А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


И, повернувшись, понес свою плоскую спину к ближайшему зонтику. Приятели выкупались и присоединились к нему. Свежесть, распространявшаяся от их влажных тел, заставила Кавендиша прямо-таки съежиться. Философ был явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон окруженные голыми телами. Совсем близко возвышались пышные, словно подушки, зады двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно сказал:
— Не знаю почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.
— Даже женское?
— Особенно женское. Извините, молодые господа, но это не пляж, а братская сексуальная могила.
Первые дни прошли спокойно. Вероятно, чтобы не подвергать себя сексуальным разочарованиям. Кавендиш вообще перестал ходить к морю. Лишь иногда приятели находили его на лечебном пляже, где тот сидел скрючившись, как старая, замученная дворняга. Похоже, женское племя окончательно отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым всему окружающему. Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами и расплывшимися грудями, Кавендиш работал, желтым кривым ногтем отмечая в книге отдельные абзацы и строчки и порой сердито бормоча что-то. Однажды он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье. Иногда он спорил со своими молодыми спутниками — главным образом понося человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно сложены они не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.
— Сожрет и не поперхнется, — с ненавистью бормотал он. — До последней косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве что солитер. Но и тому лучше всего живется в человечьих кишках.
— Но вы-то едите очень мало, — примирительно заметил Кирилл.
— Потому что кормят в ресторане отвратительно. А вообще-то я ем, вернее, просто жру, как скотина.
Помолчал немного и добавил:
— Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними — громадный мягкий живот.
Молодые люди, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них.
— Ничего не вижу смешного, дорогие господа. Наоборот, все это весьма грустно.
Только вечером, обычно после третьей рюмки, Кавендиш приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным к шутке. Но тогда он впивался взглядом в Несси и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли он когда-нибудь в церковь? Что думает о боге? Ну если не о боге, то хотя бы о самой идее бога? Несси, потеряв терпение, неприязненно отвечал:
— Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия.
— Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?
— А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы.
— Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник.
— Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим сознанием.
— Вы уверены, что во всей бескрайней вселенной не найдется места для такого сознания?
— Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, лишь продуктом.
Что-то хищное появилось во взгляде философа.
— А как по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?
— Как чем?.. Тем же, что и всякий другой. Размышлением.
— И в конечном итоге просто бы лопнул, превратившись в какую-нибудь новую звезду.
— Почему?
— От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное, в мгновение ока передумал бы всевозможные мысли. Познал бы себя, за ничтожный отрезок времени просчитал бы все варианты существования. И, самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока в конце концов не свихнулся бы. И лучшее, что он тогда мог бы сделать, — это наброситься на другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом он по крайней мере получил бы возможность возродиться заново — через миллиарды лет.
Несси взглянул на него с досадой.
— Неужели вы не понимаете, господин Кавендиш, что размышляете со всей ограниченностью человеческой природы… Подобный колоссальный разум наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.
— Не нашел бы! — сварливо возразил философ.
— Почему?
— Очень просто — потому что никакой разум не может работать для собственного удовлетворения.
Так спор завершился в той же точке, с какой он, в сущности, и начался. Кавендиш допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:
— Вам никогда не бывает скучно?
— Никогда! — ответил Несси.
— А мне скучно. Вы знаете, что это значит? Скука означает, что внутреннее движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы меня сводите, господин Кирилл? Найдите-ка на завтрашний вечер какое-нибудь заведение по-интересней, чтоб было много музыки и движения.
Они повели его в «Цыганский табор». С трудом нашли место за большим столом вместе с какими-то шведами, довольно уже пьяными. Подали сильно наперченную, слегка поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое мелникское вино. Не успели они усесться, как ударили бубны, заверещал кларнет и на площадку к самым их ногам высыпала толпа цыганок, веселых, белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и слишком черные, без блеска волосы наводили на мысль, что это скорей всего не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, одаренные чувством ритма. На мгновение они застыли, но тут всей своей мощью грянул оркестр, зазвенели тарелки, и цыганки, как фурии, понеслись по площадке. Кавендиш, вероятно, и представить себе не мог, что увидит такую внезапную, такую бурную пляску. А темп все возрастал, и пляска была уже не пляска — настоящий вихрь красок, блестящих зубов, сверкающих глаз, бегающих лучей прожекторов, протяжных цыганских воплей. В полном исступлении гремели бубны, крепко запахло надушенным женским телом. Когда танец, казалось, достиг вершины, мелодия вдруг резко оборвалась и цыганки замерли на площадке, как небрежно брошенные цветы. Шведы вскочили, Кавендиш с ними. Все бурно аплодировали.
Но это было лишь начало. Им принесли еще вина и запеченных цыплят, снова появились цыганки, на этот раз ленивые и сладострастные. Звучали только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за собой шелковые шали, цыганки веером расселись у сцены. И тогда вышла певица, роскошная, как искусственная — вся из атласа и бархата — роза. Это была крупная, уже немолодая и слегка располневшая цыганка. Словно черным крылом, взмахнула шалью, расправила плечи и запела глубоким, сильным альтом. Щеки вздрагивали от его мощи, песня лилась густая, тяжелая, как смола. Кудрявые парни в лиловых безрукавках вились вокруг нее, тихонько подпевал оркестр. Затем певица и дирижер подошли к шведскому столу, она низко поклонилась сначала всем вместе, потом отдельно философу, платье распахнулось, и в ярком свете прожекторов блеснули груди — сильные, величественные, невероятные. Почему она выбрала эту развалину, этого смешного тощего старика с колючим взглядом, как своим цыганским чутьем угадала его беспокойную душу? Но все дальнейшее произошло так легко и естественно, словно было заранее отрепетировано. Кавендиш приподнялся, достал из кармана двадцатилевовый банкнот и непринужденным жестом сунул его в карман дирижера. Певица царственно удалилась, даже не взглянув на сидевших рядом элегантных красивых молодых людей. Соседка Кавендиша, молодая двухметровая шведка в розовом платье, наклонилась и поцеловала его в щеку.
Веселье продолжалось до поздней ночи. Программа окончилась, остался только оркестр. Теперь уже танцевали и пели все, кто как может — старинные танцы, романсы. За шведским столом остался один Несси. Не из каприза — просто не умел танцевать. Чувство ритма у него отсутствовало изначально. Он сидел, внешне равнодушный, и все больше мрачнел. Он не узнавал сам себя — еще никогда не доводилось испытывать ему столь тягостного чувства. Но уйти все-таки не решался. А может быть, и не хотел: этот обезумевший дансинг притягивал его словно магнит. Он просто не мог понять этих глупцов, которые сами не знали, что вытворяют, и все же не мог избавиться от глубокого и сильного желания быть вместе с ними, быть как они, как этот совершенно взбесившийся философ, танцующий со своей громадной шведкой. Правда, к удивлению Несси, шведка довольно пластично двигала ножищами, зато Кавендиш лишь бесстыдно подпрыгивал рядом, ни чуточки не заботясь о ритме. В изумрудном свете прожекторов оба выглядели фантастически, напоминая сценку из древней вакханалии. Наконец оркестр замолк, философ и шведка, взявшись за руки, направились к столу.
— Прошу меня простить, друзья, но я собираюсь пойти с ними! — заявил Кавендиш. — Надеюсь, вы ничего не имеете против?
— Куда это — с ними? — сдержанно спросил Кирилл.
— Они предлагают искупаться… По-шведски, разумеется, в костюме Адама.
— Не слишком ли вы рискуете, сэр? — раздраженно спросил Несси.
— Нет, молодой человек! — с достоинством ответил Кавендиш. — Я выгляжу не так плохо, как вы, может быть, думаете.
Но тут ринулся в бой Кирилл. Отбросив в сторону все ссылки на эстетику и приличия, он призвал на помощь медицину. Человеку его возраста, да к тому же усталому, потному, подвыпившему, такая полуночная ванна грозит просто-напросто инфарктом. В прошлом году при подобных обстоятельствах погиб известный всему миру специалист по семантике Жоливер. Чистое вранье, разумеется, потому что француз просто-напросто уснул на надувном матраце и его унесло в море. К счастью, имя это было Кавендишу знакомо, он опомнился и, хотя не без горьких сожалений, отдал себя в руки молодых людей. Шведка окинула их презрительным взглядом — рухнула ее мечта увидеть голым этого пьяного старика.
— Жаль мне вас! — с искренним огорчением заявил Кавендиш. — Лучше умереть голым среди дам, чем одетым среди прелатов.
Но по дороге в гостиницу Кавендиш и сам понял, что у него не хватило бы сил добраться даже до пляжа. Вскоре он окончательно ослабел, и молодые люди уже не поддерживали, а буквально волокли его под мышки. Кое-как впихнули в лифт, поднялись на этаж. Самым разумным было бы раздеть старика и уложить его в постель, но они решили, что и так возятся с ним слишком много. Ничего, пусть поспит ночку одетым, в другой раз будет осторожней и со спиртным, и со шведками.
В коридоре оба с облегчением перевели дух. Это ночное приключение окончательно прогнало сон, в тесный и душный номер не хотелось даже возвращаться.
— Давай поднимемся на верхнюю террасу, — предложил Кирилл. — Немножко придем в себя…
На террасе было совсем темно, фонари погашены, шезлонги сложены и убраны. Молодые люди облокотились на каменную балюстраду и устремили взгляды на еле видное в ночном мраке море. Оно простиралось почти прямо под ними, у самых скал, о которые в непогоду с тяжелым гулом разбивались волны. Но эта ночь была так тиха, что они с трудом улавливали его могучее дыхание, ровное и приглушенное, словно во сне. Большое темное облако с прозрачными краями, словно веко, прикрыло красноватую луну. Оба молчали, говорить не хотелось. Но и тот и другой думали о Кавендише — каждый по-своему, разумеется. Наконец Несси не выдержал.
— В сущности, Кавендиш всего-навсего жалкий паяц! — сказал он враждебно. — Или шут, все равно!.. Даже певица это поняла.
— Певица просто предпочла его другим! — сдержанно отозвался Кирилл.
— А я было подумал, что ты и организовал все это жульничество.
— С ума сошел! — Кирилл, похоже, обиделся. — Я не сводник!
— Тогда почему же?
— Откуда я знаю? Может, догадалась, что сердце у него доброе и любвеобильное.
— Глупости! — оборвал его Несси. — Сердце! У этого старого, скрюченного эгоиста! Догадалась, что бумажник у него полный, вот о чем она догадалась… А он, как и положено старому дураку, тут же клюнул на удочку.
Кирилл помолчал немного, потом неохотно проговорил:
— Ты, похоже, слегка возненавидел его сегодня.
— Я? — удивленно взглянул на него Несси. — Это чувство мне вообще незнакомо.
— Нет, ты его возненавидел! — повторил Кирилл. — Хотя и сам этого не сознаешь. В конце концов, ничего плохого тут нет.
— За что же я могу его ненавидеть, по-твоему?
Кирилл усмехнулся — правда, довольно криво.
— Сейчас я тебя ошарашу! Ты ему завидуешь.
Действительно ошарашил. Несси был поражен, что эти слова подействовали на него так болезненно. Ненависть, от которой он еще минуту назад столь решительно отрекся, пронзила его, словно внезапное головокружение. Но что это именно ненависть, он не понял и никогда потом не мог вспомнить этого ощущения.
— Завидую? Ему? — нервно переспросил он. — Чему же это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Поиск книг  2500 книг фантастики  4500 книг фэнтези  500 рассказов