропадала. Мать и Настя удивились дорогим подаркам: жене Иван привез отрез темно-бордового бархата на вечернее платье, матери – кримпленовый костюм, Косте – кучу игрушек, на которые тот тоже смотрел как на пустое место. Какой-то заковыристый малый…
Тесть в темном костюме, яркой водолазке, помолодевший, сидел на сложенном диван-кровати, курил американские сигареты, дым выпускал колечком – старался показать, что на зятя не обижен. Настя, не справившись с Костей, села рядом с отцом, и все четверо принялись молчать – устали, наверное, от ранних волнений и хлопот, а Костя, ко все большему беспокойству отца, тихий, точно во сне, встав коленями на стул и поставив локти на подоконник, изучал три осокоря на берегу, скамейку под ними и реку Обь, слегка сузившуюся в августе. Почему не проказил, не капризничал, то есть не сопел, не пыхтел, не приставал к родне?
– Он что, всегда такой? – спросил Иван, в ответ на что Настя фыркнула, а тесть, выходит, держал сердце на зятя, если посмотрел на Ивана, как шофер с черной «Волги» на тракториста.
– Затишье перед грозой, – сказал тесть. – Картина в общих чертах прояснилась. Понятно, на каких генах замешен мой внук! – и всем телом повернулся к Ивану. – Прикажете вас по имени-отчеству звать?
– Да что вы, Глеб Иванович, – спокойно отозвался Ванюшка. – По имени надо меня звать. Я свое имя люблю – оно теперь редкое, как Дормидонт… Вот интересно, что он за окном хорошего нашел?
– Думает! – уважительно ответила Настя. – Костя сейчас здорово на тебя похож, Иван. Одна бровь кверху, меж бровей морщинка, губы сжаты. – И вздохнула. – Он только в такие минуты и похож на тебя.
Тесть сказал:
– Брехня! И в эти минуты он на мать похож. Не привыкай, дочь, принимать желаемое за действительное.
Понятно, куда заворачивал, если Настя походила на него! Иван посмотрел на жену, еще раз хорошенько подумал и сказал:
– А я сразу приметил, что Костя на вас похож, Глеб Иванович. Чего правду скрывать!
– Вы так думаете? – обрадовался тесть. – Значит, я не ошибаюсь?
– Здорово похож! – еще раз подтвердил Иван, а жене Насте назидательно сказал: – Ты в сам-деле любишь желаемое за действительное выдавать. Говоришь про Костю: «Думает!» Да он бабку ждет. Гляди, как выструнился, а я материны шаги по тротуару слышу.
Мать от бега между фермой и домом сына запыхалась, но вошла в гостиную веселая. Костя вихрем сорвался со стула, с криком: «Бабука, бабука!» бросился знатной телятнице на шею, которая поэтому виновато и робко улыбнулась, поглядывая украдкой на тестя и Настю. «Эге, – подумал Ванюшка. – Здесь такой расклад получается, что сиди и жди большой драки…» Он собрался посмотреть на мать с сочувственной улыбкой, но что-то не сработало, так как в эти секунды Костя, обнимая свою «бабуку», орал воинственную песню, насколько можно было разобрать – про Катюшу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36