сороки летали над поселком медленно, обманутые ранней весной. Термометр на внешней раме окна показывал минус двадцать три.
Комиссия по жилищным вопросам должна была собраться в одиннадцать утра, вопрос о новом доме шел в повестке дня последним, уроки у Нины Александровны в этот день начинались во второй половине дня, и она неторопллво перебирала свой гардероб, раздумывая, что надеть.
Из окна виделось высокое крыльцо поселкового Совета, и, таким образом, Нина Александровна могла следить за происходящим, продолжая раздумывать о наряде… Первым, конечно, важно прошагал на заседание киномеханик Василий Васильевич Шубин. Этот к поселковому крыльцу подошел с царским видом, папиросу у порога не бросил, а, наоборот, прежде чем войти в высокие двери, пустил густой клуб дыма. На нем был короткий приталенный полушубок, ярко начищенные сапоги и шапка-боярка. Второй торопливо пробежала Валентина Сосина – эта у крыльца задержалась, чтобы затушить папиросу, Валентина на ходу казалась тонкой, легкой, энергичной – это ее веселил морозец. За Валентиной Сосиной солидным рабочим шагом проследовал слесарь Альберт Янович – этот не курил и не останавливался, на высокое крыльцо поднимался точно I гаком же темпе, в каком шел по дороге,– со стороны казалось, что Альберт Янович высокого крыльца не заметил.
После прихода Альберта Яновича события приостановились: никто больше не поднимался на поссоветское крыльцо. Таким образом, не хватало старшины катера Симкина, врача Боярышниковой, «железного парторга» Вишнякова и теперешней домохозяйки Петровой Пелагеи Петровны – три «п». Однако ровно в одиннадцать часов, вернее без нескольких секунд до одиннадцати, на крыльцо Таежнинского поселкового Совета начал подниматься «железный парторг» Вишняков. Одет он был, как всегда, в аккуратно залатанную шинель, кирзовые сапоги блестели, фигура была прямой, стройной, казалось, что идет очень молодой человек. Поднявшись на крыльцо, бывший парторг Тагарской сплавной конторы Вишняков ребром ладони проверил положение на голове сине-зеленой армейской ушанки, решительно распахнув двери, с одного шага исчез в них. Теперь не хватало только врача, домохозяйки – три «п» – и старшины катера Симкина. «Плохо!» – подумала Нина Александровна, затем подняла телефонную трубку и попросила соединить ее с парикмахерской.
– Здравствуйте, Михаил Никитич! Не сможете ли причесать меня за полчаса?… Вот спасибо!
Сделав окончательный выбор, Нина Александровна надела клетчатый джерсовый костюм, под него белую с вышивкой блузку, на ноги после некоторых раздумий натянула не очень новые и довольно низкие сапоги. На это ушло минут восемь, а на девятой Нина Александровна уже шла в парикмахерскую.
– Еще раз здравствуйте, Михаил Никитич! Седоволосый, высокий, стройный, выхоленный парикмахер учтиво наклонил голову, шурша жестко накрахмаленным халатом, отступил назад, словно посол могущественной державы… В Таежном парикмахер Михаил Никитич Сарычев работал лет сорок, вся жизнь его прошла в поселке, но он до сих пор, то есть до семидесяти восьми лет, сохранил московский выговор, был аристократичен и интеллигентен – этакий осколочек старой швейцарской Москвы с галунами и позументами.
– Милости просим!
Парикмахер любил разговаривать с Ниной Александровной о Москве, понимал, что она по-своему любила столицу, да и вообще преподавательница математики нравилась мастеру. Он уважал ее, ценил, и каждый приход Нины Александровны – она это видела – был для него радостью.
– Вы правы,– тонко улыбнувшись, сказал Михаил Никитич.– Перед таким мероприятием, как жилищная комиссия, надо причесаться по-деловому, но чуточку с вызовом… Не хотите ли опустить на лоб энергичную прядь?
Все это Михаил Никитич сказал еще прежде того, как Нина Александровна успела раздеться и сесть в кресло. Поэтому она благодарно улыбнулась Михаилу Никитичу, но с вызывающей прядкой не согласилась:
– Нет, нет, Михаил Никитич! Скромно и подчеркнуто аккуратно.
Парикмахерскую жизнь Михаил Никитич начинал в московских артистических уборных, потом случилось что-то такое, после чего ему пришлось переехать в Таежное и остаться здесь навсегда. Однажды Михаил Никитич рассказывал, что в молодости ему довелось стричь и брить Александра Федоровича Керенского, клиент был беспокойный – все вертелся в кресле и расспрашивал, не женат ли Михаил Никитич, хотя мастер уже раза три отвечал: «Не женат-с!» Одним словом, Александр Федорович Керенский Михаилу Никитичу не понравился, но зато мастер хорошо отзывался о миллионере Рябушинском: «Сам его не брил, не пришлось, Нина Александровна, а вот мой учитель стриг и брил неоднократно… Роскошный был мужчина, и волосы были толстые, как щетина! Зверюга!»
Сейчас Михаил Никитич осторожно и вкрадчиво похаживал вокруг Нины Александровны, отступая назад, прищуривался:
– Вы, пожалуй, Нина Александровна, злоупотребляете шампунем. Яичный шампунь хорош, но в умеренных дозировках… И вообще, Нина Александровна, позволю себе заметить, что волосы у вас… Ломаются волосы-то, Нина Александровна! – Он поджал губы, не решаясь на дальнейшее, через зеркало посмотрел в глаза клиентки и только тогда продолжил: – Позволю себе выступить в роли цыганки, Нина Александровна… В вашей жизни много хлопот в последние дни. Волосы меня обмануть не могут!
Нина Александровна уже знала, что по состоянию волос парикмахер Михаил Никитич мог определять не только душевное состояние клиента, но и состояние его здоровья. В Таежном помнили случай, когда Михаил Никитич диагностировал сахарный диабет у молодого инженера сплавной конторы задолго до того, как такой же диагноз установила районная больница.
– А сейчас вы довольно спокойны, Нина Александровна,– сказал Михаил Никитич, опять глядя на нее через зеркало.– По опыту восьмидесятилетнему знаю, Нина Александровна, что в бренной нашей жизни ничего не может быть по-настоящему важного. Все трын-трава, Нина Александровна, все трын-трава…
Тихонечко разговаривая, Михаил Никитич между тем делал Нине Александровне скромную, но красивую прическу. Он убрал волосы за уши, слегка подкоротил челку, после длительных раздумий начал собирать волосы на затылке в небольшой, но продолговатый пучок, а так как волосы у Нины Александровны были великолепные – длинные, густые и тяжелые,– парикмахеру легко удалось спрятать все то, что казалось нескромным, выглядело вызывом или наплевательским отношением к тем женщинам, которых судьба не порадовала большим количеством волос.
– Если бы я не был парикмахером, я был бы, наверное врачом,– осторожно продолжал Михаил Никитич.– Дума что в вашей жизни наступил переломный момент… Это я определяю, Нина Александровна, по состоянию волос. Трудно объяснить, где здесь зарыта собака, но пальцы чувствуют назревание важных событий… Дай вам бог всего наилучшего!
Голос Михаила Никитича действовал успокаивающе, как голос гипнотизера, руки прикасались к голове почти неслышно, не по возрасту моложавое лицо с аристократическими брылами было переполнено уважением к Нине Александровне, выцветшие глаза любовались ею, и все это позволяло Нине Александровне слушать парикмахера рассеянно, к его словам относиться спокойно, думать о них медленно. Назревают в ее жизни события – пусть назревают! Посмотрим, посмотрим, какие это события и к чему они приведут. Главное – не торопиться, спокойно сидеть в кресле, слушать Михаила Никитича и наблюдать за тем, как ее лицо преображается, а все остальное действительно суета сует и всяческая суета…
– Я, пожалуй, должен согласиться с вами, Нина Александровна,– отступая назад, говорил Михаил Никитич.– Вы были правы, когда утверждали, что не надо пускать на лоб прядь с вызовом… У вас сейчас такое спокойное и волевое лицо, что прядка была бы чересчур… Весьма чересчур!… Еще минуточку, Нина Александровна… Ну, кажется, все!
Михаил Никитич в последний раз отступил назад, приподнявшись на цыпочки, рассматривал прическу Нины Александровны через зеркало; склонял голову то на одно плечо, то на другое и наконец взмахнул накрахмаленной салфеткой:
– Кажется, то, что надо, Нина Александровна!
Она на самом деле чувствовала, что готова к любым испытаниям и передрягам. Ее можно было бросать в горячую или холодную воду, оскорблять и целовать, увольнять из школы и назначать колхозным сторожем – ничто бы не вывело ее из теперешнего состояния холодного равновесия. Она стояла перед I большим зеркалом и думала о том, что самое трудное позади.
– Все-таки хорошо быть женщиной! – насмешливо сказала Нина Александровна.– Стоит сделать удачную прическу – и кажется, что море по колено. Спасибо, Михаил Никитич!
– Рад всегда служить вам, Нина Александровна!
Выйдя на улицу и посмотрев на сияющее небо, Нина Александровна подумала, что погода сегодня тоже создана специально для нее – и это холодное высокое небо, и эти распятые на голубоватом фоне, звенящие от промерзлости деревья, и эта сквозная ясность горизонта, и этот хрупкий ледок под ногами. Все в мире было таким же холодноватым и подобранным, как сама Нина Александровна, все было таким же высоким, как она. И когда Нина Александровна здоровалась со знакомыми прохожими, ей казалось, что она смотрит на них с высоты второго этажа.
– Здравствуйте!
I – Приветствую вас, Николай Егорович!
– Здравствуйте, здравствуйте, Семен Павлович!
– Я приветствую вас, товарищ Холопов!
На часах было пятьдесят пять минут двенадцатого – это значило, что оставалось всего пять минут до приезда Сергея Вадимовича, и действительно ровно через те пять минут, которые понадобились Нине Александровне, чтобы добраться до поселкового Совета, на улице показался зеленый «газик». Машина шла на большой скорости, затормозив возле поссоветского крыльца, проехала несколько метров юзом, но не успела остановиться, как на землю спрыгнул Сергей Вадимович, поддернув брюки, пошел к Нине Александровне, ругаясь на ходу:
– Черт бы побрал эту комиссию! У меня ни минуты свободного времени, а тут – комиссия!… Здорово, жена! Не ругайся!… Ого-го, какие мы серьезные и спокойные. Ты, часом, не обронзовела, Нинка?
– Перестань, Сергей, идем!
Войдя в парадные двери поселкового Совета, они попали в темноту и тишину, не сразу пригляделись к ней, а как только адаптировались, то Нина Александровна еле слышно свистнула – вдоль обеих стен коридора на стульях и скамейках сидели женщины, женщины и женщины. Ни одного мужчины не было в коридоре, не меньше десяти женщин, волнуясь и старея, чего-то ждали, ждали и ждали. Позабыв поздороваться, Нина Александровна торопливо оглядела присутствующих: все они были хорошо знакомы Нине Александровне, у большинства женщин она бывала дома, многим помогала достать сено или дрова, дети большинства сидящих в коридоре учатся или учились в разные годы у Нины Александровны. «Где же мужчины?» – снова подумала она и услышала, как за ее спиной Сергей Вадимович бодро проговорил:
– Здравствуйте, товарищи!
Нина Александровна тоже кивнула, но молча, и женщины сразу ожили, засуетились:
– Здравствуйте, Нина Александровна!
– Ой, здравствуйте, Нина Александровна!
– Нина Александровна, да вы садитесь, садитесь! Молодые женщины поднялись, чтобы уступить место Нине Александровне, но директриса Белобородова была человеком дела и если уж давала обещание, то непременно выполняла его. Поэтому ровно в двенадцать часов – Нина Александровна даже не успела присесть на стул – открылась дверь комнаты для заседаний и тонкий голос секретарши прокричал:
– Товарищ Ларин, проходите, пожалуйста!
Комната для заседаний могла вместить человек двадцать – тридцать, не больше, от широкого и высокого окна она была светлой, розовые учрежденческие занавески были раздвинуты, и поэтому лица членов комиссии по жилищным вопросам исполкома поссовета были хорошо освещены. Все они еще не успели устать от заседания, были свежими, энергичными, и только домохозяйка Пелагея Петровна Петрова – три «п» – подремывала в своем укромном уголке. Она сидела в старенькой телогрейке, голова была так плотно укутана пуховым платком, точно в зале для заседаний стоял лютый мороз, а здесь было даже жарко: на лбу Валентины Сосиной поблескивал пот.
– Садитесь, товарищи!
Председательствовал на комиссии сам председатель поселкового Совета Белобородов-Карпов. Он был наряжен в новый темно-коричневый костюм с просторными брюками, галстук у него неожиданно оказался модным, так как Карпов донашивал широкие галстуки сороковых годов, которые теперь опять входили в моду. Лицо председателя было непривычно суровым, и Нина Александровна подумала, что, пожалуй, впервые в жизни видит Белобородова-Карпова не рядом с собой в президиуме, а из зала, то есть в начальственном по отношению к ней положении.
– Изложите дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Комиссия по жилищным вопросам должна была собраться в одиннадцать утра, вопрос о новом доме шел в повестке дня последним, уроки у Нины Александровны в этот день начинались во второй половине дня, и она неторопллво перебирала свой гардероб, раздумывая, что надеть.
Из окна виделось высокое крыльцо поселкового Совета, и, таким образом, Нина Александровна могла следить за происходящим, продолжая раздумывать о наряде… Первым, конечно, важно прошагал на заседание киномеханик Василий Васильевич Шубин. Этот к поселковому крыльцу подошел с царским видом, папиросу у порога не бросил, а, наоборот, прежде чем войти в высокие двери, пустил густой клуб дыма. На нем был короткий приталенный полушубок, ярко начищенные сапоги и шапка-боярка. Второй торопливо пробежала Валентина Сосина – эта у крыльца задержалась, чтобы затушить папиросу, Валентина на ходу казалась тонкой, легкой, энергичной – это ее веселил морозец. За Валентиной Сосиной солидным рабочим шагом проследовал слесарь Альберт Янович – этот не курил и не останавливался, на высокое крыльцо поднимался точно I гаком же темпе, в каком шел по дороге,– со стороны казалось, что Альберт Янович высокого крыльца не заметил.
После прихода Альберта Яновича события приостановились: никто больше не поднимался на поссоветское крыльцо. Таким образом, не хватало старшины катера Симкина, врача Боярышниковой, «железного парторга» Вишнякова и теперешней домохозяйки Петровой Пелагеи Петровны – три «п». Однако ровно в одиннадцать часов, вернее без нескольких секунд до одиннадцати, на крыльцо Таежнинского поселкового Совета начал подниматься «железный парторг» Вишняков. Одет он был, как всегда, в аккуратно залатанную шинель, кирзовые сапоги блестели, фигура была прямой, стройной, казалось, что идет очень молодой человек. Поднявшись на крыльцо, бывший парторг Тагарской сплавной конторы Вишняков ребром ладони проверил положение на голове сине-зеленой армейской ушанки, решительно распахнув двери, с одного шага исчез в них. Теперь не хватало только врача, домохозяйки – три «п» – и старшины катера Симкина. «Плохо!» – подумала Нина Александровна, затем подняла телефонную трубку и попросила соединить ее с парикмахерской.
– Здравствуйте, Михаил Никитич! Не сможете ли причесать меня за полчаса?… Вот спасибо!
Сделав окончательный выбор, Нина Александровна надела клетчатый джерсовый костюм, под него белую с вышивкой блузку, на ноги после некоторых раздумий натянула не очень новые и довольно низкие сапоги. На это ушло минут восемь, а на девятой Нина Александровна уже шла в парикмахерскую.
– Еще раз здравствуйте, Михаил Никитич! Седоволосый, высокий, стройный, выхоленный парикмахер учтиво наклонил голову, шурша жестко накрахмаленным халатом, отступил назад, словно посол могущественной державы… В Таежном парикмахер Михаил Никитич Сарычев работал лет сорок, вся жизнь его прошла в поселке, но он до сих пор, то есть до семидесяти восьми лет, сохранил московский выговор, был аристократичен и интеллигентен – этакий осколочек старой швейцарской Москвы с галунами и позументами.
– Милости просим!
Парикмахер любил разговаривать с Ниной Александровной о Москве, понимал, что она по-своему любила столицу, да и вообще преподавательница математики нравилась мастеру. Он уважал ее, ценил, и каждый приход Нины Александровны – она это видела – был для него радостью.
– Вы правы,– тонко улыбнувшись, сказал Михаил Никитич.– Перед таким мероприятием, как жилищная комиссия, надо причесаться по-деловому, но чуточку с вызовом… Не хотите ли опустить на лоб энергичную прядь?
Все это Михаил Никитич сказал еще прежде того, как Нина Александровна успела раздеться и сесть в кресло. Поэтому она благодарно улыбнулась Михаилу Никитичу, но с вызывающей прядкой не согласилась:
– Нет, нет, Михаил Никитич! Скромно и подчеркнуто аккуратно.
Парикмахерскую жизнь Михаил Никитич начинал в московских артистических уборных, потом случилось что-то такое, после чего ему пришлось переехать в Таежное и остаться здесь навсегда. Однажды Михаил Никитич рассказывал, что в молодости ему довелось стричь и брить Александра Федоровича Керенского, клиент был беспокойный – все вертелся в кресле и расспрашивал, не женат ли Михаил Никитич, хотя мастер уже раза три отвечал: «Не женат-с!» Одним словом, Александр Федорович Керенский Михаилу Никитичу не понравился, но зато мастер хорошо отзывался о миллионере Рябушинском: «Сам его не брил, не пришлось, Нина Александровна, а вот мой учитель стриг и брил неоднократно… Роскошный был мужчина, и волосы были толстые, как щетина! Зверюга!»
Сейчас Михаил Никитич осторожно и вкрадчиво похаживал вокруг Нины Александровны, отступая назад, прищуривался:
– Вы, пожалуй, Нина Александровна, злоупотребляете шампунем. Яичный шампунь хорош, но в умеренных дозировках… И вообще, Нина Александровна, позволю себе заметить, что волосы у вас… Ломаются волосы-то, Нина Александровна! – Он поджал губы, не решаясь на дальнейшее, через зеркало посмотрел в глаза клиентки и только тогда продолжил: – Позволю себе выступить в роли цыганки, Нина Александровна… В вашей жизни много хлопот в последние дни. Волосы меня обмануть не могут!
Нина Александровна уже знала, что по состоянию волос парикмахер Михаил Никитич мог определять не только душевное состояние клиента, но и состояние его здоровья. В Таежном помнили случай, когда Михаил Никитич диагностировал сахарный диабет у молодого инженера сплавной конторы задолго до того, как такой же диагноз установила районная больница.
– А сейчас вы довольно спокойны, Нина Александровна,– сказал Михаил Никитич, опять глядя на нее через зеркало.– По опыту восьмидесятилетнему знаю, Нина Александровна, что в бренной нашей жизни ничего не может быть по-настоящему важного. Все трын-трава, Нина Александровна, все трын-трава…
Тихонечко разговаривая, Михаил Никитич между тем делал Нине Александровне скромную, но красивую прическу. Он убрал волосы за уши, слегка подкоротил челку, после длительных раздумий начал собирать волосы на затылке в небольшой, но продолговатый пучок, а так как волосы у Нины Александровны были великолепные – длинные, густые и тяжелые,– парикмахеру легко удалось спрятать все то, что казалось нескромным, выглядело вызывом или наплевательским отношением к тем женщинам, которых судьба не порадовала большим количеством волос.
– Если бы я не был парикмахером, я был бы, наверное врачом,– осторожно продолжал Михаил Никитич.– Дума что в вашей жизни наступил переломный момент… Это я определяю, Нина Александровна, по состоянию волос. Трудно объяснить, где здесь зарыта собака, но пальцы чувствуют назревание важных событий… Дай вам бог всего наилучшего!
Голос Михаила Никитича действовал успокаивающе, как голос гипнотизера, руки прикасались к голове почти неслышно, не по возрасту моложавое лицо с аристократическими брылами было переполнено уважением к Нине Александровне, выцветшие глаза любовались ею, и все это позволяло Нине Александровне слушать парикмахера рассеянно, к его словам относиться спокойно, думать о них медленно. Назревают в ее жизни события – пусть назревают! Посмотрим, посмотрим, какие это события и к чему они приведут. Главное – не торопиться, спокойно сидеть в кресле, слушать Михаила Никитича и наблюдать за тем, как ее лицо преображается, а все остальное действительно суета сует и всяческая суета…
– Я, пожалуй, должен согласиться с вами, Нина Александровна,– отступая назад, говорил Михаил Никитич.– Вы были правы, когда утверждали, что не надо пускать на лоб прядь с вызовом… У вас сейчас такое спокойное и волевое лицо, что прядка была бы чересчур… Весьма чересчур!… Еще минуточку, Нина Александровна… Ну, кажется, все!
Михаил Никитич в последний раз отступил назад, приподнявшись на цыпочки, рассматривал прическу Нины Александровны через зеркало; склонял голову то на одно плечо, то на другое и наконец взмахнул накрахмаленной салфеткой:
– Кажется, то, что надо, Нина Александровна!
Она на самом деле чувствовала, что готова к любым испытаниям и передрягам. Ее можно было бросать в горячую или холодную воду, оскорблять и целовать, увольнять из школы и назначать колхозным сторожем – ничто бы не вывело ее из теперешнего состояния холодного равновесия. Она стояла перед I большим зеркалом и думала о том, что самое трудное позади.
– Все-таки хорошо быть женщиной! – насмешливо сказала Нина Александровна.– Стоит сделать удачную прическу – и кажется, что море по колено. Спасибо, Михаил Никитич!
– Рад всегда служить вам, Нина Александровна!
Выйдя на улицу и посмотрев на сияющее небо, Нина Александровна подумала, что погода сегодня тоже создана специально для нее – и это холодное высокое небо, и эти распятые на голубоватом фоне, звенящие от промерзлости деревья, и эта сквозная ясность горизонта, и этот хрупкий ледок под ногами. Все в мире было таким же холодноватым и подобранным, как сама Нина Александровна, все было таким же высоким, как она. И когда Нина Александровна здоровалась со знакомыми прохожими, ей казалось, что она смотрит на них с высоты второго этажа.
– Здравствуйте!
I – Приветствую вас, Николай Егорович!
– Здравствуйте, здравствуйте, Семен Павлович!
– Я приветствую вас, товарищ Холопов!
На часах было пятьдесят пять минут двенадцатого – это значило, что оставалось всего пять минут до приезда Сергея Вадимовича, и действительно ровно через те пять минут, которые понадобились Нине Александровне, чтобы добраться до поселкового Совета, на улице показался зеленый «газик». Машина шла на большой скорости, затормозив возле поссоветского крыльца, проехала несколько метров юзом, но не успела остановиться, как на землю спрыгнул Сергей Вадимович, поддернув брюки, пошел к Нине Александровне, ругаясь на ходу:
– Черт бы побрал эту комиссию! У меня ни минуты свободного времени, а тут – комиссия!… Здорово, жена! Не ругайся!… Ого-го, какие мы серьезные и спокойные. Ты, часом, не обронзовела, Нинка?
– Перестань, Сергей, идем!
Войдя в парадные двери поселкового Совета, они попали в темноту и тишину, не сразу пригляделись к ней, а как только адаптировались, то Нина Александровна еле слышно свистнула – вдоль обеих стен коридора на стульях и скамейках сидели женщины, женщины и женщины. Ни одного мужчины не было в коридоре, не меньше десяти женщин, волнуясь и старея, чего-то ждали, ждали и ждали. Позабыв поздороваться, Нина Александровна торопливо оглядела присутствующих: все они были хорошо знакомы Нине Александровне, у большинства женщин она бывала дома, многим помогала достать сено или дрова, дети большинства сидящих в коридоре учатся или учились в разные годы у Нины Александровны. «Где же мужчины?» – снова подумала она и услышала, как за ее спиной Сергей Вадимович бодро проговорил:
– Здравствуйте, товарищи!
Нина Александровна тоже кивнула, но молча, и женщины сразу ожили, засуетились:
– Здравствуйте, Нина Александровна!
– Ой, здравствуйте, Нина Александровна!
– Нина Александровна, да вы садитесь, садитесь! Молодые женщины поднялись, чтобы уступить место Нине Александровне, но директриса Белобородова была человеком дела и если уж давала обещание, то непременно выполняла его. Поэтому ровно в двенадцать часов – Нина Александровна даже не успела присесть на стул – открылась дверь комнаты для заседаний и тонкий голос секретарши прокричал:
– Товарищ Ларин, проходите, пожалуйста!
Комната для заседаний могла вместить человек двадцать – тридцать, не больше, от широкого и высокого окна она была светлой, розовые учрежденческие занавески были раздвинуты, и поэтому лица членов комиссии по жилищным вопросам исполкома поссовета были хорошо освещены. Все они еще не успели устать от заседания, были свежими, энергичными, и только домохозяйка Пелагея Петровна Петрова – три «п» – подремывала в своем укромном уголке. Она сидела в старенькой телогрейке, голова была так плотно укутана пуховым платком, точно в зале для заседаний стоял лютый мороз, а здесь было даже жарко: на лбу Валентины Сосиной поблескивал пот.
– Садитесь, товарищи!
Председательствовал на комиссии сам председатель поселкового Совета Белобородов-Карпов. Он был наряжен в новый темно-коричневый костюм с просторными брюками, галстук у него неожиданно оказался модным, так как Карпов донашивал широкие галстуки сороковых годов, которые теперь опять входили в моду. Лицо председателя было непривычно суровым, и Нина Александровна подумала, что, пожалуй, впервые в жизни видит Белобородова-Карпова не рядом с собой в президиуме, а из зала, то есть в начальственном по отношению к ней положении.
– Изложите дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40