Мета скосила глаза на камин.
– Скорей! Светильники! Поздно!
В ту же секунду фарфоровые лампы на камине треснули, выплюнули две струи дымного пламени и погасли.
Мета замерла. В ее глазах леденела ярость, о возможности которой я даже не подозревала.
Внезапный порыв ветра задул свечи на столе и только люстра продолжала рассеивать искристое сияние. Мета не сводила с нее глаз. Вдруг она взмахнула рапирой и рассекла пустоту.
–Только бы не погас свет! Я вижу это… Ах!
Рапира пошла вперед, назад, задергалась так, словно кто–то невидимый пытался ее вырвать.
В этот вечер мы спаслись благодаря Фриде.
Она истошно завопила, схватила увесистый медный подсвечник и, подскочив к Мете, принялась лупить наудачу во все стороны. Рапира свободно опустилась, нечто легкое и быстрое задело потолок, дверь распахнулась, раздался глухой, отчаянный вой.
– Один, – сказала Мета.
* * *
Могут спросить: зачем же мы продолжали оставаться в доме, где объявились кровожадные незримые сущности?
Сотня домов, если не больше, подверглась подобному кошмару. Перестали вести счет исчезновениям и убийствам. Публичные возмущения потухли. Город застыл в угрюмом ожидании смерти. Самоубийства насчитывались уже десятками – люди предпочитали покончить с собой, нежели стать жертвами палачей–фантомов. К тому же Мета, особым чутьем угадывая невидимое присутствие, жаждала мести.
Она упорно отмалчивалась, лишь просила тщательно запирать на ночь двери и ставни. С наступлением сумерек мы вчетвером собирались в гостиной, которая теперь служила и столовой, и спальней, а выходили только по утрам. Я все допытывала Фриду по поводу ее вооруженной эскапады, но сколько–нибудь толкового ответа не получила.
– Не пойму ничего. Видела вроде какую–то фигуру. – Здесь она беспомощно пожимала плечами. – Не могу, не умею сказать точно. Тот самый ужас, что прятался в моей комнате.
И больше ничего. Но нам суждено было целиком пропитаться этим ужасом.
Однажды в середине апреля Лотта и Фрида слишком задержались на кухне: Мета, открыв дверь гостиной, крикнула, чтоб они быстрей возвращались.
Вечерние сумерки уже опустились на лестничные площадки и вестибюль.
– Сейчас, – послышался дуэт. – Сейчас идем.
Мета вошла и притворила дверь. Она была мертвенно бледна. Никаких шагов внизу. Молчание давило дверь, как тяжкая черная вода.
Мета повернула ключ. Я изумленно воззрилась на нее.
– Что вы делаете? А Лотта, а Фрида?
– Бесполезно.
Она даже не посмотрела на меня, не пожелала отвести от рапиры неподвижного и страшного взгляда.
Лотта и Фрида исчезли в свою очередь, растворились в тайне.
* * *
Господи, что же это?
Кто–то есть в доме, кто–то – раненный и страдающий – хочет, чтобы ему помогли. Догадывается ли Мета? Она вообще перестала разговаривать, только забаррикадировала окна и дверь на такой манер, словно более опасалась побега, нежели вторжения. Потянулись жуткие, одинокие дни. Мета представлялась мне бледным угрожающим спектром, а не человеком.
Однажды я неожиданно столкнулась с ней в коридоре: в одной руке она держала рапиру, в другой – сильный фонарь с рефлектором, которым высвечивала темные углы.
При другой встрече она посоветовала мне вернуться в гостиную и, поскольку я повиновалась весьма неторопливо, крикнула мне в спину, что не потерпит вмешательства в свои дела.
Угадала ли Мета мой секрет?
Куда девалась скучная старая дева, что буквально несколько дней назад привычно склонялась над вышивкой? Сейчас ее лицо пылало напряжением ненависти, отблески коей падали и на меня. Так как у меня появился секрет.
Что меня побудило к действию? Любопытство, жалость, извращенность, не дай Бог?
Нет! От всего сердца уверяю Господа: только жалость. Только милосердие…
Однажды я сошла в прачечную набрать воды из колонки и вдруг услышала тихое постанывание:
– Моа… моа…
Я подумала о пропавших близких, осмотрелась и увидела приоткрытую дверь в кладовку: там, в пыли и паутине, несчастный Хюнебайн держал старые книги.
– Моа… моа…
Оттуда. Я подошла ближе – тишина. Сделала несколько шагов, и вдруг что–то дотронулось до моей юбки. Я слегка отшатнулась, и тотчас застенало, зажалобилось близ меня:
– Моа… моа… – и тихо поскребли мой кувшин.
Я поставила кувшин. Вода заволновалась, заплескалась, словно жадно лакала собака. Уровень чуть–чуть опустился.
– Моа… моа…
В жалобе послышался человеческий плач, даже детское всхлипывание – невидимый монстр страдал…
Шаги в коридоре. Я приложила палец к губам и стоны умолкли. Бесшумно прикрыла дверь в кладовку. Мета вошла в прачечную.
– Вы тут стонали?
– Поскользнулась…
Я стала сообщницей фантомов.
* * *
Принесла молоко, вино, яблоки. Никаких признаков жизни. Когда вернулась, молоко было выпито до последней капли, но вино и плоды остались нетронутыми. И словно легкий ветерок окружил меня и замер в моих волосах.
Я снова принесла свежего молока. Стонов не слышалось, только призрачная ласка длилась дольше.
Мета, похоже, поглядывает на меня с подозрением и часто задерживается у кладовки.
Я объяснила знаками моему загадочному протеже, что собираюсь найти убежище понадежней. Боже, какой странной показалась собственная жестикуляция в пустоте. Он понял и прошелестел за мной по коридорам… как вдруг мне пришлось спрятаться в нишу.
Светлый круг задрожал на каменных плитах – Мета спускалась по винтовой лестнице. Она ступала крадучись, пытаясь закрыть луч своего фонаря. Блеснуло лезвие рапиры. И тогда я почувствовала: это задрожало от страха, всколыхнулось близ моей руки и я расслышала жалобное: моа… моа…
Шаги Меты затихли в далеком резонансе. Я ободряюще махнула рукой и осторожно пошла дальше. Наконец, остановилась у большого стенного шкафа, в который, как я помнила, никогда и никто не заглядывал.
Когда воздушный ток тронул ресницы и губы, я ощутила нечто вроде стыда…
Наступил май.
Белые фиалки расцвели в крохотном садике, когда–то забрызганном кровью бедного Хюнебайна.
Но дивное весеннее небо не оживило города. Птичьему пенью вторили только скрежет засовов да позвякивание дверных петель.
Меня окружила беспокойная симпатия фантома. Он хотел моего внимания, и я научилась распознавать подобное бризу присутствие по неизъяснимой и внезапной нежности. Когда я давала ему понять, что боюсь Меты, он исчезал.
Но как вынести настороженный, подозрительный взгляд Меты?
* * *
Четвертое мая: дикий, мрачный конец.
Мы засветили лампы в гостиной и закрыли ставни, когда я вдруг угадала его присутствие. Я поморщилась, повела головой и тут же встретила в зеркале угрожающие глаза Меты.
– Гадина! – закричала она и захлопнула дверь.
Он остался в гостиной с нами.
– Я чувствовала, – прошипела Мета, – видела, как ты шляешься с кувшинами молока, дьявольское отродье. Ты поддержала его силы, когда он издыхал здесь от раны, что я нанесла, когда умер Хюнебайн. Его можно убить – твоего фантома. Сейчас он умрет, и, думаю, умереть для него столь же горько, если не горше, чем для нас. А потом, низкая тварь, придет твоя очередь. Слышишь?
Она выдохнула, прошипела, просвистела эти слова и сбросила кусок ткани со своего фонаря. Луч рефлектора выявил изгиб, светлую дымку, намек на силуэт, и тотчас рапира пронзила это.
– Моа!… Моа!… – раздалась томительная жалоба. Послышалось мое имя – нежно и странно акцентированное. Я бросилась вперед и опрокинула фонарь, который сразу погас.
– Мета, погоди! Пожалей! Мета буквально прорычала:
– Трижды предательница.
Рапира прочертилась острым углом перед глазами: удар пришелся над левой грудью, и я опустилась на колени.
Тонкая, ноющая интонация, рыдание, плач: кто–то в свою очередь умолял Мету. Снова взвилось лезвие. Я силилась вспомнить слова молитвы покаяния, дабы вручить душу Господу…
Лицо Меты исказилось, рапира выпала…
У потолка возникла серебристая полоска, свернулась лентой, коснулась обоев. Засвиристело, затрещало пламя.
– Мы горим! – закричала Мета. – Горим! Будьте прокляты!
И в эту секунду дверь отворилась. Высоко, у притолоки тусклой зеленью блеснули глаза… Старая женщина огромного роста, сгорбившись, вошла в комнату.
Огонь укусил мою левую руку. Я вздрогнула и отступила на несколько шагов. Мета стояла неподвижно, и я поняла, что с ней все кончено.
Комната была охвачена пламенем. Тусклые зеленые глаза без зрачков остановились на мне.
* * *
Пишу в чужом маленьком домике. Я, по всей видимости, одна, только все наполнено напряженным присутствием. Иногда кто–то произносит мое имя с нежным и странным акцентом…
На этой фразе обрывается немецкий манускрипт.
Французский манускрипт
В конце концов, мне сказали, где найти самого знающего кучера в городе. Он сидел в продымленной кнайпе и пил крепкое октябрьское пиво.
Я предложил ему выпить, насыпал шафранного табаку и подарил голландский гульден. Он возликовал и заорал на всю кнайпу:
– Принц! Воистину принц! Кто не согласен, отведает моего кнута.
Я кивнул на дрожки, широкие, как маленькая приемная.
– А теперь подвезите меня в тупик святой Берегонны.
Он посмотрел на меня, прищурился и захохотал.
– А вы малый хоть куда! Шутник!
– Но почему?
– Послушайте. Я знаю наперечет все улицы города. Что там улицы! Всякий булыжник на мостовой. Нету здесь никакой улицы святой Бере… Как вы сказали?
– Берегонны. Это, кажется, на Моленштрассе.
– По–моему, – заявил он решительно, – проще отыскать Везувий в Санкт–Петербурге.
Действительно, кто мог знать городские окраины, улочки и проулки лучше этого горластого любителя пива?
Студент, сочиняющий любовное письмо за соседним столиком, повернулся к нам и рассудительно заметил:
– И вообще нет святой с таким именем. Жена хозяина заведения негодующе прибавила:
Святые – это вам не еврейские сосиски, раз и готово…
Я успокоил компанию с помощью вина и пива.
Мое сердце ликовало после разговора с представителем власти. Этот полицейский с головой упитанного английского дога, который с утра до ночи полировал мостовую Моленштрассе, не мог не знать своего ремесла.
– Нет, – произнес он, медленно выплывая из своих мыслей и воспоминаний, – такого тупика нет ни здесь, ни во всем городе.
За его плечом, между винокурней Клингбома и лавкой торговца семенами, раскрылся желтый зев тупика святой Берегонны.
Я быстро отвернулся, чтобы не возбудить подозрений неуместным своим восторгом. Тупик святой Берегонны. Его не существует ни для кучера, ни для студента, ни для полицейского: он существует только для меня.
* * *
Как я мог сделать это экстравагантное открытие?
Но… методом научного наблюдения, как любят выражаться в нашей преподавательской среде.
Даже мой коллега Зейферт – естественник, – который постоянно мучил учеников какими–то газами в трубках и жидкостями в колбах… даже он не нашел бы, к чему придраться.
Прогуливаясь по Моленштрассе, я как–то обратил внимание на следующее: чтобы от винокурни Клингбома попасть к семенной лавке, необходимо преодолеть дистанцию в три широких шага, что занимало у меня секунду–другую. И вместе с тем я заметил: прохожие попадают сразу от Клингбома к лавке, не отбрасывая тени на мостовую тупика святой Берегонны.
Я рассмотрел кадастровый план города, ловко выспросил прохожих и выяснил, что лишь общая стена отделяет винокурню Клингбома от лавки торговца семенами.
И пришел к выводу: решительно для всех, за моим исключением, эта улочка существует вне времени и пространства.
Не могу без улыбки писать последнюю фразу, так как мой коллега Митшлаф озаглавил свой курс философии «Вне времени и пространства ».
Ах! Если бы сей жирный педант обладал крупицей моего знания! Но его жалкие гипотезы, наивные заученные схемы могут вдохновить лишь куриные мозги профанов.
Много лет назад я узнал о существовании сокрытой улочки, но никогда не решался туда войти. Полагаю, призадумались бы и люди посмелее меня.
Какие законы управляют неведомым пространством? Поглощенный его тайной, сумею ли я вернуться в привычный мир?
Подолгу размышляя над проблемой, я приходил к неутешительным выводам: вероятнее всего, загадочная область враждебна человеческому существу – любопытство сдавалось на милость страха.
И однако то немногое, доступное мимолетному взгляду, было так понятно, так банально.
Правда, поле зрения резко ограничивалось в десяти шагах крутым поворотом. Открывались только две высокие, небрежно оштукатуренные стены. На одной надпись углем: «Sankt–Beregon–negasse» .
Разбитая, истертая мостовая, доходящая до поворота. В разломе мостовой на куске рыхлой земли – калиновые ветки.
Этот худосочный куст жил согласно обычным временам года: иногда пробивалась молодая зелень, иногда белели снежные хлопья в развилках.
Разумеется, можно было сделать много интересных наблюдений над особенностями проявления инородного космоса, но для этого необходимо часами торчать на Моленштрассе.
1 2 3 4 5
– Скорей! Светильники! Поздно!
В ту же секунду фарфоровые лампы на камине треснули, выплюнули две струи дымного пламени и погасли.
Мета замерла. В ее глазах леденела ярость, о возможности которой я даже не подозревала.
Внезапный порыв ветра задул свечи на столе и только люстра продолжала рассеивать искристое сияние. Мета не сводила с нее глаз. Вдруг она взмахнула рапирой и рассекла пустоту.
–Только бы не погас свет! Я вижу это… Ах!
Рапира пошла вперед, назад, задергалась так, словно кто–то невидимый пытался ее вырвать.
В этот вечер мы спаслись благодаря Фриде.
Она истошно завопила, схватила увесистый медный подсвечник и, подскочив к Мете, принялась лупить наудачу во все стороны. Рапира свободно опустилась, нечто легкое и быстрое задело потолок, дверь распахнулась, раздался глухой, отчаянный вой.
– Один, – сказала Мета.
* * *
Могут спросить: зачем же мы продолжали оставаться в доме, где объявились кровожадные незримые сущности?
Сотня домов, если не больше, подверглась подобному кошмару. Перестали вести счет исчезновениям и убийствам. Публичные возмущения потухли. Город застыл в угрюмом ожидании смерти. Самоубийства насчитывались уже десятками – люди предпочитали покончить с собой, нежели стать жертвами палачей–фантомов. К тому же Мета, особым чутьем угадывая невидимое присутствие, жаждала мести.
Она упорно отмалчивалась, лишь просила тщательно запирать на ночь двери и ставни. С наступлением сумерек мы вчетвером собирались в гостиной, которая теперь служила и столовой, и спальней, а выходили только по утрам. Я все допытывала Фриду по поводу ее вооруженной эскапады, но сколько–нибудь толкового ответа не получила.
– Не пойму ничего. Видела вроде какую–то фигуру. – Здесь она беспомощно пожимала плечами. – Не могу, не умею сказать точно. Тот самый ужас, что прятался в моей комнате.
И больше ничего. Но нам суждено было целиком пропитаться этим ужасом.
Однажды в середине апреля Лотта и Фрида слишком задержались на кухне: Мета, открыв дверь гостиной, крикнула, чтоб они быстрей возвращались.
Вечерние сумерки уже опустились на лестничные площадки и вестибюль.
– Сейчас, – послышался дуэт. – Сейчас идем.
Мета вошла и притворила дверь. Она была мертвенно бледна. Никаких шагов внизу. Молчание давило дверь, как тяжкая черная вода.
Мета повернула ключ. Я изумленно воззрилась на нее.
– Что вы делаете? А Лотта, а Фрида?
– Бесполезно.
Она даже не посмотрела на меня, не пожелала отвести от рапиры неподвижного и страшного взгляда.
Лотта и Фрида исчезли в свою очередь, растворились в тайне.
* * *
Господи, что же это?
Кто–то есть в доме, кто–то – раненный и страдающий – хочет, чтобы ему помогли. Догадывается ли Мета? Она вообще перестала разговаривать, только забаррикадировала окна и дверь на такой манер, словно более опасалась побега, нежели вторжения. Потянулись жуткие, одинокие дни. Мета представлялась мне бледным угрожающим спектром, а не человеком.
Однажды я неожиданно столкнулась с ней в коридоре: в одной руке она держала рапиру, в другой – сильный фонарь с рефлектором, которым высвечивала темные углы.
При другой встрече она посоветовала мне вернуться в гостиную и, поскольку я повиновалась весьма неторопливо, крикнула мне в спину, что не потерпит вмешательства в свои дела.
Угадала ли Мета мой секрет?
Куда девалась скучная старая дева, что буквально несколько дней назад привычно склонялась над вышивкой? Сейчас ее лицо пылало напряжением ненависти, отблески коей падали и на меня. Так как у меня появился секрет.
Что меня побудило к действию? Любопытство, жалость, извращенность, не дай Бог?
Нет! От всего сердца уверяю Господа: только жалость. Только милосердие…
Однажды я сошла в прачечную набрать воды из колонки и вдруг услышала тихое постанывание:
– Моа… моа…
Я подумала о пропавших близких, осмотрелась и увидела приоткрытую дверь в кладовку: там, в пыли и паутине, несчастный Хюнебайн держал старые книги.
– Моа… моа…
Оттуда. Я подошла ближе – тишина. Сделала несколько шагов, и вдруг что–то дотронулось до моей юбки. Я слегка отшатнулась, и тотчас застенало, зажалобилось близ меня:
– Моа… моа… – и тихо поскребли мой кувшин.
Я поставила кувшин. Вода заволновалась, заплескалась, словно жадно лакала собака. Уровень чуть–чуть опустился.
– Моа… моа…
В жалобе послышался человеческий плач, даже детское всхлипывание – невидимый монстр страдал…
Шаги в коридоре. Я приложила палец к губам и стоны умолкли. Бесшумно прикрыла дверь в кладовку. Мета вошла в прачечную.
– Вы тут стонали?
– Поскользнулась…
Я стала сообщницей фантомов.
* * *
Принесла молоко, вино, яблоки. Никаких признаков жизни. Когда вернулась, молоко было выпито до последней капли, но вино и плоды остались нетронутыми. И словно легкий ветерок окружил меня и замер в моих волосах.
Я снова принесла свежего молока. Стонов не слышалось, только призрачная ласка длилась дольше.
Мета, похоже, поглядывает на меня с подозрением и часто задерживается у кладовки.
Я объяснила знаками моему загадочному протеже, что собираюсь найти убежище понадежней. Боже, какой странной показалась собственная жестикуляция в пустоте. Он понял и прошелестел за мной по коридорам… как вдруг мне пришлось спрятаться в нишу.
Светлый круг задрожал на каменных плитах – Мета спускалась по винтовой лестнице. Она ступала крадучись, пытаясь закрыть луч своего фонаря. Блеснуло лезвие рапиры. И тогда я почувствовала: это задрожало от страха, всколыхнулось близ моей руки и я расслышала жалобное: моа… моа…
Шаги Меты затихли в далеком резонансе. Я ободряюще махнула рукой и осторожно пошла дальше. Наконец, остановилась у большого стенного шкафа, в который, как я помнила, никогда и никто не заглядывал.
Когда воздушный ток тронул ресницы и губы, я ощутила нечто вроде стыда…
Наступил май.
Белые фиалки расцвели в крохотном садике, когда–то забрызганном кровью бедного Хюнебайна.
Но дивное весеннее небо не оживило города. Птичьему пенью вторили только скрежет засовов да позвякивание дверных петель.
Меня окружила беспокойная симпатия фантома. Он хотел моего внимания, и я научилась распознавать подобное бризу присутствие по неизъяснимой и внезапной нежности. Когда я давала ему понять, что боюсь Меты, он исчезал.
Но как вынести настороженный, подозрительный взгляд Меты?
* * *
Четвертое мая: дикий, мрачный конец.
Мы засветили лампы в гостиной и закрыли ставни, когда я вдруг угадала его присутствие. Я поморщилась, повела головой и тут же встретила в зеркале угрожающие глаза Меты.
– Гадина! – закричала она и захлопнула дверь.
Он остался в гостиной с нами.
– Я чувствовала, – прошипела Мета, – видела, как ты шляешься с кувшинами молока, дьявольское отродье. Ты поддержала его силы, когда он издыхал здесь от раны, что я нанесла, когда умер Хюнебайн. Его можно убить – твоего фантома. Сейчас он умрет, и, думаю, умереть для него столь же горько, если не горше, чем для нас. А потом, низкая тварь, придет твоя очередь. Слышишь?
Она выдохнула, прошипела, просвистела эти слова и сбросила кусок ткани со своего фонаря. Луч рефлектора выявил изгиб, светлую дымку, намек на силуэт, и тотчас рапира пронзила это.
– Моа!… Моа!… – раздалась томительная жалоба. Послышалось мое имя – нежно и странно акцентированное. Я бросилась вперед и опрокинула фонарь, который сразу погас.
– Мета, погоди! Пожалей! Мета буквально прорычала:
– Трижды предательница.
Рапира прочертилась острым углом перед глазами: удар пришелся над левой грудью, и я опустилась на колени.
Тонкая, ноющая интонация, рыдание, плач: кто–то в свою очередь умолял Мету. Снова взвилось лезвие. Я силилась вспомнить слова молитвы покаяния, дабы вручить душу Господу…
Лицо Меты исказилось, рапира выпала…
У потолка возникла серебристая полоска, свернулась лентой, коснулась обоев. Засвиристело, затрещало пламя.
– Мы горим! – закричала Мета. – Горим! Будьте прокляты!
И в эту секунду дверь отворилась. Высоко, у притолоки тусклой зеленью блеснули глаза… Старая женщина огромного роста, сгорбившись, вошла в комнату.
Огонь укусил мою левую руку. Я вздрогнула и отступила на несколько шагов. Мета стояла неподвижно, и я поняла, что с ней все кончено.
Комната была охвачена пламенем. Тусклые зеленые глаза без зрачков остановились на мне.
* * *
Пишу в чужом маленьком домике. Я, по всей видимости, одна, только все наполнено напряженным присутствием. Иногда кто–то произносит мое имя с нежным и странным акцентом…
На этой фразе обрывается немецкий манускрипт.
Французский манускрипт
В конце концов, мне сказали, где найти самого знающего кучера в городе. Он сидел в продымленной кнайпе и пил крепкое октябрьское пиво.
Я предложил ему выпить, насыпал шафранного табаку и подарил голландский гульден. Он возликовал и заорал на всю кнайпу:
– Принц! Воистину принц! Кто не согласен, отведает моего кнута.
Я кивнул на дрожки, широкие, как маленькая приемная.
– А теперь подвезите меня в тупик святой Берегонны.
Он посмотрел на меня, прищурился и захохотал.
– А вы малый хоть куда! Шутник!
– Но почему?
– Послушайте. Я знаю наперечет все улицы города. Что там улицы! Всякий булыжник на мостовой. Нету здесь никакой улицы святой Бере… Как вы сказали?
– Берегонны. Это, кажется, на Моленштрассе.
– По–моему, – заявил он решительно, – проще отыскать Везувий в Санкт–Петербурге.
Действительно, кто мог знать городские окраины, улочки и проулки лучше этого горластого любителя пива?
Студент, сочиняющий любовное письмо за соседним столиком, повернулся к нам и рассудительно заметил:
– И вообще нет святой с таким именем. Жена хозяина заведения негодующе прибавила:
Святые – это вам не еврейские сосиски, раз и готово…
Я успокоил компанию с помощью вина и пива.
Мое сердце ликовало после разговора с представителем власти. Этот полицейский с головой упитанного английского дога, который с утра до ночи полировал мостовую Моленштрассе, не мог не знать своего ремесла.
– Нет, – произнес он, медленно выплывая из своих мыслей и воспоминаний, – такого тупика нет ни здесь, ни во всем городе.
За его плечом, между винокурней Клингбома и лавкой торговца семенами, раскрылся желтый зев тупика святой Берегонны.
Я быстро отвернулся, чтобы не возбудить подозрений неуместным своим восторгом. Тупик святой Берегонны. Его не существует ни для кучера, ни для студента, ни для полицейского: он существует только для меня.
* * *
Как я мог сделать это экстравагантное открытие?
Но… методом научного наблюдения, как любят выражаться в нашей преподавательской среде.
Даже мой коллега Зейферт – естественник, – который постоянно мучил учеников какими–то газами в трубках и жидкостями в колбах… даже он не нашел бы, к чему придраться.
Прогуливаясь по Моленштрассе, я как–то обратил внимание на следующее: чтобы от винокурни Клингбома попасть к семенной лавке, необходимо преодолеть дистанцию в три широких шага, что занимало у меня секунду–другую. И вместе с тем я заметил: прохожие попадают сразу от Клингбома к лавке, не отбрасывая тени на мостовую тупика святой Берегонны.
Я рассмотрел кадастровый план города, ловко выспросил прохожих и выяснил, что лишь общая стена отделяет винокурню Клингбома от лавки торговца семенами.
И пришел к выводу: решительно для всех, за моим исключением, эта улочка существует вне времени и пространства.
Не могу без улыбки писать последнюю фразу, так как мой коллега Митшлаф озаглавил свой курс философии «Вне времени и пространства ».
Ах! Если бы сей жирный педант обладал крупицей моего знания! Но его жалкие гипотезы, наивные заученные схемы могут вдохновить лишь куриные мозги профанов.
Много лет назад я узнал о существовании сокрытой улочки, но никогда не решался туда войти. Полагаю, призадумались бы и люди посмелее меня.
Какие законы управляют неведомым пространством? Поглощенный его тайной, сумею ли я вернуться в привычный мир?
Подолгу размышляя над проблемой, я приходил к неутешительным выводам: вероятнее всего, загадочная область враждебна человеческому существу – любопытство сдавалось на милость страха.
И однако то немногое, доступное мимолетному взгляду, было так понятно, так банально.
Правда, поле зрения резко ограничивалось в десяти шагах крутым поворотом. Открывались только две высокие, небрежно оштукатуренные стены. На одной надпись углем: «Sankt–Beregon–negasse» .
Разбитая, истертая мостовая, доходящая до поворота. В разломе мостовой на куске рыхлой земли – калиновые ветки.
Этот худосочный куст жил согласно обычным временам года: иногда пробивалась молодая зелень, иногда белели снежные хлопья в развилках.
Разумеется, можно было сделать много интересных наблюдений над особенностями проявления инородного космоса, но для этого необходимо часами торчать на Моленштрассе.
1 2 3 4 5