Чтобы встретиться с Сахаровой, может быть, даже ликвидировать ее и скрыться – в Москве у него, вероятно, есть такая возможность Но оперативность и находчивость батумских товарищей предотвратили побег. А вчера я предупредил, что в случае появления его на берегу он будет немедленно взят под стражу. Так что пребывание его на борту теплохода пока гарантировано. Но отсрочка ареста дает и надежду. Он великолепный пловец и вблизи берегов Одессы может рискнуть вплавь добраться до любого из прибрежных городков или поселков, а там поездом или с попутной машиной скрыться где-нибудь поблизости, может быть, даже податься в глубинку. Шанс, конечно, минимальный, один из ста, но он обязательно им воспользуется: он у него единственный. Тут-то мы его и возьмем.
Корецкий уже не спорит, и «добро» генерала завершает наш военный совет. Утро уже позади, до отлета самолета часа полтора, решаем встретиться и пообедать на аэровокзале.
Бугров дремлет за столом, мужественно прогоняя сон кофе и сигаретами.
– Не выспался, – извиняется он, – плохо спал на новом месте. Бессонница.
– В самолете выспитесь, – утешает его Ермоленко.
В самолете наши места не рядом, поэтому инструктирую Бугрова тут же за обедом:
– На теплоходе, как только войдете, Иван Тимофеевич, подымайтесь лифтом на палубу салонов, смело шагайте по коридору до первой открытой двери. Это или курительная, или бар. Там мы вас и найдем, пока не обеспечим места для вас и Ермоленко. Запомните твердо: на теплоходе мы незнакомы, не замечайте меня и не подходите, пока я не позову вас сам. Связь поддерживаем через Ермоленко.
К теплоходу на причал в Новороссийске прибываем в пятом часу. Жарко. Летнее кафе морвокзала почти пусто, и только у грузовых отсеков нашего черно-белого красавца рабочая суета. Грузовые лебедки тянут на тросах какие-то контейнеры и бочки. Плывут в воздухе «Москвичи» и «Волги» пассажиров – их переправляют после вояжей с кавказских дорог через Новороссийск в Одессу. У поручней на верхних палубах теплохода никого – послеобеденный отдых.
Подымаюсь на лифте один, оставляю следующую кабину Ермоленко и Бугрову. Не нужно, чтобы нас видели вместе. Только бы не налететь на Тамару или Сахарова… Но путь свободен. Ермоленко не дожидаюсь – он сам найдет батумских товарищей, все координаты у него есть – и, стараясь как можно осторожнее и быстрее проникнуть в наш каютный коридор, который, к счастью, пуст, как в вагоне ночью, подхожу к двери своей каюты. Нажимаю ручку – заперто.
– Кто? – слышу я голос Галки из-за двери.
– Здесь живет фрейлейн Костюк из городской управы? – вспоминаю я пароль нашей одесской подпольной группы.
Дверь открывается, и я попадаю в объятия Галки.
– Поспел все-таки!
– К развязке, – уточняю я.
Новороссийск – Одесса
КОНЕЦ
Обмениваться впечатлениями уже некогда, так как Галка сразу же ошарашивает новостью. На мой вопрос, где Сахаров, она делает круглые глаза и хватается за голову.
– Сахаров здесь, но Тамара сбежала.
– Как сбежала?
– Он перехитрил нас. Послал Тамару в Москву.
– Когда?
– Должно быть, утром. После завтрака. Уже за обедом он появился один и доверительно сообщил, что Тамара получила телеграмму о болезни матери и вылетела из Новороссийска в Москву. На самолет он ее не провожал – наверное, помнит твое предупреждение, но о телеграмме соврал. Я просила капитана проверить, была ли такая телеграмма, оказалось, что не было. Но факт остается фактом: Тамара уже в Москве, проморгали вы ее.
– Еще не в Москве. Первый рейс, с которым она могла улететь, что-то около трех Успеем.
Отправляюсь в радиорубку и по радиотелефону соединяюсь с Москвой. Корецкого нет, но я добываю самого генерала.
– Алексей Петрович, промашка. Ругаться будете потом – времени мало. Пока ближайший самолет еще не прибыл из Новороссийска, необходимо послать людей встретить Тамару Сахарову и проследить ее путь из аэропорта. Брать ее, пожалуй, не стоит. Нет основания, да и бесполезно. Пусть себе едет в Апрелевку. Анфиса Егоровна уже все продумала и соображает, что спасать надо себя, а не Сахарова. Если же Тамара поедет по другим адресам, пусть проследят.
Генерал молчит несколько секунд – видимо, сдерживается.
– Хорошо, – говорит он замороженным голосом. – Других промашек нет?
– Пока нет, – отвечаю я.
Продолжать разговор уже незачем – у генерала времени в обрез. А я иду к капитану К счастью, ждать его не приходится – он у себя.
– Когда у вас закрываются бары? – спрашиваю я.
Капитан несколько удивлен:
– В двенадцать. А что?
– Можно закрыть один пораньше? То есть не совсем закрыть, а для пассажиров. Бармен уйдет, а мы останемся.
– Понимаю. – Капитан задумывается, мысленно подбирая для нас подходящее помещение. – Крайний бар без курительной. Последний по левому коридору. Вывеска: «Близ Диканьки». Идет?
– Идет.
– Когда?
– Часов в десять-одиннадцать, когда вам удобнее.
– Хорошо. Я скажу бармену. Он оставит вам ключ. Много вас?
– Я да он, да еще трое. Почти джаз-оркестр, только без музыки.
– Надеюсь, и без стрельбы?
– Что вы, капитан! Это только генеральная репетиция.
После разговора с капитаном разыскиваю Лежаву.
– Порядок, товарищ полковник. Я с ним Нодия оставил. Оба ныряют.
– Не заметил слежки?
– По-моему, нет.
– Что-то не верится. У него гестаповская выучка.
– Так мы для него все на одно лицо. Наших ребят из Грузии здесь полно. Любимое грузинское развлечение летом – батумский круиз.
– А как он себя ведет?
– Беспокойно. Часто ссорится с женой. Уединяется. Пьет.
– А жену вы проморгали.
– Так вы же сами, товарищ полковник, выключили ее из наблюдения.
– Знаю. Мой промах. А за Сахарова вы в ответе. За каждый шаг. Сегодня вечером после отплытия из Новороссийска, часов в одиннадцать, будьте оба у бара «Близ Диканьки». Держитесь незаметно, но так, чтобы я мог позвать вас в любую минуту.
Остается Галка, и все происходившее на теплоходе в мое отсутствие будет выяснено. Галка ждет на шлюпочной палубе против нашей каюты.
– Как прошел ужин вчера, когда я уехал?
– Сахаров не явился. Пришла одна Тамара с растекшимися ресницами и распухшими веками. Говорит, что поссорились. Я посочувствовала и, воспользовавшись настроением, поинтересовалась ее семейной жизнью. Обеспечены они вот так, – Галка подносит два пальца к горлу, – но атмосфера дома ненастная. Живут замкнуто, дома у них, кроме Томкиной клиентуры, никто не бывает; у нее самой какие-то шашни, но Сахаров смотрит сквозь пальцы: либо это его не интересует, либо устраивает. Но мне кажется, что-то все-таки связывает их кроме брака. Во всяком случае, с недавнего времени. А пить он начал только здесь, на теплоходе, что крайне удивляет Тамару: в Москве она этого не замечала. В общем, две разные жизни, в чем-то, конечно, связанные кроме брачных уз, но, должно быть, совсем, совсем недавно. Какой-то потаенный страх сквозит в словах Тамары, а раньше – я ведь ее давно знаю – никогда этого не замечала.
Я пропускаю мимо ушей все сказанное Галкой. Сейчас меня интересует другое.
– Когда ты увидела Сахарова?
– Сегодня за обедом. По-моему, он был даже рад, что Тамара уехала.
– Радость понятна. Только это ему уже не поможет.
– Подвел итоги?
– Подведу сегодня вечером.
– Тебе сейчас нельзя выходить из каюты. По-моему, он поверил, что ты болен.
– Поверил или не поверил, это уже не имеет значения. Операция заканчивается.
– Где?
– «Близ Диканьки». Есть такой бар на теплоходе. Поближе к двенадцати ночи. Ты не ходи.
– Я понимаю, что доктор Ватсон тебе уже не нужен.
– Не обижайся, Галчонок. Ты свое дело сделала.
– А если он вооружен?
– Ты думаешь, у нас дуэль? «Возьмем Лепажа пистолеты, отмерим тридцать два шага…» Нет, Галка, только психологический этюд.
– Время неподходящее. В двенадцать бары уже закрываются.
– Наш бар будет открыт до утра. Так что не жди меня ночью. – Я обнимаю ее за плечи и добавляю: – А теперь пойду искать «школьного друга».
Галка не понимает.
– Зачем?
– Надо же предупредить его о вечере на хуторе «Близ Диканьки».
Я нахожу его за бассейном в шезлонге, греется под заходящим уже за море солнцем. Он сидит голый, в одних плавках и больших черных очках. Я присаживаюсь на корточки рядом и спрашиваю:
– Отдыхаешь?
Он молниеносно оглядывается по сторонам, не слышит ли кто-нибудь, и, убедившись, что рядом никого нет, усмехается:
– Как видишь. А тебе ведь следует в лазарете лежать.
– Отлежался.
– Ой ли?
В этом «ой ли» я слышу нескрываемую иронию. Значит, не верил и не верит.
– А ты, пока я болел, уже вышел на связь?
Он снимает очки и смеется:
– Ты о жене?
– В Москву послал?
– Ага.
– Не поможет.
– Утешайся, если ты уже с ордером.
– Пока еще нет.
– Не надейся. В любом суде проиграешь.
– Поживем – увидим. А пока поговорить треба.
– О чем?
– Узнаешь.
– А если откажусь?
– Не откажешься. Не в твоих интересах.
– Допустим, но не здесь же.
– И не сейчас. Есть бар в конце коридора. Рядом с музыкальным салоном. Скажем, в половине одиннадцатого. Свидетелей не будет. Кто в кино, кто на концерте. Самое подходящее место для рандеву. А что нам нужно? Бутылку пива или пару коктейлей.
– Не нравится мне все это.
– Не нравится, когда надевают наручники. А для этого, к сожалению, еще не пришло время.
Теперь он уже откровенно хохочет:
– Признаешься в бессилии?
– Пока да. Пока.
– Ну что ж, поговорим, если тема подходящая. Какой бар? «Близ Диканьки»? Страшная месть, да?
– Еще не страшная.
– Ладно, приду.
Теперь я отправляюсь на розыски Ермоленко и Бугрова. Оба отсыпаются в отведенной им каюте. Вскакивают как по команде.
– В половине двенадцатого уйдет бармен, и войдете вы. Напоминаю: ни слова о Сахарове, о лагере, о партизанах, о войне. Пусть не знает, кто вы и откуда. Твердо запомните. Это приказ. Ясно?
– Точно, – чеканит Бугров.
– Не подведете?
– Не подведу, товарищ полковник.
– Добро, – копирую я генерала.
«БЛИЗ ДИКАНЬКИ»
Длинный узкий коридор пуст. Лишь в конце его в дверях музыкального салона, откуда доносится чье-то микрофонное пение, маячит Нодия в сером костюме. Его никак не примешь за сыщика. С тоненькой стрелкой усов и модными бачками, молодой развлекающийся грузин, каких десятки среди пассажиров. Он стоит вполоборота к невидной из коридора эстраде так, что вход в интересующий меня бар остается в поле его зрения. Лежавы еще нет Должно быть, он придет позже, чтобы не бросаться в глаза.
Я смотрю на часы: двадцать минут одиннадцатого. Прошло около часа после отплытия, теплоход уже в открытом море, далеко от Новороссийска. В четверть одиннадцатого я, как было условлено, отправился в бар.
Признаться, у меня не было полной уверенности в удаче. Галка так и сказала: «Прав твой Корецкий. Нечего было церемониться здесь с опознаниями, а снять его с теплохода в Новороссийске и отправить под стражей в Москву». Но очень уж соблазнил «эффект неожиданности». В случае успеха он обеспечивал нам полную и безоговорочную победу, почти обезоруживал противника и вдребезги разбивал «материнский авторитет». Возможно, я недооцениваю изворотливости и вооруженности Пауля. Развязка близка, но так не хочется ее отдалять.
С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня успокаивают: значит, нервы у него не выдерживают.
– И даже успел заправиться?
– Присоединяйся…
– Спасибо. Предпочту пиво.
– Поединку пиво не поможет. Слабеешь.
– Наш поединок начался не сегодня, – парирую я.
– Думал, сбегу? Куда?
– Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину – хлопот не оберешься.
– А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.
– Почему?
– Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями, Это полковнику-то!
Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.
– Доказательства добывая? Где, в Москве или в Одессе?
– В Берлине.
Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?
– А что в Берлине?
– Скажем, Герта Циммер.
Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.
– Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.
– А твои письма к ней?
– И писем нет. Ни одной строчки. Даже подписи.
– А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?
Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.
– Значит, она его не сожгла?
– Увы.
– Просчет, – цедит он. – Писал я тогда по-немецки.
– Экспертиза подтвердила тождество.
– Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.
– Есть свидетели.
– Кто? Ты – следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?
– Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Корецкий уже не спорит, и «добро» генерала завершает наш военный совет. Утро уже позади, до отлета самолета часа полтора, решаем встретиться и пообедать на аэровокзале.
Бугров дремлет за столом, мужественно прогоняя сон кофе и сигаретами.
– Не выспался, – извиняется он, – плохо спал на новом месте. Бессонница.
– В самолете выспитесь, – утешает его Ермоленко.
В самолете наши места не рядом, поэтому инструктирую Бугрова тут же за обедом:
– На теплоходе, как только войдете, Иван Тимофеевич, подымайтесь лифтом на палубу салонов, смело шагайте по коридору до первой открытой двери. Это или курительная, или бар. Там мы вас и найдем, пока не обеспечим места для вас и Ермоленко. Запомните твердо: на теплоходе мы незнакомы, не замечайте меня и не подходите, пока я не позову вас сам. Связь поддерживаем через Ермоленко.
К теплоходу на причал в Новороссийске прибываем в пятом часу. Жарко. Летнее кафе морвокзала почти пусто, и только у грузовых отсеков нашего черно-белого красавца рабочая суета. Грузовые лебедки тянут на тросах какие-то контейнеры и бочки. Плывут в воздухе «Москвичи» и «Волги» пассажиров – их переправляют после вояжей с кавказских дорог через Новороссийск в Одессу. У поручней на верхних палубах теплохода никого – послеобеденный отдых.
Подымаюсь на лифте один, оставляю следующую кабину Ермоленко и Бугрову. Не нужно, чтобы нас видели вместе. Только бы не налететь на Тамару или Сахарова… Но путь свободен. Ермоленко не дожидаюсь – он сам найдет батумских товарищей, все координаты у него есть – и, стараясь как можно осторожнее и быстрее проникнуть в наш каютный коридор, который, к счастью, пуст, как в вагоне ночью, подхожу к двери своей каюты. Нажимаю ручку – заперто.
– Кто? – слышу я голос Галки из-за двери.
– Здесь живет фрейлейн Костюк из городской управы? – вспоминаю я пароль нашей одесской подпольной группы.
Дверь открывается, и я попадаю в объятия Галки.
– Поспел все-таки!
– К развязке, – уточняю я.
Новороссийск – Одесса
КОНЕЦ
Обмениваться впечатлениями уже некогда, так как Галка сразу же ошарашивает новостью. На мой вопрос, где Сахаров, она делает круглые глаза и хватается за голову.
– Сахаров здесь, но Тамара сбежала.
– Как сбежала?
– Он перехитрил нас. Послал Тамару в Москву.
– Когда?
– Должно быть, утром. После завтрака. Уже за обедом он появился один и доверительно сообщил, что Тамара получила телеграмму о болезни матери и вылетела из Новороссийска в Москву. На самолет он ее не провожал – наверное, помнит твое предупреждение, но о телеграмме соврал. Я просила капитана проверить, была ли такая телеграмма, оказалось, что не было. Но факт остается фактом: Тамара уже в Москве, проморгали вы ее.
– Еще не в Москве. Первый рейс, с которым она могла улететь, что-то около трех Успеем.
Отправляюсь в радиорубку и по радиотелефону соединяюсь с Москвой. Корецкого нет, но я добываю самого генерала.
– Алексей Петрович, промашка. Ругаться будете потом – времени мало. Пока ближайший самолет еще не прибыл из Новороссийска, необходимо послать людей встретить Тамару Сахарову и проследить ее путь из аэропорта. Брать ее, пожалуй, не стоит. Нет основания, да и бесполезно. Пусть себе едет в Апрелевку. Анфиса Егоровна уже все продумала и соображает, что спасать надо себя, а не Сахарова. Если же Тамара поедет по другим адресам, пусть проследят.
Генерал молчит несколько секунд – видимо, сдерживается.
– Хорошо, – говорит он замороженным голосом. – Других промашек нет?
– Пока нет, – отвечаю я.
Продолжать разговор уже незачем – у генерала времени в обрез. А я иду к капитану К счастью, ждать его не приходится – он у себя.
– Когда у вас закрываются бары? – спрашиваю я.
Капитан несколько удивлен:
– В двенадцать. А что?
– Можно закрыть один пораньше? То есть не совсем закрыть, а для пассажиров. Бармен уйдет, а мы останемся.
– Понимаю. – Капитан задумывается, мысленно подбирая для нас подходящее помещение. – Крайний бар без курительной. Последний по левому коридору. Вывеска: «Близ Диканьки». Идет?
– Идет.
– Когда?
– Часов в десять-одиннадцать, когда вам удобнее.
– Хорошо. Я скажу бармену. Он оставит вам ключ. Много вас?
– Я да он, да еще трое. Почти джаз-оркестр, только без музыки.
– Надеюсь, и без стрельбы?
– Что вы, капитан! Это только генеральная репетиция.
После разговора с капитаном разыскиваю Лежаву.
– Порядок, товарищ полковник. Я с ним Нодия оставил. Оба ныряют.
– Не заметил слежки?
– По-моему, нет.
– Что-то не верится. У него гестаповская выучка.
– Так мы для него все на одно лицо. Наших ребят из Грузии здесь полно. Любимое грузинское развлечение летом – батумский круиз.
– А как он себя ведет?
– Беспокойно. Часто ссорится с женой. Уединяется. Пьет.
– А жену вы проморгали.
– Так вы же сами, товарищ полковник, выключили ее из наблюдения.
– Знаю. Мой промах. А за Сахарова вы в ответе. За каждый шаг. Сегодня вечером после отплытия из Новороссийска, часов в одиннадцать, будьте оба у бара «Близ Диканьки». Держитесь незаметно, но так, чтобы я мог позвать вас в любую минуту.
Остается Галка, и все происходившее на теплоходе в мое отсутствие будет выяснено. Галка ждет на шлюпочной палубе против нашей каюты.
– Как прошел ужин вчера, когда я уехал?
– Сахаров не явился. Пришла одна Тамара с растекшимися ресницами и распухшими веками. Говорит, что поссорились. Я посочувствовала и, воспользовавшись настроением, поинтересовалась ее семейной жизнью. Обеспечены они вот так, – Галка подносит два пальца к горлу, – но атмосфера дома ненастная. Живут замкнуто, дома у них, кроме Томкиной клиентуры, никто не бывает; у нее самой какие-то шашни, но Сахаров смотрит сквозь пальцы: либо это его не интересует, либо устраивает. Но мне кажется, что-то все-таки связывает их кроме брака. Во всяком случае, с недавнего времени. А пить он начал только здесь, на теплоходе, что крайне удивляет Тамару: в Москве она этого не замечала. В общем, две разные жизни, в чем-то, конечно, связанные кроме брачных уз, но, должно быть, совсем, совсем недавно. Какой-то потаенный страх сквозит в словах Тамары, а раньше – я ведь ее давно знаю – никогда этого не замечала.
Я пропускаю мимо ушей все сказанное Галкой. Сейчас меня интересует другое.
– Когда ты увидела Сахарова?
– Сегодня за обедом. По-моему, он был даже рад, что Тамара уехала.
– Радость понятна. Только это ему уже не поможет.
– Подвел итоги?
– Подведу сегодня вечером.
– Тебе сейчас нельзя выходить из каюты. По-моему, он поверил, что ты болен.
– Поверил или не поверил, это уже не имеет значения. Операция заканчивается.
– Где?
– «Близ Диканьки». Есть такой бар на теплоходе. Поближе к двенадцати ночи. Ты не ходи.
– Я понимаю, что доктор Ватсон тебе уже не нужен.
– Не обижайся, Галчонок. Ты свое дело сделала.
– А если он вооружен?
– Ты думаешь, у нас дуэль? «Возьмем Лепажа пистолеты, отмерим тридцать два шага…» Нет, Галка, только психологический этюд.
– Время неподходящее. В двенадцать бары уже закрываются.
– Наш бар будет открыт до утра. Так что не жди меня ночью. – Я обнимаю ее за плечи и добавляю: – А теперь пойду искать «школьного друга».
Галка не понимает.
– Зачем?
– Надо же предупредить его о вечере на хуторе «Близ Диканьки».
Я нахожу его за бассейном в шезлонге, греется под заходящим уже за море солнцем. Он сидит голый, в одних плавках и больших черных очках. Я присаживаюсь на корточки рядом и спрашиваю:
– Отдыхаешь?
Он молниеносно оглядывается по сторонам, не слышит ли кто-нибудь, и, убедившись, что рядом никого нет, усмехается:
– Как видишь. А тебе ведь следует в лазарете лежать.
– Отлежался.
– Ой ли?
В этом «ой ли» я слышу нескрываемую иронию. Значит, не верил и не верит.
– А ты, пока я болел, уже вышел на связь?
Он снимает очки и смеется:
– Ты о жене?
– В Москву послал?
– Ага.
– Не поможет.
– Утешайся, если ты уже с ордером.
– Пока еще нет.
– Не надейся. В любом суде проиграешь.
– Поживем – увидим. А пока поговорить треба.
– О чем?
– Узнаешь.
– А если откажусь?
– Не откажешься. Не в твоих интересах.
– Допустим, но не здесь же.
– И не сейчас. Есть бар в конце коридора. Рядом с музыкальным салоном. Скажем, в половине одиннадцатого. Свидетелей не будет. Кто в кино, кто на концерте. Самое подходящее место для рандеву. А что нам нужно? Бутылку пива или пару коктейлей.
– Не нравится мне все это.
– Не нравится, когда надевают наручники. А для этого, к сожалению, еще не пришло время.
Теперь он уже откровенно хохочет:
– Признаешься в бессилии?
– Пока да. Пока.
– Ну что ж, поговорим, если тема подходящая. Какой бар? «Близ Диканьки»? Страшная месть, да?
– Еще не страшная.
– Ладно, приду.
Теперь я отправляюсь на розыски Ермоленко и Бугрова. Оба отсыпаются в отведенной им каюте. Вскакивают как по команде.
– В половине двенадцатого уйдет бармен, и войдете вы. Напоминаю: ни слова о Сахарове, о лагере, о партизанах, о войне. Пусть не знает, кто вы и откуда. Твердо запомните. Это приказ. Ясно?
– Точно, – чеканит Бугров.
– Не подведете?
– Не подведу, товарищ полковник.
– Добро, – копирую я генерала.
«БЛИЗ ДИКАНЬКИ»
Длинный узкий коридор пуст. Лишь в конце его в дверях музыкального салона, откуда доносится чье-то микрофонное пение, маячит Нодия в сером костюме. Его никак не примешь за сыщика. С тоненькой стрелкой усов и модными бачками, молодой развлекающийся грузин, каких десятки среди пассажиров. Он стоит вполоборота к невидной из коридора эстраде так, что вход в интересующий меня бар остается в поле его зрения. Лежавы еще нет Должно быть, он придет позже, чтобы не бросаться в глаза.
Я смотрю на часы: двадцать минут одиннадцатого. Прошло около часа после отплытия, теплоход уже в открытом море, далеко от Новороссийска. В четверть одиннадцатого я, как было условлено, отправился в бар.
Признаться, у меня не было полной уверенности в удаче. Галка так и сказала: «Прав твой Корецкий. Нечего было церемониться здесь с опознаниями, а снять его с теплохода в Новороссийске и отправить под стражей в Москву». Но очень уж соблазнил «эффект неожиданности». В случае успеха он обеспечивал нам полную и безоговорочную победу, почти обезоруживал противника и вдребезги разбивал «материнский авторитет». Возможно, я недооцениваю изворотливости и вооруженности Пауля. Развязка близка, но так не хочется ее отдалять.
С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня успокаивают: значит, нервы у него не выдерживают.
– И даже успел заправиться?
– Присоединяйся…
– Спасибо. Предпочту пиво.
– Поединку пиво не поможет. Слабеешь.
– Наш поединок начался не сегодня, – парирую я.
– Думал, сбегу? Куда?
– Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину – хлопот не оберешься.
– А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.
– Почему?
– Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями, Это полковнику-то!
Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.
– Доказательства добывая? Где, в Москве или в Одессе?
– В Берлине.
Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?
– А что в Берлине?
– Скажем, Герта Циммер.
Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.
– Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.
– А твои письма к ней?
– И писем нет. Ни одной строчки. Даже подписи.
– А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?
Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.
– Значит, она его не сожгла?
– Увы.
– Просчет, – цедит он. – Писал я тогда по-немецки.
– Экспертиза подтвердила тождество.
– Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.
– Есть свидетели.
– Кто? Ты – следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?
– Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19