не слабо одевались мальчики! – рванул на себя и резко сдвинул их крепкие лбы. Лбы стукнулись, как бильярдные шары, издав звонкий костяной звук. Парням, этого не ожидающим, стало больно, и один, извернувшись, ухитрился вмазать Стасику по скуле. Мухи не обидевший Стасик, не любящий вмешиваться в уличные конфликты, наблюдающий жизнь из окна личного авто, вдруг оказался в ее гуще и понял, что там, в гуще, тесно, там иногда даже бьют…
И от всей души, до сих пор поющей нечто из репертуара ансамбля «Дюран, Дюран», Стасик рубанул парням ребром ладони по мощным шеям, рубанул по очереди, но практически не задержавшись, а ладошка у Стасика, отметим, была хорошо набита долгими тренировками.
Шеи не выдержали…
Чтоб не утомлять читателей подробностями уличного боевика, быстренько закруглимся. Невесть откуда взялась желто-синяя машина ПМГ, из оной неторопливо вышли трое в серых… чуть было по традиции не написал «шинелях», но вовремя вспомнил о температуре по Цельсию… рубашках с погонами, Стасик немедленно «слинял», избегая контакта с органами власти по одной причине: мог из-за протокольных подробностей опоздать к Кошке…
…Итак, как герой стихотворения С. Я. Маршака («ищут пожарные, ищет милиция»), Стасик покинул поле битвы, остался неизвестным и лишь поймал на прощание томный взгляд, многообещающий, зазывный промельк глаз спасенной им незнакомки, которая тоже быстро сбежала с места происшествия: в ее планы явно не входило общение с передвижной милицейской группой, тут они со Стасиком были едины.
А скула болела, и, возможно, там намечался кое-какой синячок. Стасик поспешил к Ленке, чтоб посмотреть на себя в зеркало прежде, чем показаться Кошке. Если вы попросите одним словом описать его состояние после… э-э-э… легкой разминки, то можно уверенно ответить: удовлетворительное. Как в смысле физическом, так и в моральном.
А проще – Стасик был доволен собой…
Синяк на скуле виднелся, но не очень. Юный ковбой вмазал Стасику снизу, и, если не задирать голову, синяка можно и не заметить. Кошка и не заметила, бросилась Стасику на шею, обцеловала, будто и не было позавчерашней размолвки, не было непонятной холодности Стасика – для нее, для Кошки, непонятной, – в ответ на ее вполне объяснимые претензии. Для нее, для Кошки, объяснимые.
Совершив целовальный обряд, Кошка уселась в Ленкино рабочее кресло у письменного стола, положила ногу на ногу – зрелище не для слабонервных! – закурила ментоловую сигаретку и спросила:
– Так почему ты без машины? Что стряслось?
Стасик рассказал. Ни одной подробности не упустил. Особенно напирал на выпадение сознания и наступившие затем необратимые изменения в психике. Это Стасик сам для Кошки диагноз поставил – про необратимые, никто ему, как вы знаете, сие не утверждал. Но раз все кругом, как заведенные, твердят: сошел с ума, спятил, сбрендил, с катушек слез, то любой на месте Стасика сделал бы единственный вывод и поделился бы им с близкой подружкой.
– Я абсолютно нормален, – заявил Стасик. Так, впрочем, считают все сумасшедшие. – А вокруг сомневаются. Жена сомневается. Ленка сомневается. Мананка сомневается.
– Кто такая Мананка? – подозрительно спросила ревнивая Кошка.
Жену она терпела постольку-поскольку, к Ленке относилась в общем-то с симпатией, но еще какие-то конкуренты – это уж чересчур!
– Режиссерша на телевидении, – объяснил Стасик.
– Что у тебя с ней?
– У меня с ней телепередача. – Стасик, когда надо, умел проявлять воловье терпение. – То есть, похоже, была телепередача. Теперь Мананка меня попрет.
– За что?
– За правду…
И Стасик выдал на-гора еще один рассказ, суть коего мы уже знаем.
– Бе-едный, – протянула Кошка, аккуратно загасила в керамической пепельнице белый, в розовой помаде, сигаретный фильтр, протянула Стасику две длинные загорелые руки, на тонких запястьях легко звякнули один о другой золотые браслеты. – Иди сюда…
Кто устоял бы в подобной ситуации, скажите честно? Кто?! Только исполины духа, могучие укротители плоти, хранители извечных моральных устоев.
Стасик не был ни тем, ни другим, ни третьим, но устоял.
– Минуточку, – сказал он Кошке и сделал ладонью расхожий знак «стоп»: поднял ладонь, отгородившись от Кошкиных притязаний. – Нам надо расставить кое-какие точки над кое-какими «i».
– Зачем? – торопливо спросила Кошка, уронив прекрасные руки на еще более прекрасные колени. Ей не хотелось ставить точки, ей хотелось иного, да еще она а-атлично помнила, чем закончился позавчера подобный «синтаксический» процесс.
– Не я начал, птица моя скандальная. Мы расстались с тобой, не договорив или, как сказал поэт, «не долюбив, не докурив последней папиросы». – Если Стасик на минуточку становился пошляком, то, значит, он замыслил что-то серьезное и ему требовались какие-то отвлеченные фразы, чтобы не задумываться, чтобы сосредоточиться на главном: – Ты искала ясности, я верно понял?
– Стасик, прекрати нудить… Ну что ты нудишь и нудишь?
– А чего ты прошлый раз нудила?.. Нет, птица, понудим еще немножко. Понудим на тему нашей нетленной любви. Скажи: ты меня любишь?
– Очень, – быстро сказала Кошка. Вероятно, Кошка не слишком врала: она любила Стасика по-своему . А что Кошка вкладывала в понятие «любовь», никто объяснить не смог бы, даже она сама. Абстрактным оно для нее было, понятие это вечное и земное. Как бесконечность, например. Все мы знаем, что Вселенная – бесконечна. Знаем точно, верим Эйнштейну на слово, а представить себе бесконечность – плоскую лежачую восьмерочку в Эвклидовом трехмерном пространстве – тут нашего здравого смысла не хватает. Только и остается – верить…
Кошка верила в любовь, как в бесконечность: привычно и не задумываясь над глубоким смыслом темного понятия.
– Умница, – одобрил Стасик. – И я тебя тоже люблю.
Говоря эту фразу, Стасик малость хитрил. Он имел в виду любовь плотскую – раз, любовь к прекрасному – два, любовь к привычке – три, а все вместе, будучи сложенным, вполне укладывалось в классическое признание Стасика. Дешево и сердито.
– Так в чем же дело? – опасливо спросила Кошка. Она боялась Стасика, как мадам Грицацуева – бессмертного героя бессмертного романа. Когда Стасик начинал говорить , ни к чему хорошему это не приводило. Кошка сие поняла на собственном опыте. Пусть небольшом, но все же…
– Дело в следующем, – жестко начал Стасик. – Выслушай меня и запомни. Захочешь – сделай выводы. Сегодняшний сеанс выяснения отношений последний, больше мы ничего выяснять не станем. Просто будем жить, будем встречаться, будем любить друг друга – кто как умеет, – но ничего требовать друг от друга не стоит. Не получится. Я обещал уехать с тобой в Пицунду – не получится. Я обещал встречаться с тобой как минимум через день – не получится. Я обещал выводить тебя «в свет» – не получится… Пойми, я люблю тебя, прости за термин, избирательно: только здесь, у Ленки. За пределами ее квартиры, за дверью моей машины, которой, к слову, у меня теперь нет, ты исчезаешь. Пусть не из памяти, но из жизни. Там я люблю работу, жену, дочь, своих немногочисленных друзей. Там тебя нет. Ты – здесь. И все… Ты хотела ясности – яснее некуда. Не обижайся на прямоту, мне надоело врать.
– Стасик! – Кошка прижала к матово просвечивающим щекам тонкие пальцы в фамильных бриллиантах и изумрудах. – Что такое ты говоришь, Стасик?
– То, что думаю.
– Ты сошел с ума!
– Наконец-то, – довольно сказал Стасик. – А я все жду и жду: когда же ты заметишь? Устал даже…
– От чего устал?
– Не от чего, а почему. Ждать устал.
– Кого ждать? Стасик знал по-бабски точную и расчетливую манеру Кошки нелепыми, не к месту, вопросами увести собеседника от опасной темы, заставить его разозлиться на другое , забыть о главном. Не на того напала!
– Ты мне зубы не заговаривай, птица. Ты мне ответь: поняла меня или еще разок болтануть? Я терпеливый, я могу и еще…
– Не надо, – быстро сказала Кошка. – Я все поняла.
– А коли так, прекрасно!
Стасик, как давеча Кошка, протянул к ней руки, пальцами пошевелил, подманивая, но Кошка резко поднялась, перебросила через плечо крохотную, плетенную из соломки сумочку на бессмысленном длинном ремешке.
– Ничего не прекрасно, – зло сказала она. – Ты, видимо, сам не понимаешь, что оскорбил меня, оскорбил глубоко и больно, до глубины души!
– Ах, ах, – подбросил дровишек в огонь Стасик. И огонь вспыхнул пожаром.
– Дурак! – крикнула Кошка. – Кретин! Ты еще пожалеешь! Не провожай меня! – И бросилась к двери. Там притормозила, добавила: – Я тебе не девка уличная!
И ушла. Так дверью саданула, что штукатурка об пол шмякнулась. Здоровый кусок, Ленка вычтет за ремонт.
– А с другой стороны, на чем бы я ее проводил? – задумчиво спросил себя Стасик, подходя к окну.
По улице внизу бежала Кошка, размахивая рукой проезжающему частнику-«волгарю», калымщику и хапуге. «Волгарь» притормозил и увез Кошку, чтобы заработать не учтенный финорганами рубль.
Странно, но Стасик не чувствовал ни огорчения, ни тем более раскаяния. Если уж говорить о каких-то его чувствах, то надо упомянуть облегчение. Будто камень с души свалился. И, следуя Кошкиной логике, глубоко ранил ее душу. Закон сохранения вещества. Или закон сообщающихся сосудов. Одно из двух…
Но пора идти домой. Пешком от «Аэропорта» – путь неблизкий. Пока дойдешь, мамуля свое радиоговорение завершит.
Ввалился в квартиру, сбросил запыленные ботиночки, прямо в уличном, в любимый свой халатик не переодеваясь, повалился на диван. Устал как собака. Сравнение взято из В. И. Даля, но, считал Стасик, требовало уточнений. Какая собака? Дворовая? Комнатная? Охотничья?.. Стасик устал, как борзой пес, с рассвета до полудня гнавший косого по долинам и по взгорьям.
Радиоточка, слышная из кухни, голосом мамули сообщила: «В торжественной обстановке представители лучших бригад стройки уложили первый кубометр бетона в русловую часть плотины». Потом – про тружеников села, потом – про соревнования по спортивному ориентированию, потом – про капризы погоды, милые капризы сентября в разных краях нашей необъятной страны. Мамулина трудовая вахта подходила к концу. В квартире плавала настоянная на дворовой пыли тишина.
– Есть кто дома? – громко спросил Стасик. В дверях гостиной неслышно, как кентервильское (или кентерберийское, Стасик точно не помнил) привидение, возникла, материализовалась, телетранспортировалась Ксюха.
– Чего тебе? – неуважительно спросило привидение.
– Интересуюсь, – нежно объяснил Стасик, ложась на бок, подтягивая под щеку декоративную строчевышитую подушечку, изделие народных умельцев. – Будем ужинать или маму подождем?
– Экий ты стал благородный! – с деланным восхищением произнесла Ксюха.
– Раньше ты не спрашивал – орал, как оглашенный: «Еды мне, еды!»
– Мало ли что раньше было! Раньше вон и погода в необъятной стране стабильно развивалась: летом – лето, зимой – зима. А сейчас? Слыхала, как мамуля по радио волновалась? В Закавказье снег выпал, а в Архангельске загорают. Непорядок… Ты садись, садись, поговори с отцом, родной все-таки, не исключаю – любимый.
– Любимый, потому что единственный. Не с кем сравнивать, – сказала Ксюха, усаживаясь напротив дивана в кресло, ноги под себя поджимая, сворачиваясь в клубок, что указывало на недюжинную пластику будущей актрисы, на гибкость членов, удивительную при таком росте.
– А хотелось бы сравнить? – Легкая переброска теннисного мячика через сетку, тонкий звон клинков, осторожный обмен ударами в перчатки.
– Не отказалась бы. Ради спортивного интереса.
– Порол я тебя мало, пока поперек лавки лежала.
– Папуля, поезд ушел, я теперь вдоль лавки не умещусь.
– И в кого ты такая наглая, птица?
– В тебя, в кого еще.
– Да, ты права, я бесстрашен и ловок. – Качества, далекие от понятия «наглость», но Стасика сейчас не очень заботила логика беседы. – Знаешь, я сегодня совершил небольшой подвиг. Я спас девушку из лап хулиганов.
– Как же тебе удалось?.. Ах да, я забыла, ты у нас теперь пехом топаешь!.. Подробности, папуля, подробности!
– Видишь синяк? – Стасик с удовольствием задрал голову и показал небольшой, размером в пятак, кровоподтек. – След коварного удара… – И он в красочных подробностях, в отличие от автора, описал случай на Красноармейской улице, несколько, впрочем, приукрасив и свое поведение, и внешние данные спасенной.
Рассказал все и вдруг сообразил: а чего это, интересно, он делал на Красноармейской улице, в дальней дали от учреждений культуры? Вдруг да полюбопытствует Ксюха.
Но Ксюха пропустила мимо ушей географические подробности, Ксюху иное заинтересовало.
– Папуля, ты и впрямь заново родился! Ты же у нас зря на рожон не лезешь, ты же сам меня учил: неоправданный риск неоправдан, а значит, глуп. Не так ли?
– Во-первых, что считать неоправданным риском… Ты ухватила форму, но не поняла суть. Если бы там было двадцать хулиганов с винчестерами, я бы не полез в драку, я бы милицию вызвал – с танками и базуками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11