Но парсеки парсеками, а вопрос проклюнулся сам собой:
– Чем же он тебе так люб, моментик этот?
– Контрапункт боя, – немедля ответил черт. – Переход на иной – космический! – уровень нравственности, какой, к слову, существует в планетной системе Тау Кита.
– Разве там есть жизнь? – заинтересовалась душа Алексея Ивановича.
– Смотря что считать жизнью, – философски озадачился черт. – Одни живут так, другие эдак, а третьи вовсе наоборот, не говоря уже о пятых или тридцать вторых. И каждый считает свою жизнь единственно верной, и каждый по-своему прав, уж поверь мне, я знаю, я всякого навидался. А мы живем дальше, старик!..
Ах, каким счастливым, каким радостным, каким ярким было утро воскресного дня! Газетный киоск у дома открывался в семь утра. Алексей, по пояс высунувшись в окно, смотрел на улицу, видел, как собирается небольшая очередь у киоска, как ждут люди, пока киоскер примет газеты и откроет ставенку, а когда первые покупатели отошли, разворачивая на ходу утренние номера, Алексей пулей выскочил из квартиры, рванул вниз по лестнице, живо пристроился в хвост очереди. Он знал, что сегодня опубликовано, но хотел сам, своими глазами увидеть то, о чем ему накануне под ба-альшим секретом сообщили ба-альшие люди.
Купил газету, не разворачивая, сдерживая нетерпение, вышел на Тверской бульвар, уселся на первую лавочку и только тогда глянул. Вот оно! Все точно! Свершилось: он – лауреат! Пусть третьей степени, но все же, все же! Не зря ездил на Урал, не зря мерз в дырявом бараке, жрал прогорклые макароны, не зря заполнял дешевые блокноты километрами записей, не зря полгода не вставал из-за стола, свинчивая, склеивая, спаивая громоздкую конструкцию романа. Он не стал ему близким, этот роман, не стал плотью его и кровью, но сколько сил он в него вложил! И ведь получилось, все о том говорят! А теперь – премия…
– Читали? – вывел его из оцепенения чей-то голос.
– Что? – глянул тупо: рядом сидел высокий худой старик в длиннополом пальто, в жесткой шляпе, даже в пенсне – ну, прямо чеховский персонаж.
– Списочек, – старик ткнул в газету желтым янтарным пальцем.
– Да, просмотрел.
– А роман этот?
И само сказалось:
– Не пришлось. А вы?
– Проштудировал, как же. Советую полистать: характерная вещица.
– Характерная – это как?
– Для нашего времени. Время у нас быстрое, громкое. Спешим жить. И писать спешим. Вернее, описать время.
– Плохой, что ли, роман?
– Не плохой, а характерный. Нужный сегодня.
– А завтра?
– Завтра другой нужен будет… Да вы не сомневайтесь, прочтите. Если б не нужен был, премию не дали бы, – он встал, приподнял шляпу. – Честь имею, – и удалился в аллею. Не ушел, а именно удалился.
– Что же ты делаешь, черт? – возмутилась душа Алексея Ивановича. – Не было такого разговора.
– Ты просто забыл, – нахально соврал черт.
– Ничего я не забыл. Отлично помню то утро. Я купил газету и вернулся домой, а через полчаса приехал Семенов с Леной, шампанское пили. Хорошее шампанское, брют… Передергиваешь, чертяка, сочиняешь. И главное – плохо. Весь эпизод – чистой воды литературщина, фальшивка. Старика какого-то выдумал, сконструировал, чеховского…
– Тебе, выходит, можно конструировать, а мне нет? – защищался черт.
– Тебе нет. Обещал экскурсию в реальное прошлое – выполняй.
– Ладно, будет тебе реальное.
И все-таки устал Алексей, устал, как ни хорохорился. Сидел, расслабившись, в углу на табуретке, ловил раскрытым ртом теплый, прогретый прожекторами воздух, который гнал на него тренер, размахивая полотенцем, как веером. Он что-то говорил, тренер, но Алексей слушал и не слышал слов. Они наверняка всплывут в памяти потом, все эти правильные слова, когда главный судья стукнет молоточком по медной тарелке гонга…
Был зал, до отказа набитый собратьями по перу. Алексей впервые в жизни смотрел на них сверху, из президиума, сидел там скромненько, во втором ряду с краю, внимал докладчику. А тот, среди прочего, витийствовал вот про что:
– …В последние годы в литературу приходит талантливая молодежь, которая умеет сочетать в творчестве остроту взгляда, глубину мысли, умение видеть главное в нашей стремительной действительности и не заслонять его второстепенными деталями, не засорять подробностями быта, а подниматься над ним. Возьмем, к примеру… – тут он назвал фамилию Алексея, поискал его глазами, нашел в президиуме и удовлетворенно продолжил: – Читатели заметили еще первую, его книгу – чистую, светлую, проникнутую доброй и нежной доверительностью, хотя и не во всем свободную от субъективизма. В новом своем романе молодой писатель, несомненно, шагнул вперед, ушел от частного к общему. Он воссоздает картину жизни мазками крупными, сочными. Поскольку я прибегнул к параллелям с живописью, то сравнил бы автора с художником-монументалистом, замахнувшимся на поистине эпическое полотно. Не случайно роман так высоко отмечен… Две эти книги, столь разные по творческим приемам, позволяют предположить, что автор далеко не исчерпал собственные возможности, что впереди у него – большие свершения. Однако должен посоветовать писателю держаться того пути, который он открыл своим романом…
Это мы еще посмотрим, подумал Алексей, весьма, впрочем, довольный услышанным, это мы сами разберемся, какого пути держаться.
– Теперь правильно? – спросил черт.
– Что значит правильно? – возразила душа Алексея Ивановича. – Так и было, ты не соврал.
– Тогда продолжим…
В перерыве толклись у буфетной стойки, пили пиво, закусывали бутербродами с икрой, с розовой матовой семужкой, со свежей ветчинкой. Впереди ожидались прения по докладу, стоило подкрепить угасшие силы.
Алексей взял бутылку боржоми и пару бутербродов. Пока пробирался к столу, откуда махал ему Давка Любицкий, заначивший от общественности свободный стул, пока лавировал между жующими собратьями, получал поздравления.
– Имениннику…
– С тебя причитается…
– Алеша, дай я тебя чмокну…
И раскланиваясь, улыбаясь, уворачиваясь от объятий – к Давке, к Давке, ох, добрался, наконец!
– Охолонись, герой, – сказал Любицкий. – Чего пивка не взял?
– Мне выступать.
– Хорошо прешь, – завистливо причмокнул Давид. – Большому кораблю, как говорится… Кстати, а что сей сон значит: роман написан крупными мазками? Не понял по серости: похвалил он тебя или куснул?
– Почему куснул? – ощетинился Алексей.
– Полному что выходит? Раньше ты творил тонкой кисточкой, все детали прописывал, а теперь за малярную взялся.
– Дурак ты, Любицкий! Ссориться с тобой не хочется, а то врезал бы по физии.
– Не надо, – быстро сказал Любицкий. – Сам дурак, шуток не понимаешь.
– В каждой шутке есть доля правды.
– В каждой шутке есть доля шутки, – засмеялся Давид. – Ты на меня не злись, а лучше на ус намотай. Я ведь не зря про кисти сказал. Думаешь, у тебя врагов нет? Вагон и маленькая тележка. И все они в одну дуду дудеть станут. Примерно так, как я схохмил. Только я всего лишь схохмил, а им, брат, не до шуток. Им, брат, твое лауреатство – кость в горле. Но ты не боись, не тушуйся: у них одна дуда, а у нас – ого-го сколько. Мы их передудим. Лопай бутерброды, ветчинка здесь – пальчики оближешь…
– Хорошо строится? – спросил черт.
– Что?
– Музей.
Душа Алексея Ивановича не ответила. Она неслась туда, где разрасталась внезапно и сразу возникшая вспышка – нестерпимо-яркая, ослепительно-белая. Должно быть, чье-то старое солнце превратилось наконец в огнедышащую сверхновую звезду, и миновать ее душе Алексея Ивановича никак было нельзя.
И когда раздался звук гонга, Алексей – как и предполагал! – ясно вспомнил все, что говорил тренер:
– Так держать, парень! Врезал ему и не мучайся. И дальше бровь лови, она у него на соплях. Запомни одно: шесть минут позади, три осталось. Всего девять. И все эти девять минут Талызин – твой враг. В жизни ты с ним можешь быть не разлей вода, а на девять минут – все побоку. Бей и не промахивайся… Хотя эти девять минут, похоже, и есть жизнь. Так я считаю… Давай, парень, второй раунд – твой, не проморгай третий.
– Что там такое, черт? – душе Алексея Ивановича было страшно: она мчалась прямо в жаркий сияющий сгусток, который увеличивался, рос, заполняя собой все пространство впереди.
– Такое время, старик, горячее время, смотри, не обожгись.
– Ты имеешь в виду… – начала было душа, но черт не дал досказать, произнес официально-холодной скороговоркой профессионального экскурсовода:
– Переходим в следующий зал, товарищи, быстрее, быстрее, не задерживайтесь в дверях.
На поляне паслась лошадь. Не тонконогая, поджарая – из-под седла, а тяжелая, с толстыми бабками и провисшим животом, привыкшая к телеге, к неторопливой ходьбе по бездорожью. Алексей достал из кармана галифе сухую черную корочку, протянул ее рабочей коняжке. Она ткнулась в ладонь мягкими теплыми губами, жевала хлеб, косила на Алексея черным, удлиненным, как у восточной красавицы, глазом.
– Вкусно? – спросил Алексей.
– Вкусно, – ответила лошадь.
То есть, конечно, никакая не лошадь – что за ненаучный бред! – а вышедшая из леса девушка. Она была юной, рыжей, коротко стриженной, в ситцевом довоенном платье – синие цветочки на голубом фоне, и почему-то – вот уж ни к селу ни к городу! – в кирзовых сапогах.
– Вы чревовещатель? – Алексей, признаться, несколько оторопел от неожиданного явления.
– Нет, я Нина, медсестра, – девушка с откровенным, детским каким-то любопытством разглядывала незнакомца. – А это вас вчера встречали?
– Сегодня, – уточнил Алексей. – Самолет пришел в час тридцать две ночи. И встречали не столько меня, сколько почту и прочее… Вы получили письмо?
– Мне никто не пишет. Мама в эвакуации, а папа в действующей, на фронте. Они не знают, где я.
– Это тайна?
– Ну, какая тайна! Просто я сама не знаю, где они. Командир послал запрос, но ответа пока нет. Может, со следующим самолетом будет… А вы корреспондент?
– Так точно.
– Будете писать о нашем отряде?
– Если получится.
– А я вас читала. Вашу повесть в «Новом мире».
– Это бывает, – сказал Алексей. Ему почему-то не хотелось говорить о повести, выслушивать дежурные комплименты, а хотелось поболтать о пустом, о мирном, хотелось легкого довоенного трепа, хотелось на время забыть о своей журналистской профессии, тем более что не ожидал он встретить в отряде девушку в ситцевом платье и с веснушками на пол-лица. – Что вы делаете сегодня вечером? Я хочу пригласить вас в городской парк, покатать на колесе обозрения, угостить пломбиром и петушками на палочке.
– Я давно совершеннолетняя, – засмеялась Нина. – Вы можете заменить петушков шампанским, только сладким, пожалуйста, и покатать на лодке. И чур не целоваться.
– Почему? – удивился Алексей. – Вы же давно совершеннолетняя… Кстати, как давно?
– Мне уже двадцать один, – серьезно сказала Нина. – Старая, да?
– Ужасно, – подтвердил Алексей, – прямо долгожительница. Нет, правда, что вы делаете сегодня вечером?
– А что вы делаете сегодня вечером? Не знаете, товарищ корреспондент? И я не знаю. До вечера – целая вечность…
Лошадь вдруг перестала хрустеть травой, подняла голову и прислушалась. На поляну, выбежал молодой парень, голый по пояс, загорелый и злой.
– Вот ты где, Нинка! Ору тебе, ору… Пошли скорей, Яков Ильич зовет. Там Васильца принесли, подшибли его… – И зверовато глянув на Алексея, развернулся и скрылся в лесу.
– Я побежала, – сказала Нина. – Вот видите, до вечера еще ой сколько!.. Но вы все-таки купите шампанское и поставьте его в погреб. Купите-купите, не пропадет.
– Вот тебе и раз, – разнеженно произнес Алексей, обнимая лошадь, гладя ее, прижимая к себе ее морду. Лошади ласки не нравились, она тряхнула головой, вырвалась, отступила: – Называется: приехал к партизанам…
– Черт, черт, где ты? – крикнула душа Алексея Ивановича на весь открытый космос.
– Ну, здесь я, слышу, чего орешь!
– Остановись, мгновенье…
– Погоди, – быстро прервал цитату черт, – не гони картину. Я понимаю: воспоминания нахлынули, сопли распустил… Но остановить мгновенье пока не в силах: сверхновая еще не погасла. Вот погаснет, тогда можем вернуться назад, прямо на эту полянку, к кобыле… Да только зачем? Вечером ты уйдешь на операцию вместе с головной группой отряда, вернешься через три дня, ночью, к самолету. И ту-ту – в столицу. Нину не увидишь…
– Я же потом опять прилетел, через месяц.
– Верно, прилетел. Наврал начальству, что повесть задумал.
– Почему наврал? Задумал. И написал.
– Когда это будет? Через два года. А тогда ты не о повести размечтался, а о девке с веснушками, кобель несчастный!.. Шампанское хоть достал?
– Достал. Любицкий две бутылки приволок, прямо на аэродром.
– Куртуазным ты был, старик, сил нет. Чистый этот… как его… Жюль Верн.
– Дон Жуан, черт.
– Точно, он. Нелады у меня с литературой, путаю все, зря я с тобой, с писателем, связался. Но поздно, поздно. Самолет на старте, пилот в кабине, моторы крутятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10