Изложил точно? – спросил я Галю.
– Вполне. Поищи в карманах – может быть, Гайд оставил какие-нибудь следы своего превращения?
Я порылся в карманах и выбросил на стол пакетик с таблетками от головной боли.
– Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.
– Может быть, это ты ему положила? – Галя спросила Ольгу.
– Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.
– Ничего я не покупал, – рассердился я, – и вообще я не был в аптеке.
– Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?
Я машинально провел рукой по нагрудному карману.
– Погоди. Блокнот не на месте. – Я вынул блокнот и раскрыл его. – Тут что-то написано. Где мои очки?
– Дай сюда. – Галя вырвала блокнот и прочла вслух: – «Если со мной что случится, дайте знать жене, Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно». Даже подчеркнул, что очень важно, – засмеялась она. – А Галя, конечно, Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова? Старо-Пименовский – это улица Медведева.
– А есть ли у нас улица Грибоедова? – спросила Ольга. – Я что-то не слышала.
– Есть, – вмешался я. – Это бывший Малый Харитоньевский. Только такого дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.
– А кто это Заргарьян? – заинтересовалась Галя. – Никодимова я знаю. Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только он не в Институте мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой Заргарьян, не знаю.
– А ведь это не Сережка писал! – вдруг воскликнула Ольга. – Не его почерк… хотя у «в» такая же закорючка и палочка у «т» такая же. Посмотри.
Я нашел очки и прочел запись.
– Почерк-то похож. Я студентом так писал. А газетная писанина почерк испортила. Сейчас я так не напишу.
Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.
– Да-а, – протянула Галя, – графологической экспертизы не потребуется. А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?
– Не знаю. Это – область психиатрии. Какое-то молниеносное психическое расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не нравится, – сказала Ольга.
– Мне тоже, – подтвердила Галя.
Она читала и перечитывала обе записи в моем блокноте. На лице ее отражалась не только сосредоточенная работа мысли, но и сдержанная тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.
– Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а только логически, житейски так сказать. Совершенно здоровый психически человек – и вдруг какая-то сомнамбула! Ну, обмороки – это понятно, врач найдет объяснение. А бред о множественности миров – это какая-то цитата из фантастического романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над головой, когда у человека собственная отдельная квартира.
– Очевидно, мой Гайд искал убежища, – засмеялся я. – Не мог же он пойти в гостиницу.
– Вот это мне и не нравится. Гипотеза о Гайде объясняет все. Но я предпочитаю иметь дело с наукой, а не с фантастикой. Хотя… здесь все фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет у меня.
– Я и сейчас этого не знаю. Я Ленку десять лет не видал. Даже не представляю себе, как она выглядит.
Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы с Леной не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли о существовании друг друга.
– Это его пассия? – спросила Ольга.
– Мы все вместе учились еще в школе, до войны. Вместе собирались на медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику. Только Ленка поступила на медицинский. Кажется, она действительно была влюблена в тебя.
– В Олега, – сказал я.
– Все девчонки за ним бегали, – вздохнула Галя, – а я самая несчастная. Выиграла и потеряла. – Она поднялась. – Мир дому сему, а мне пора. Совет детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики.
– Психики – ты хочешь сказать.
– Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и тем, что они делают в Институте новых физических проблем.
– Зачем? – удивилась Ольга. – Я бы обратилась к психиатру.
– А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он занимается? Связан ли с Никодимовым? И если связан, то в какой именно области? Ты когда-нибудь слыхал эти фамилии? – обратилась Галя ко мне.
– Никогда.
– Может быть, читал где-нибудь и забыл?
– И не читал, и не забывал.
– Вот это и есть самое интересное в твоей сомнамбулической истории. Физика, милый, физика. Институт новых физических проблем. Новых, учти! Знаешь что? – обратилась она к Ольге. – Позвони Зойке и узнай о Заргарьяне. Она всех знает.
Зойке мы решили позвонить утром.
ЛИСТОК ИЗ БЛОКНОТА
Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
А сны, можно сказать, моя особенность, отличающая меня от других смертных. Галя не случайно спросила, вижу ли я сны по-прежнему. Вижу. Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию, странно похожие на куски видовой кинохроники.
Конечно, мне снятся и обыкновенные сны, в которых все сумбурно и смутно, а пропорции и отношения искажены, как в кривом зеркале. Воспоминание о них зыбко и недолговечно, потому их всегда трудно представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь, и я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
Они всегда цветные, и краски в них естественны и гармоничны, как в природе. Весенний луг, возникающий из ночной тьмы, цветет с такой же силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в солнечном сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного не происходит в этих снах, они не пугают и не тревожат, но таят в себе что-то недосказанное, как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
Чаще всего это уголок незнакомого города, перспектива улицы, которую никогда не видел в действительности, но в которой все запомнилось до мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и чугунные решетки я могу представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную с белыми пятнами, перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том же углу, у одного и того же дома.
Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на ГУМ. Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен и разветвляется на множество боковых продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного магазина или медленно прохаживаюсь мимо выставки тканей, причудливо подсвеченных каким-то странным переливчатым светом. Я никогда не видел этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но даже образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в которой я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж. Чаще всего это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где кустиками пыльной травы. Дорога сбегает вниз к сизой полоске воды, пестреющей золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик с удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю, что это пруд, и дорога сейчас свернет направо по берегу, и что именно здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном детстве моем не было ни этого пруда, ни этой дороги.
Именно эти сны и побуждали Ольгу усомниться в моем психическом равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но я все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не давал мне покоя, потому что я твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о них. В подсознательное же восприятие услышанного где-нибудь в метро или на улице я, понятно, не верил. Нормальная память хранит услышанное в сознании, а не в подсознании.
– Хорошо, я позвоню Зойке, – согласилась Ольга.
Зойка работала в Институте научной информации и, по ее словам, знала всех «крупначей». Если Никодимов и Заргарьян принадлежали к этой высоко аттестуемой категории, я в одну минуту мог получить добрый десяток анекдотов об их образе жизни. Но мне были нужны не анекдоты, а точная информация о специальности и работах ученых. Мне нужно было убедиться, что это мои Никодимов и Заргарьян.
Я решил позвонить сначала Кленову, заведующему отделом науки у нас в редакции. Кленова я знал еще с фронта.
– Нужна справка, старик. Точные координаты двух мамонтов: Никодимова и Заргарьяна.
В трубке захохотали.
– Я еще вчера подумал, что ты малость спятил.
– Когда вчера? – удивился я.
– Когда я тебя у Пушкина застукал. Часов в шесть. Когда о Мишке рассказал.
Я облизал пересохшие губы. Значит, Кленов видел Гайда и с ним разговаривал. И ничего не заметил. Очень интересно.
– Не помню, – сказал я.
– Не разыгрывай. И о том, что Мишка остался, не помнишь?
– Где остался?
– В Стамбуле. Я же тебе рассказывал. Попросил политического убежища в американском посольстве.
– С ума сошел!
– Он в полном рассудке, гад. Проморгали. Говорят, чужая душа – потемки. А надо было просветить вовремя. Теперь коллективное письмо писать будем, чтобы назад не пускали, когда он на брюхе к нам поползет. Да ты что, серьезно не помнишь?
– Серьезно. Вчера примерно с пяти вечера часов до десяти полный вакуум в голове. Сначала обморок, потом – что говорил, что делал – ничего не помню. Очнулся, уже когда домой привезли. Должно быть, памятка все той же контузии. Под Дунафельдваром, помнишь?
Еще бы Кленову не помнить, когда мы вместе форсировали Дунай! С ним и с Олегом. А Мишка Сычук, между прочим, тоже там был, только заранее смылся в тыл: откомандировался в редакцию фронтовой газеты.
Минуту, должно быть, мы оба молчали. Пережитое на Дунае не забывается. Потом Кленов сказал:
– А ты бы с профессором посоветовался. Могу устроить консультацию: кой-кого знаю.
– Не надо, – вздохнул я. – Ты лучше скажи, что делают в науке Никодимов и Заргарьян.
– На очерк надеешься? Не выйдет. Никодимов отвечает на эти попытки по методу конан-дойлевского профессора Челленджера. Репортера «Науки и жизни» он в мусоропровод спустил.
– Пусть тебя не тревожит мое ближайшее будущее. Поделись всеведением. Кто такой Никодимов? И без шуток: мне это действительно очень нужно.
– Видишь ли, это физик с большим диапазоном интересов. Есть работы по физике поля. Интересовался электромагнитными процессами в сложных средах. Одно время с Жемличкой выдвинул идею нейтринного генератора.
– С кем?
– С Жемличкой. Чешский биофизик.
– А идея?
– Я профан, конечно, и слышал от профанов, но, в общем, что-то вроде нейтринного лазера, пробивающего окно в антимир.
– Ты серьезно?
– А что? Попахивает авантюркой? Так к этому и отнеслись, между прочим.
– А Заргарьян?
– Что – Заргарьян?
– Идет сейчас в пристяжке с Никодимовым?
– Тебе и это известно? Поздравляю.
– Он тоже физик?
– Нейрофизиолог или что-то вроде. В общем, телепат.
– Что, что?! – закричал я.
– Те-ле-пат, – назидательно повторил Кленов. – Есть такая наука – телепатия.
– Сомневаюсь. Средневековьем отдает. Нет такой науки.
– Ты отстал. Это уже наука. Конденсаторы биотоков и все такое прочее. Удовлетворен?
– Почти, – вздохнул я.
– Если пойдешь в атаку, поддерживаю духом и телом. Все, что выудишь, печатаем. А начинать советую с Заргарьяна. Он и попроще, и доступнее. И парень что надо…
Я поблагодарил и повесил трубку. Информация не выше уровня Зойки. Антимир, телепатия… Надо было звонить Гале для уточнения.
– Это я, сомнамбула. Уже встала?
– Я встаю в шесть утра, – отрезала Галя. – Меня интересует одна деталь твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены?
– Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, – сказал я. – Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного генератора и как связать ее с конденсацией биотоков?
– Никодимов и Заргарьян? – засмеялась Галя.
– Как видишь, я кое-что узнал.
– Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас он работает над фиксацией энергетического поля, создаваемого деятельностью мозга… Что-то вроде единого комплекса электромагнитных полей, возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое-что узнала.
– Заргарьян – физиолог. Что его связывает с Никодимовым?
– Работа их засекречена. Мне не известны ни ее сущность, ни перспективы, – призналась Галя; – Но так или иначе она связана с кодированием физиологических нейронных состояний.
– Что? – не понял я.
– Мозг, – подчеркнула Галя, – мозг, дорогой мой. Твой Гайд не случайно связал эти имена с Институтом мозга. Хотя… в каком аспекте все это рассматривать… Может быть, это и чисто физическая проблема.
Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Вполне. Поищи в карманах – может быть, Гайд оставил какие-нибудь следы своего превращения?
Я порылся в карманах и выбросил на стол пакетик с таблетками от головной боли.
– Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.
– Может быть, это ты ему положила? – Галя спросила Ольгу.
– Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.
– Ничего я не покупал, – рассердился я, – и вообще я не был в аптеке.
– Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?
Я машинально провел рукой по нагрудному карману.
– Погоди. Блокнот не на месте. – Я вынул блокнот и раскрыл его. – Тут что-то написано. Где мои очки?
– Дай сюда. – Галя вырвала блокнот и прочла вслух: – «Если со мной что случится, дайте знать жене, Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно». Даже подчеркнул, что очень важно, – засмеялась она. – А Галя, конечно, Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова? Старо-Пименовский – это улица Медведева.
– А есть ли у нас улица Грибоедова? – спросила Ольга. – Я что-то не слышала.
– Есть, – вмешался я. – Это бывший Малый Харитоньевский. Только такого дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.
– А кто это Заргарьян? – заинтересовалась Галя. – Никодимова я знаю. Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только он не в Институте мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой Заргарьян, не знаю.
– А ведь это не Сережка писал! – вдруг воскликнула Ольга. – Не его почерк… хотя у «в» такая же закорючка и палочка у «т» такая же. Посмотри.
Я нашел очки и прочел запись.
– Почерк-то похож. Я студентом так писал. А газетная писанина почерк испортила. Сейчас я так не напишу.
Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.
– Да-а, – протянула Галя, – графологической экспертизы не потребуется. А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?
– Не знаю. Это – область психиатрии. Какое-то молниеносное психическое расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не нравится, – сказала Ольга.
– Мне тоже, – подтвердила Галя.
Она читала и перечитывала обе записи в моем блокноте. На лице ее отражалась не только сосредоточенная работа мысли, но и сдержанная тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.
– Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а только логически, житейски так сказать. Совершенно здоровый психически человек – и вдруг какая-то сомнамбула! Ну, обмороки – это понятно, врач найдет объяснение. А бред о множественности миров – это какая-то цитата из фантастического романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над головой, когда у человека собственная отдельная квартира.
– Очевидно, мой Гайд искал убежища, – засмеялся я. – Не мог же он пойти в гостиницу.
– Вот это мне и не нравится. Гипотеза о Гайде объясняет все. Но я предпочитаю иметь дело с наукой, а не с фантастикой. Хотя… здесь все фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет у меня.
– Я и сейчас этого не знаю. Я Ленку десять лет не видал. Даже не представляю себе, как она выглядит.
Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы с Леной не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли о существовании друг друга.
– Это его пассия? – спросила Ольга.
– Мы все вместе учились еще в школе, до войны. Вместе собирались на медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику. Только Ленка поступила на медицинский. Кажется, она действительно была влюблена в тебя.
– В Олега, – сказал я.
– Все девчонки за ним бегали, – вздохнула Галя, – а я самая несчастная. Выиграла и потеряла. – Она поднялась. – Мир дому сему, а мне пора. Совет детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики.
– Психики – ты хочешь сказать.
– Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и тем, что они делают в Институте новых физических проблем.
– Зачем? – удивилась Ольга. – Я бы обратилась к психиатру.
– А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он занимается? Связан ли с Никодимовым? И если связан, то в какой именно области? Ты когда-нибудь слыхал эти фамилии? – обратилась Галя ко мне.
– Никогда.
– Может быть, читал где-нибудь и забыл?
– И не читал, и не забывал.
– Вот это и есть самое интересное в твоей сомнамбулической истории. Физика, милый, физика. Институт новых физических проблем. Новых, учти! Знаешь что? – обратилась она к Ольге. – Позвони Зойке и узнай о Заргарьяне. Она всех знает.
Зойке мы решили позвонить утром.
ЛИСТОК ИЗ БЛОКНОТА
Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
А сны, можно сказать, моя особенность, отличающая меня от других смертных. Галя не случайно спросила, вижу ли я сны по-прежнему. Вижу. Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию, странно похожие на куски видовой кинохроники.
Конечно, мне снятся и обыкновенные сны, в которых все сумбурно и смутно, а пропорции и отношения искажены, как в кривом зеркале. Воспоминание о них зыбко и недолговечно, потому их всегда трудно представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь, и я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
Они всегда цветные, и краски в них естественны и гармоничны, как в природе. Весенний луг, возникающий из ночной тьмы, цветет с такой же силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в солнечном сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного не происходит в этих снах, они не пугают и не тревожат, но таят в себе что-то недосказанное, как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
Чаще всего это уголок незнакомого города, перспектива улицы, которую никогда не видел в действительности, но в которой все запомнилось до мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и чугунные решетки я могу представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную с белыми пятнами, перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том же углу, у одного и того же дома.
Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на ГУМ. Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен и разветвляется на множество боковых продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного магазина или медленно прохаживаюсь мимо выставки тканей, причудливо подсвеченных каким-то странным переливчатым светом. Я никогда не видел этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но даже образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в которой я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж. Чаще всего это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где кустиками пыльной травы. Дорога сбегает вниз к сизой полоске воды, пестреющей золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик с удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю, что это пруд, и дорога сейчас свернет направо по берегу, и что именно здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном детстве моем не было ни этого пруда, ни этой дороги.
Именно эти сны и побуждали Ольгу усомниться в моем психическом равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но я все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не давал мне покоя, потому что я твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о них. В подсознательное же восприятие услышанного где-нибудь в метро или на улице я, понятно, не верил. Нормальная память хранит услышанное в сознании, а не в подсознании.
– Хорошо, я позвоню Зойке, – согласилась Ольга.
Зойка работала в Институте научной информации и, по ее словам, знала всех «крупначей». Если Никодимов и Заргарьян принадлежали к этой высоко аттестуемой категории, я в одну минуту мог получить добрый десяток анекдотов об их образе жизни. Но мне были нужны не анекдоты, а точная информация о специальности и работах ученых. Мне нужно было убедиться, что это мои Никодимов и Заргарьян.
Я решил позвонить сначала Кленову, заведующему отделом науки у нас в редакции. Кленова я знал еще с фронта.
– Нужна справка, старик. Точные координаты двух мамонтов: Никодимова и Заргарьяна.
В трубке захохотали.
– Я еще вчера подумал, что ты малость спятил.
– Когда вчера? – удивился я.
– Когда я тебя у Пушкина застукал. Часов в шесть. Когда о Мишке рассказал.
Я облизал пересохшие губы. Значит, Кленов видел Гайда и с ним разговаривал. И ничего не заметил. Очень интересно.
– Не помню, – сказал я.
– Не разыгрывай. И о том, что Мишка остался, не помнишь?
– Где остался?
– В Стамбуле. Я же тебе рассказывал. Попросил политического убежища в американском посольстве.
– С ума сошел!
– Он в полном рассудке, гад. Проморгали. Говорят, чужая душа – потемки. А надо было просветить вовремя. Теперь коллективное письмо писать будем, чтобы назад не пускали, когда он на брюхе к нам поползет. Да ты что, серьезно не помнишь?
– Серьезно. Вчера примерно с пяти вечера часов до десяти полный вакуум в голове. Сначала обморок, потом – что говорил, что делал – ничего не помню. Очнулся, уже когда домой привезли. Должно быть, памятка все той же контузии. Под Дунафельдваром, помнишь?
Еще бы Кленову не помнить, когда мы вместе форсировали Дунай! С ним и с Олегом. А Мишка Сычук, между прочим, тоже там был, только заранее смылся в тыл: откомандировался в редакцию фронтовой газеты.
Минуту, должно быть, мы оба молчали. Пережитое на Дунае не забывается. Потом Кленов сказал:
– А ты бы с профессором посоветовался. Могу устроить консультацию: кой-кого знаю.
– Не надо, – вздохнул я. – Ты лучше скажи, что делают в науке Никодимов и Заргарьян.
– На очерк надеешься? Не выйдет. Никодимов отвечает на эти попытки по методу конан-дойлевского профессора Челленджера. Репортера «Науки и жизни» он в мусоропровод спустил.
– Пусть тебя не тревожит мое ближайшее будущее. Поделись всеведением. Кто такой Никодимов? И без шуток: мне это действительно очень нужно.
– Видишь ли, это физик с большим диапазоном интересов. Есть работы по физике поля. Интересовался электромагнитными процессами в сложных средах. Одно время с Жемличкой выдвинул идею нейтринного генератора.
– С кем?
– С Жемличкой. Чешский биофизик.
– А идея?
– Я профан, конечно, и слышал от профанов, но, в общем, что-то вроде нейтринного лазера, пробивающего окно в антимир.
– Ты серьезно?
– А что? Попахивает авантюркой? Так к этому и отнеслись, между прочим.
– А Заргарьян?
– Что – Заргарьян?
– Идет сейчас в пристяжке с Никодимовым?
– Тебе и это известно? Поздравляю.
– Он тоже физик?
– Нейрофизиолог или что-то вроде. В общем, телепат.
– Что, что?! – закричал я.
– Те-ле-пат, – назидательно повторил Кленов. – Есть такая наука – телепатия.
– Сомневаюсь. Средневековьем отдает. Нет такой науки.
– Ты отстал. Это уже наука. Конденсаторы биотоков и все такое прочее. Удовлетворен?
– Почти, – вздохнул я.
– Если пойдешь в атаку, поддерживаю духом и телом. Все, что выудишь, печатаем. А начинать советую с Заргарьяна. Он и попроще, и доступнее. И парень что надо…
Я поблагодарил и повесил трубку. Информация не выше уровня Зойки. Антимир, телепатия… Надо было звонить Гале для уточнения.
– Это я, сомнамбула. Уже встала?
– Я встаю в шесть утра, – отрезала Галя. – Меня интересует одна деталь твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены?
– Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, – сказал я. – Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного генератора и как связать ее с конденсацией биотоков?
– Никодимов и Заргарьян? – засмеялась Галя.
– Как видишь, я кое-что узнал.
– Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас он работает над фиксацией энергетического поля, создаваемого деятельностью мозга… Что-то вроде единого комплекса электромагнитных полей, возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое-что узнала.
– Заргарьян – физиолог. Что его связывает с Никодимовым?
– Работа их засекречена. Мне не известны ни ее сущность, ни перспективы, – призналась Галя; – Но так или иначе она связана с кодированием физиологических нейронных состояний.
– Что? – не понял я.
– Мозг, – подчеркнула Галя, – мозг, дорогой мой. Твой Гайд не случайно связал эти имена с Институтом мозга. Хотя… в каком аспекте все это рассматривать… Может быть, это и чисто физическая проблема.
Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18