Рядом выскребали свои котелки смуглый, как мавр, Курро Гарроте, уроженец Малаги, Хосе Льоп с Майорки и арагонец Себастьян Копонс, старый сослуживец моего хозяина — крепенький жилистый коротыш, чье лицо, казалось, было высечено резцом по меди. Здесь же, неподалеку, бродили братья Оливаресы и галисиец Ривас.
Все знали, какое трудное задание получил я перед атакой, а потому обрадовались, увидав меня живым-здоровым, однако обошлись без душевных излияний: во-первых, мне уже случилось понюхать пороха во Фландрии, во-вторых, каждому хватало собственных забот, а в-третьих, у солдат вообще не принято чрезмерно ликовать из-за того, что кто-то не подкачал, выполняя свои обязанности, за которые, кстати сказать, ему от казны идет жалованье.
Впрочем, мы — речь, конечно, не обо мне, ибо нестроевые пажи-мочилеро денежного содержания не получали — давно уже забыли, как выглядит и на что похожа монетка в восемь реалов.
Диего Алатристе тоже приветствовал меня всего лишь рассеянной улыбкой. Заметив, однако, что я вьюсь вокруг него, как щенок в ожидании хозяйской ласки, одобрил мой бархатный трофей и предложил мне ломоть хлеба и пару колбасок, поджаренных на том же костре, у которого грелись его товарищи, пытаясь просушить одежду, все еще влажную после ночи, проведенной по пояс в воде. Лица у них были сальные, грязные, волосы растрепаны, вид изможденный, однако все пребывали в наилучшем расположении духа — остались живы, одержали победу, вернули мятежный Аудкерк в лоно католической церкви и под державную руку нашего государя, а добыча — в углу были свалены мешки и узлы — оказалась вполне приличной.
— Три месяца жалованья в глаза не видели, — заметил Курро Гарроте, счищая с перстней запекшуюся кровь. — Теперь, глядишь, и продержимся.
С противоположной стороны городка донеслись звуки труб и барабанная дробь. Понемногу развиднелось, и взорам нашим предстала шеренга солдат, поднимавшихся на Остерскую плотину. В последних клочьях тумана колыхались, точно камыши, длинные пики; скрытое за тучами солнце выслало, словно в передовой дозор, слабый луч — и заиграли, отражаясь в тихой воде канала, стальные наконечники, шлемы, кирасы. Впереди двигались несколько всадников, несли знамена со старым добрым андреевским — иначе его еще называют бургундским — крестом, издавна осенявшим испанские легионы.
— Пожаловал… — сказал Гарроте. — Петлеплёт злозыбучий.
Тут надо пояснить, что именно такая кличка накрепко прилипла к нашему полковнику — к дону Педро де ла Амба. Второе слово, впрочем, звучало несколько иначе, и в приличном обществе я произнести его не решусь, но примите в расчет, что мы были солдаты, а не монашки. Первая же часть прозвища объяснялась тем, что полковник, будучи рьяным поборником дисциплины, обожал вешать своих солдат за дело и без дела. Это я к тому клоню, что злозыбучий Петлеплёт, он же Педро де ла Амба в сопровождении резервной роты под началом капитана дона Эрнана Торральбы взъезжал на плотину, чтобы вступить, так сказать, на стогны покоренного Аудкерка.
— Продрал наконец глаза… Выспался на славу…
Как всегда, подоспел к шапочному разбору, — мрачно пробормотал Мендьета.
Диего Алатристе медленно поднялся: было заметно, что движение это далось ему с трудом — он приволакивал левую ногу. Я знал, что сказывается давняя рана, полученная год назад в одном из закоулков возле Пласа Майор при очередной встрече с давним его врагом Гвальтерио Малатестой. Голландская сырость и ночь, проведенная в воде Остерского канала, — не лучшие способы лечения, вот рана и разнылась.
— Пойдем-ка глянем.
Он пригладил усы, туго затянул пояс, уравновесив пистолетом висевшие слева шпагу и кинжал, надел свою широкополую шляпу с неизменным, а потому сильно потрепанным красным пером. Потом медленно обернулся к Мендьете.
— Чего ж начальникам не выспаться на славу, раз подчиненные, встав пораньше, им ее добудут, — сказал Алатристе, и по выражению его прозрачно-зеленоватых глаз невозможно было определить, серьезно он говорит или шутит.
II. Голландская зима
Шли недели, складываясь в месяцы, прикатила к нам зима, и, хотя генерал Амбросьо Спинола расчехвостил, образно выражаясь, мятежные провинции, окончательное покорение Фландрии все откладывалось да откладывалось, покуда наконец не отложился бесповоротно сам этот край. А не давалась победа нам в руки потому, что, как вы, должно быть, и сами догадались, некогда могучая армия испанского короля с каждым днем ослабляла хватку, которой удерживала эти далекие земли, откуда почта в Мадрид шла целых три недели — это если гнать лошадей во весь опор. На севере Генеральные Штаты при поддержке и содействии Англии, Франции, Венеции и прочих наших врагов укрепились в своих мятежных намерениях и окончательно закоснели в мерзостном кальвинизме, ибо ересь эта пришлась по нраву тамошним купцам и торговцам больше, нежели истинная вера, старомодно не дающая человеку потачки и мало применимая к делу, отчего деловые люди и предпочли завести себе такого Бога, который не взыскивал бы с них за получение дохода, не корил бы за барыши, — а заодно вознамерились и стряхнуть с себя ярмо кастильской монархии, находящейся где-то у черта на рогах, дохнуть им не дававшей без спросу, то есть — отдаленной, самодержавной и донельзя централизованной. Южным же провинциям, покуда еще сохранявшим верность Риму и Мадриду, до смерти опротивела война со всеми ее издержками и проторями, тем паче что длилась она ни много ни мало восемьдесят лет, и надоело терпеть ущерб, причиняемый нашей армией, с каждым часом все сильней напоминавшей армию захватчиков. Все это весьма накаляло обстановку. Не забудьте и о том, что само наше отечество пребывало в упадке, ибо преисполненный благих намерений да неспособный их осуществить король, умный да непомерно честолюбивый первый министр, бесплодная, как все равно смоковница какая, аристократия, растленное чиновничество и духовенство, столь же фанатичное, сколь безмозглое, вели нас прямиком к нищете и катастрофе. Дивиться ли, что Каталония и Португалия спали и видели, как бы с нами распрощаться, и последней это удалось, причем — навсегда. И мы, испанцы, которых за руки и за ноги держали короли, гранды и клир, мы, опутанные множеством предрассудков религиозных и мирских, стыдившиеся добывать хлеб насущный трудами рук своих и в поте лица своего, предпочитали искать счастья на фламандских полях сражений или покорять Америку, уповая, что внезапная удача позволит нам зажить припеваючи, озолотит в одночасье и налогов не вычтет. Вот почему захирели у нас торговля и ремесла, позакрывались цеха и мануфактуры, вот почему обезлюдела и обеднела наша Испания, а мы выродились сначала в искателей приключений, потом в нищих благородного звания, а потом и вовсе — в ничтожных и жалких потомков Санчо Пансы. Мудрено ли в свете всего вышесказанного, что необозримое наследие пращуров — империя, над которой никогда не заходит солнце, — продолжало существовать только благодаря золоту, бесконечным потоком лившемуся из Индий, и пикам своих испытанных солдат, которые скоро обессмертит на полотне Диего Веласкес . И потому, невзирая на весь упадок, мы еще внушали страх и не позволяли глядеть на себя свысока. Так что вовремя и уместно, в пику — извините за каламбур — всем прочим народам и государствам прозвучали бы такие стихи:
А кто нам вздумал угрожать войной?
Кто прошлое посмел забыть? Не ты ли?
Иль при упоминании Кастильи
Не содрогнется в страхе шар земной?
Вы, господа, вправе будете посетовать на нескромность, с коей поместил я свою персону на сие грандиозное историческое полотно, а я вам отвечу, что к тому времени Иньиго Бальбоа, знакомый вам по приключению с двумя англичанами и нападению на монастырь, был уже не совсем молокосос.
Зима пятьсот двадцать четвертого года, которую провели мы, стоя гарнизоном в Аудкерке, застала меня в начале моей бурной возмужалости. Я ведь вам уже докладывал, что успел понюхать пороху и хоть по возрасту не орудовал в боях ни пикой, ни шпагой, ни аркебузой, однако в качестве мочилеро был приписан к той роте, где служил капитан Алатристе, а потому имел все основания почитать себя ветераном, ибо в совершенстве превзошел солдатскую премудрость — за пол-лиги мог унюхать, что затлели фитили аркебуз, умел по звуку определить с точностью до фунта и унции, какие калибры вводят неприятельские пушкари, а также развил в себе особое дарование, без которого мочилеро — никуда: рыскал по окрестностям в поисках хвороста и пропитания для солдат нашей роты и для себя самого, то есть стал фуражиром. Дело нелегкое, особенно если вся округа опустошена войной, припасы истощились и начальство доверило снабжение армии ей самой. Нелегкое да и опасное — вот под Амьеном французы с англичанами убили восьмерых наших мочилеро, мальчишек лет по двенадцати, промышлявших у городских стен. Даже по меркам войны это было просто иродовым деяньем, и потому испанцы отомстили жестоко, переколов и зарубив не менее двухсот белобрысых сынов Альбиона. Потому что как вы с нами, так и мы с вами. И если подданные разных британских величеств доставляли нам немало хлопот, невредно будет вспомнить, что мы в долгу не оставались и спуску не давали и хоть не так чисто были бриты, как гордые бритты, и потемнее мастью, и не галдели так за кружкой пива, но по части высокомерия нисколько им не уступали. И потом, если англичанин всегда сражается в сознании своего национального превосходства, то мы идем в бой, движимые не менее национальным отчаяньем, а это, извините, тоже не баран начихал. Так что мы дорого заставили их заплатить за тех мальчишек, во всей красе проявив свой неукротимый нрав:
Подранили в сражении немного:
Ядром шальным оторвало мне ногу.
Чего о ней жалеть? Такая малость!
Врага разить рука при мне осталась.
Ну ладно. Это я все к тому, что тянулась зима с ее унылым и робким светом, туманами и серыми дождями, а мы, одолевая мандраж, добывали фураж и осуществляли грабёж — какие там есть еще французские слова? — на фламандской земле, не в пример выжженной солнцем Кастилии — нам и тут не повезло, — зеленой и плодородной: не будь она столь плоской и так изрезанной бесчисленными реками и каналами, нипочем бы не отличить ее от полей родимого моего Оньяте. Занимаясь сим родом деятельности, овладел я едва ли не в совершенстве множеством полезных навыков — воровал кур, выкапывал из земли съедобные клубни, приставал с ножом к горлу — вот уж точно! — к местным крестьянам, отнимая у них — голодавших не меньше нашего — скудные запасы провизии. Словом, совершал и в ту пору, и в дальнейшем очень много такого, что вспоминать не хочется и чем гордиться не стоит, но все же пережил сам и помог пережить зиму своим товарищам и стал мужчиной в самом полном значении этого слова:
Так рано я познал сражения и битвы,
Что шпагою владею лучше бритвы.
Эти слова великого Лопе вполне применимы и ко мне. Я потерял невинность. Совершилось, выражаясь слогом преподобного Переса, мое падение.
Ибо в ту пору, в тех краях и в моем двусмысленном положении — не то солдат, не то мальчик на побегушках — невинность оставалась едва ли не единственным моим достоянием. Но, впрочем, дело это — личное, частное, интимное, и у меня нет ни малейшего намерения о нем распространяться.
Взвод, в котором служил Диего Алатристе, был лучшим в роте капитана Кармело Брагадо, потому что люди там служили отборные — крепкие телом, сильные духом, не склонные к умствованьям, но охочие до драки, выносливые и храбрые и к тому же еще и опытные, ибо у каждого за плечами была Пфальцская кампания или годы службы в Средиземноморье, в Неаполе и на Сицилии, как у Куро Гарроте, а Хосе Льоп и бискаец Мендьета воевали в той же Фландрии еще до Двенадцатилетнего перемирия; а кое-кто — вот, например, арагонец Копонс или мой хозяин, чьи послужные списки выцвели от времени, — успел даже застать последние годы царствования славного нашего государя Филиппа Второго, упокой, Господи, его душу. И как тут опять не помянуть Лопе, у которого будто про них писано:
Стал сей птенчик желторотый
Украшеньем нашей роты.
По списочному составу числилось во взводе от десяти до пятнадцати человек: кое-кто выбывал из строя, кое-кем строй пополняли, — и предназначение его состояло в том, чтобы шевелиться пошустрей и поспевать на помощь остальным взводам, для чего имелось у него полдюжины аркебуз и сколько-то там мушкетов. Особенностью же его можно было счесть отсутствие командира в капральском чине: мы подчинялись напрямую капитану Кармело Брагадо, а уж тот решал, как нами распорядиться потолковей — отправить ли в поиск, двинуть ли на вылазку, поручить ли рекогносцировку или заткнуть дыру на фланге. Я уже сказал и еще повторю, что подобрались там люди весьма бывалые, ушлые и дошлые, превосходно знавшие свое смертоубийственное ремесло, и потому, вероятно, по негласному уговору вверили они власть над собой Диего Алатристе и повиновались ему, молчаливо признав его первенство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Все знали, какое трудное задание получил я перед атакой, а потому обрадовались, увидав меня живым-здоровым, однако обошлись без душевных излияний: во-первых, мне уже случилось понюхать пороха во Фландрии, во-вторых, каждому хватало собственных забот, а в-третьих, у солдат вообще не принято чрезмерно ликовать из-за того, что кто-то не подкачал, выполняя свои обязанности, за которые, кстати сказать, ему от казны идет жалованье.
Впрочем, мы — речь, конечно, не обо мне, ибо нестроевые пажи-мочилеро денежного содержания не получали — давно уже забыли, как выглядит и на что похожа монетка в восемь реалов.
Диего Алатристе тоже приветствовал меня всего лишь рассеянной улыбкой. Заметив, однако, что я вьюсь вокруг него, как щенок в ожидании хозяйской ласки, одобрил мой бархатный трофей и предложил мне ломоть хлеба и пару колбасок, поджаренных на том же костре, у которого грелись его товарищи, пытаясь просушить одежду, все еще влажную после ночи, проведенной по пояс в воде. Лица у них были сальные, грязные, волосы растрепаны, вид изможденный, однако все пребывали в наилучшем расположении духа — остались живы, одержали победу, вернули мятежный Аудкерк в лоно католической церкви и под державную руку нашего государя, а добыча — в углу были свалены мешки и узлы — оказалась вполне приличной.
— Три месяца жалованья в глаза не видели, — заметил Курро Гарроте, счищая с перстней запекшуюся кровь. — Теперь, глядишь, и продержимся.
С противоположной стороны городка донеслись звуки труб и барабанная дробь. Понемногу развиднелось, и взорам нашим предстала шеренга солдат, поднимавшихся на Остерскую плотину. В последних клочьях тумана колыхались, точно камыши, длинные пики; скрытое за тучами солнце выслало, словно в передовой дозор, слабый луч — и заиграли, отражаясь в тихой воде канала, стальные наконечники, шлемы, кирасы. Впереди двигались несколько всадников, несли знамена со старым добрым андреевским — иначе его еще называют бургундским — крестом, издавна осенявшим испанские легионы.
— Пожаловал… — сказал Гарроте. — Петлеплёт злозыбучий.
Тут надо пояснить, что именно такая кличка накрепко прилипла к нашему полковнику — к дону Педро де ла Амба. Второе слово, впрочем, звучало несколько иначе, и в приличном обществе я произнести его не решусь, но примите в расчет, что мы были солдаты, а не монашки. Первая же часть прозвища объяснялась тем, что полковник, будучи рьяным поборником дисциплины, обожал вешать своих солдат за дело и без дела. Это я к тому клоню, что злозыбучий Петлеплёт, он же Педро де ла Амба в сопровождении резервной роты под началом капитана дона Эрнана Торральбы взъезжал на плотину, чтобы вступить, так сказать, на стогны покоренного Аудкерка.
— Продрал наконец глаза… Выспался на славу…
Как всегда, подоспел к шапочному разбору, — мрачно пробормотал Мендьета.
Диего Алатристе медленно поднялся: было заметно, что движение это далось ему с трудом — он приволакивал левую ногу. Я знал, что сказывается давняя рана, полученная год назад в одном из закоулков возле Пласа Майор при очередной встрече с давним его врагом Гвальтерио Малатестой. Голландская сырость и ночь, проведенная в воде Остерского канала, — не лучшие способы лечения, вот рана и разнылась.
— Пойдем-ка глянем.
Он пригладил усы, туго затянул пояс, уравновесив пистолетом висевшие слева шпагу и кинжал, надел свою широкополую шляпу с неизменным, а потому сильно потрепанным красным пером. Потом медленно обернулся к Мендьете.
— Чего ж начальникам не выспаться на славу, раз подчиненные, встав пораньше, им ее добудут, — сказал Алатристе, и по выражению его прозрачно-зеленоватых глаз невозможно было определить, серьезно он говорит или шутит.
II. Голландская зима
Шли недели, складываясь в месяцы, прикатила к нам зима, и, хотя генерал Амбросьо Спинола расчехвостил, образно выражаясь, мятежные провинции, окончательное покорение Фландрии все откладывалось да откладывалось, покуда наконец не отложился бесповоротно сам этот край. А не давалась победа нам в руки потому, что, как вы, должно быть, и сами догадались, некогда могучая армия испанского короля с каждым днем ослабляла хватку, которой удерживала эти далекие земли, откуда почта в Мадрид шла целых три недели — это если гнать лошадей во весь опор. На севере Генеральные Штаты при поддержке и содействии Англии, Франции, Венеции и прочих наших врагов укрепились в своих мятежных намерениях и окончательно закоснели в мерзостном кальвинизме, ибо ересь эта пришлась по нраву тамошним купцам и торговцам больше, нежели истинная вера, старомодно не дающая человеку потачки и мало применимая к делу, отчего деловые люди и предпочли завести себе такого Бога, который не взыскивал бы с них за получение дохода, не корил бы за барыши, — а заодно вознамерились и стряхнуть с себя ярмо кастильской монархии, находящейся где-то у черта на рогах, дохнуть им не дававшей без спросу, то есть — отдаленной, самодержавной и донельзя централизованной. Южным же провинциям, покуда еще сохранявшим верность Риму и Мадриду, до смерти опротивела война со всеми ее издержками и проторями, тем паче что длилась она ни много ни мало восемьдесят лет, и надоело терпеть ущерб, причиняемый нашей армией, с каждым часом все сильней напоминавшей армию захватчиков. Все это весьма накаляло обстановку. Не забудьте и о том, что само наше отечество пребывало в упадке, ибо преисполненный благих намерений да неспособный их осуществить король, умный да непомерно честолюбивый первый министр, бесплодная, как все равно смоковница какая, аристократия, растленное чиновничество и духовенство, столь же фанатичное, сколь безмозглое, вели нас прямиком к нищете и катастрофе. Дивиться ли, что Каталония и Португалия спали и видели, как бы с нами распрощаться, и последней это удалось, причем — навсегда. И мы, испанцы, которых за руки и за ноги держали короли, гранды и клир, мы, опутанные множеством предрассудков религиозных и мирских, стыдившиеся добывать хлеб насущный трудами рук своих и в поте лица своего, предпочитали искать счастья на фламандских полях сражений или покорять Америку, уповая, что внезапная удача позволит нам зажить припеваючи, озолотит в одночасье и налогов не вычтет. Вот почему захирели у нас торговля и ремесла, позакрывались цеха и мануфактуры, вот почему обезлюдела и обеднела наша Испания, а мы выродились сначала в искателей приключений, потом в нищих благородного звания, а потом и вовсе — в ничтожных и жалких потомков Санчо Пансы. Мудрено ли в свете всего вышесказанного, что необозримое наследие пращуров — империя, над которой никогда не заходит солнце, — продолжало существовать только благодаря золоту, бесконечным потоком лившемуся из Индий, и пикам своих испытанных солдат, которые скоро обессмертит на полотне Диего Веласкес . И потому, невзирая на весь упадок, мы еще внушали страх и не позволяли глядеть на себя свысока. Так что вовремя и уместно, в пику — извините за каламбур — всем прочим народам и государствам прозвучали бы такие стихи:
А кто нам вздумал угрожать войной?
Кто прошлое посмел забыть? Не ты ли?
Иль при упоминании Кастильи
Не содрогнется в страхе шар земной?
Вы, господа, вправе будете посетовать на нескромность, с коей поместил я свою персону на сие грандиозное историческое полотно, а я вам отвечу, что к тому времени Иньиго Бальбоа, знакомый вам по приключению с двумя англичанами и нападению на монастырь, был уже не совсем молокосос.
Зима пятьсот двадцать четвертого года, которую провели мы, стоя гарнизоном в Аудкерке, застала меня в начале моей бурной возмужалости. Я ведь вам уже докладывал, что успел понюхать пороху и хоть по возрасту не орудовал в боях ни пикой, ни шпагой, ни аркебузой, однако в качестве мочилеро был приписан к той роте, где служил капитан Алатристе, а потому имел все основания почитать себя ветераном, ибо в совершенстве превзошел солдатскую премудрость — за пол-лиги мог унюхать, что затлели фитили аркебуз, умел по звуку определить с точностью до фунта и унции, какие калибры вводят неприятельские пушкари, а также развил в себе особое дарование, без которого мочилеро — никуда: рыскал по окрестностям в поисках хвороста и пропитания для солдат нашей роты и для себя самого, то есть стал фуражиром. Дело нелегкое, особенно если вся округа опустошена войной, припасы истощились и начальство доверило снабжение армии ей самой. Нелегкое да и опасное — вот под Амьеном французы с англичанами убили восьмерых наших мочилеро, мальчишек лет по двенадцати, промышлявших у городских стен. Даже по меркам войны это было просто иродовым деяньем, и потому испанцы отомстили жестоко, переколов и зарубив не менее двухсот белобрысых сынов Альбиона. Потому что как вы с нами, так и мы с вами. И если подданные разных британских величеств доставляли нам немало хлопот, невредно будет вспомнить, что мы в долгу не оставались и спуску не давали и хоть не так чисто были бриты, как гордые бритты, и потемнее мастью, и не галдели так за кружкой пива, но по части высокомерия нисколько им не уступали. И потом, если англичанин всегда сражается в сознании своего национального превосходства, то мы идем в бой, движимые не менее национальным отчаяньем, а это, извините, тоже не баран начихал. Так что мы дорого заставили их заплатить за тех мальчишек, во всей красе проявив свой неукротимый нрав:
Подранили в сражении немного:
Ядром шальным оторвало мне ногу.
Чего о ней жалеть? Такая малость!
Врага разить рука при мне осталась.
Ну ладно. Это я все к тому, что тянулась зима с ее унылым и робким светом, туманами и серыми дождями, а мы, одолевая мандраж, добывали фураж и осуществляли грабёж — какие там есть еще французские слова? — на фламандской земле, не в пример выжженной солнцем Кастилии — нам и тут не повезло, — зеленой и плодородной: не будь она столь плоской и так изрезанной бесчисленными реками и каналами, нипочем бы не отличить ее от полей родимого моего Оньяте. Занимаясь сим родом деятельности, овладел я едва ли не в совершенстве множеством полезных навыков — воровал кур, выкапывал из земли съедобные клубни, приставал с ножом к горлу — вот уж точно! — к местным крестьянам, отнимая у них — голодавших не меньше нашего — скудные запасы провизии. Словом, совершал и в ту пору, и в дальнейшем очень много такого, что вспоминать не хочется и чем гордиться не стоит, но все же пережил сам и помог пережить зиму своим товарищам и стал мужчиной в самом полном значении этого слова:
Так рано я познал сражения и битвы,
Что шпагою владею лучше бритвы.
Эти слова великого Лопе вполне применимы и ко мне. Я потерял невинность. Совершилось, выражаясь слогом преподобного Переса, мое падение.
Ибо в ту пору, в тех краях и в моем двусмысленном положении — не то солдат, не то мальчик на побегушках — невинность оставалась едва ли не единственным моим достоянием. Но, впрочем, дело это — личное, частное, интимное, и у меня нет ни малейшего намерения о нем распространяться.
Взвод, в котором служил Диего Алатристе, был лучшим в роте капитана Кармело Брагадо, потому что люди там служили отборные — крепкие телом, сильные духом, не склонные к умствованьям, но охочие до драки, выносливые и храбрые и к тому же еще и опытные, ибо у каждого за плечами была Пфальцская кампания или годы службы в Средиземноморье, в Неаполе и на Сицилии, как у Куро Гарроте, а Хосе Льоп и бискаец Мендьета воевали в той же Фландрии еще до Двенадцатилетнего перемирия; а кое-кто — вот, например, арагонец Копонс или мой хозяин, чьи послужные списки выцвели от времени, — успел даже застать последние годы царствования славного нашего государя Филиппа Второго, упокой, Господи, его душу. И как тут опять не помянуть Лопе, у которого будто про них писано:
Стал сей птенчик желторотый
Украшеньем нашей роты.
По списочному составу числилось во взводе от десяти до пятнадцати человек: кое-кто выбывал из строя, кое-кем строй пополняли, — и предназначение его состояло в том, чтобы шевелиться пошустрей и поспевать на помощь остальным взводам, для чего имелось у него полдюжины аркебуз и сколько-то там мушкетов. Особенностью же его можно было счесть отсутствие командира в капральском чине: мы подчинялись напрямую капитану Кармело Брагадо, а уж тот решал, как нами распорядиться потолковей — отправить ли в поиск, двинуть ли на вылазку, поручить ли рекогносцировку или заткнуть дыру на фланге. Я уже сказал и еще повторю, что подобрались там люди весьма бывалые, ушлые и дошлые, превосходно знавшие свое смертоубийственное ремесло, и потому, вероятно, по негласному уговору вверили они власть над собой Диего Алатристе и повиновались ему, молчаливо признав его первенство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25